— Ворью в самый раз.
— Или любовнику. А что? Шасть в дом к зазнобе, а никто и не видит.
Кессер покряхтывая от удовольствия опять потеребил брагетт.
— Сапоги с них износу не знают. Хоть сто лет ходи. Дорога в три раза короче покажется.
— В чем тут ходить?! — фыркнул Кейдж.
Единственный висельник в обуви сам Черный Олуз. Обутки на нем действительно не всякий и чинить возьмется. Подошва в дырах, смоляным тряпьем подвязана.
— Из мошонки приворотное зелье варят, — продолжал рассказывать добытчик корня, проявляя не дюжие познания. Тоже видать дружок-школяр просветил.
Кессер подозвал напарника и они вдвоем сладили небольшой навес, заслонить костер. Ветки сложены, но дождь и ветер задували и тушили пламя, не давая ему должно разгореться. Дыма полно, а огня и тепла не дождаться.
— Можно хер отрезать? Пока задеревенелый! — заржал Кейдж, представляя забаву.
— Дурень! Я тебе верно говорю. Из ногтей чего-то там делают. Волос заговаривают и в свечу вставляют. Зажжешь такую, подышишь и вскорости сам покойник. Сало топят. Ведьмы салом тем мажутся и летают. Висельник он как бы между небом и землей парит.
Кессер привстал на мыски показать полет. Обхохочешься! Летун!
Костер разгорелся и сервиенты с удовольствием над ним грелись и сушились.
— Интересно, для чего столько-то народа в замок понаехало?
— Узнаем, вернемся.
— Ежели война, запишусь в бриганы, — поделился планами Кейдж.
— Легких денег захотел? Хэга наслушался?
— В Чедвиге мне в неделю десять фартингов платят, а в войске копейщик четыре в день получает. Разницу улавливаешь?
— За то тут над тобой только дождь каплет, а там стрелы с неба сыпятся. Знаю о чем говорю. Четыре раза в войске состоял. За Рагам противу Лафии. За Лафию противу Хюлька. За Швальб противу Бахайи. В последний раз с мессиром Манусом мар-Филлом в Спорную Марку ходил. Землица в том краю поганенькая, тощенькая и мало её. За полдня пешим пройдешь. Но тану она понадобилась до зарезу. Мое и все тут! Сцепился он за Марку с тамошним Реном мар-Шайо накрепко. Раз пять мы владения захватывали, и столько же нас оттуда вытуривали. Деревни пожгли, посевы вытоптали, скотину поизвели. Крестьяне от нас в лес удрали и попрятались. В любой дом заходи и ночуй! К концу похода жрать нечего стало. Не купить, не украсть, не на меч взять. Траву жевали, что овцы. Животами мучились, не приведи бог! От повального дристу войску урону больше, чем от неприятеля. Помню, отрядили нас жратухи поискать. На заимку наткнулись. Думали к волчатнику*, — Кессер покачал головой, вспоминая давние подробности. — Оказалось беженцы. В котле младенца варили! С корнем петрушки и картофельными очистками....
Кейдж по рассеянности не обратил внимания, голос Кессера потускнел. Считай, полкотелка они тогда с сослуживцами выхлебали, пока сообразили.
— ...Мы их блядей на месте кончили и в огонь покидали. Два дня шлындали по округе, а ничего и не нашлындали! На последнюю битву строились, руки оружие держать отказывались. Но куда деваться? Герольды потрубили — становись! Как заведено, сквайры удалью блеснули. Наш-то одолел вражьего. Тан и орет, мол, Бог за нас! Вперед удальцы! Ну, мы и поползли в атаку. Лансеры на лошадях прытко, а мы пешими в хвостах телепались, бздюки их нюхали. Только в низину сунулись, как вдарят-вдарят по нам из луков. От стрел небо черно сделалось! И нас и скавайров наших накрыли. Еле ноги унесли. Из трех тыщь вернулось едва ли пять сотен. А ты заладил на войну, на войну, — расстроенный нахлынувшими воспоминаниями, сервиент вздохнул. — Нет, парень. Уж лучше я тут, в замке. Через годик, глядишь за выслугу накинут. Фартинг-два не помешают. Зато и голова не болит чего пожрать и где поспать. Шинок за углом. Пиво правда хреновенькое, но в походе и такого не поднесут. А ночевать в казарме оно спокойнее. Лежи себе. Слушай, как Форст храпит. Или нюхай как горошница переваривается.
Дружно загоготали. Уж что-что, а насчет храпа Форст мастак. Такие рулады выдает, на горне не сыграют. А про горошницу.... комары дохли!
Кессер опять почесал в паху.
— Ты чего? Живность прикупил? — не оставил без внимания Кейдж действия приятеля.
— Эдме, сучка, наградила.
— Так ты теперь риагу Аерну ровня, — подначил Кейдж незадачливую жертву бабьей нечистоплотности. — Сказывают и он хером занемог.
— Типун тебе на язык. У меня что? Мандавошки! А он живым сгниет за три года. С сифачком шутки плохи!
— Я слыхивал, ему лекаря девок таскают. Мол, девственная кровь всякую заразу смывает.
— Ну, я не риаг Аерн, мне целку забесплатно не предложат, а в Шелковой Подвязке на мое жалование её не купишь. Да и целки там уж по тридцать третьему разу в целках ходят. Ежели в деревне несмышленку сторговать.
— После того как округу королевские спарсы прошерстили, тут и восьмилетних девок не отыщется, — заверил Кейдж.
Кессер уже не таясь приятеля почесался от души.
— А вот морду ей набок сверну, курве. Теперь придется лекарю пенс отдать. За припарки и мазюки.
Оба пристроились у костерка. От дыма подальше, к огоньку и теплу поближе. Кейдж достал хлеба, сало, пирогов и честно поделился.
— Благодарствую, — не отказался Кессер. Развернул свой узелок. В нем кусок кровяной колбасы с зазеленелым боком, горбушка хлеба, луковица, крепкая обскобленная редька. Отдельно, в глиняной плошке, слипшаяся в ком каша, без мяса и масла.
Подогрев еду над огнем, размерено жевали. Запивали слабеньким хересом. Больше помалкивали. Времени прорва, наговорятся еще.
Из-за дальнего лесочка золотистых березок показался фургон. Добрый мерин упрямо переваливал транспорт через ухабины, промоины и дождевые лывы. Фургон немилосердно болтало, он глубоко оседал то левым, то правым бортом. На очередном повороте пошел юзом и едва не опрокинулся.
— Но, пошел! Пошел, говорю! — покрикивал возница подхлестывая мерина.
— Маркитанты, — признал Кессер желтую ромбовидную латку на тенте.
— Сучья у них житуха, — посочувствовал, размякший от хереса Кейдж. — Всю жизнь под небом. Ни кола, ни двора.
Фургон подъехал поближе и сервиенты разглядели — правит баба. Остановилась на взгорке. Легче потом стронуться.
— Ежели за веревкой или еще чем, проваливай, — предупредил Кессер. — Не велено никого и близко подпускать к лиходеям.
— А чего же подпускаешь? — подколола сервиента женщина.
Ей лет сорок. Крепко сбитая. Где надо кругло, где надо мягко. Ничего вида не портит. Мордой подкачала, но взгляд живой, игривый. Понимает откуда в жизни деньги и дети берутся. По-всему тертая бабенка.
Кессер покосился на висельников. Обнаглевшая ворона примостилась на плечо одного из пятерки и долбачила глазницу.
— Им положено, оне при должности, — пошутил Кессер. Дружно рассмеялись. И маркитантка и сервиенты.
— Чего тебе? — подобрел страж виселицы. Не от смеха, конечно. С маркитанткой воину завсегда есть на чем сойтись.
— Не велено же? — раскусила подвох баба.
— Ты скажи сначала, может договоримся? — состроил хитрую рожу Кессер.
— Смотря на чем?
— Оно и понятно не на пустом месте о пустом баять будем.
— В Чедвиг еду. Не он ли? — вроде как потеряла интерес к предложению договариваться маркитантка. Но у нее глаз, что у хорошего волчатника, всякую мелочь примечала за сервиентами. Кто главный, а кто при главном. За жалование служат или в чины метят. Шибко в жизни дерьма хлебнули или сами, по жизни, дерьмоватые.
— Он самый и есть, — не скрывал Кессер. — Но можешь даже туда не щемиться. Не допустят.
— Почто? — действительно расстроилась маркитантка. — От Уилдена сколько миль отмахали по слякоти и выходит зазря?
— Про то велено молчать, но красивым и невредным скажу, — расцвел от собственной хитрости Кессер. — Сир Гильф своих наследников привечает. Потому еже ли ты не мистресс Медани или Элори Блаженная, ехайте мимо и скоро. Тамошнее воронье не чета нашему.
Понятливой маркитантке не надо объяснять о чем предупреждают. В дорожной жизни бестолковка должна соображать быстро.
— Еще что интересует? — подводил Кессер к нужному разговору. Баба ему глянулась. Ишь как глазками блестит и постреливает!
— Волос вон с того красавца позволишь остричь?
— Чернявого? А остальные чем не хороши? Вона белобрысый! Красавец!
— На черноволосых грехов больше.
— А не забоишься?
— Живых бояться надо. Мертвые чего сделают?
— Ладно-ть уболтала, — согласился Кессер и прямо проворковал что сизарь горленке. — А что в замен... поимею?
— Мази тебе дам.
— Мази? Для чего она мне? — попробовала возмутиться жертва ,,курвы Эдмеˮ.
— Э, милок, ты кому глаза мылишь? Я таких сотнями лечу, да сама не хвораю.
— Договорились, — не стал упрямиться пристыженный Кессер. За мазь платить не придется и то выгадал.
— Могу левую заднюю заячью лапу отдать. Длинноухого в полночь на кладбище добыли. Удачи прибудет. Ни в кости, ни в карты, ни в ином бедовом деле урона не понесете. Всегда в прибытке.
— Для того у меня барсучий зуб припасен, — обосновал отказ Кессер.
— Клевер с четырьмя листиками дам. Под пятку в башмак положишь, суженную встретишь
— Да уж встретил, — почесал мотню Кессер.
— Еще что? — сменил приятеля Кейдж. — Может мандрагорень интересует? Помогу сыскать.
Маркитантка посмотрела на него со снисходительностью. Чего не знавши мелет. Кейдж, понял сказанное приятелем про корешок — дурость!
— Вон того надобно глянуть, — попросилась маркитантка.
— Гляди, — дозволил сервиент, но дорогу заступил. У приятеля не выгорело сговориться, может ему шанс?
— А поближе?
— И что смотреть станешь? — заигрывал Кейдж по молодости лет находивший особое удовольствие почесать языком с противоположным полом.
— Есть местечко, — женщина покрутила ладонью туда-сюда, — одно скромное.
— Это какое?
— Я уж найду, не ошибусь.
— Тогда и я поищу.... местечко, — Кейдж повторил движение маркитантки.
Женщина раздумывала не долго. Можно сказать сразу ухватилась за предложение сервиента. У парня даже подозрение вкралось, не продешевил ли?
— Присмотри! — сказал маркитантка кому-то.
— Ты куда? — высунулась из фургона симпатичная и заспанная девица. Мордочка приятная, а заговорит, вроде щавеля полный рот. Кривится, да кваситься.
— Звать-то как? — спросил Кейдж маркитантку.
— Так и зови. Зовуткой.
Управлялась она живо. Сервиентской пикой подцепила с головы черноволосого клок волос вместе с кожей. Добычу тут же завернула в чистую тряпицу, упрятала в один из карманов. Затем безбоязненно подошла к Олузу. Аккуратно развязала брагетт и умело, Кейдж отвернулся не смотреть, вырезала у висельника тестикулы.
—Ловко управилась, — похвалил Кессер. Жизни он прожил дольше, видал всякого, потому не забоялся и не побрезговал понаблюдать.
— С мужиками-то? Легче легкого.
— Ой, ли! — фыркнул Кессер. Не любил когда бабы за здрасте! себе цену набивают. Ходит павой, глядит орлицей, нос воротит, а прижмешь, брык на спину — сдаюсь!
— А ты попробуй роженицу обиходь!
Кессер махнул руками. Все-все, молчу!
Ценную добычу маркитантка сунула в берестяную коробушку. Коробушку спеленала в шкуру.
— Слей, — попросила она девку.
Тщательно, с зольным раствором, на две воды, вымыла руки. Отыскала среди своей поклажи и отдала Кессеру мазь.
— Лучше конечно причиндалы твои обрить.
— Это где же такая цирюльня? — подтолкнул Кейдж приятеля.
— Ну, или опалить, — пошутила ответно маркитантка.
— Разберусь, — решил поскорее отделаться от зубоскалов Кессер.
— Мажь утром и вечером, — наставляла женщина удаляющегося сервиента. — Ну что, пошли дружок.
— Так я еще цену не назвал.
— Известная твоя цена! Луком-пореем* от тебя не откупишься. А на Кензи таращишься попусту. Со мной договаривался, с меня и расчет.
Все случилось просто и не очень интересно. Зашли за повозку, маркитантка подобрала подол, нагнулась.
— Некогда разлеживаться. Ехать далеко, раз в Чедвиг не пускают.
Кейдж похлопал по крепкой заднице.
— Ты не жениться собираешься, — торопила маркитантка. — Для милки нежности прибереги.
Через десять минут фургон покатил дальше.
Кессер обвел вокруг себя на несколько раз ножом. Проследил чтобы круг замкнулся и линия не имела разрывов.
— Ты чего?
— От ведьминого сглаза.
— Какая ж она ведьма? — довольно лыбился Кейдж. — Все на месте. Баба и баба. Хвоста не заметил.
— Лишним не будет, — со знанием жизни произнес Кессер. — Попы не зря твердят. От них, от баб, все беды мужские и земле разор.
Случайное ли совпадение или недоброе предчувствие заставило сервиента поступить так, но распогодившийся денек закончился для обоих скверно. Из-за того же леска золотистых березок, скользнули бесшумными тенями два десятка, одичалых в воинскую лихую пору, псов. По следу бежали-гнались за добычей или за хозяйкой поспешали-трусили, но свернули к Висельному Холму, где живые охраняли мертвых. И свежатины псы до отрыжки поели и смердятины на зуб попробовали.
Что бы не говорили, война она подобна чумному мору, скоро начинается, но не скоро завершается. А те, кто долго живет, и вовсе утверждают, нет ей окаянной окончания никогда. И участвуют в ней все!
2. Замок Чедвиг. Донжон.
Со времен возведения грозная фортификация повидала немало больших и малых осад. Замок и разоряли, и сжигали, но хуже последнего раза испытаний не выпадало. Две недели непрерывных обстрелов из десятка катапульт и баллист. Западная стена ,,обеззубелаˮ, у левой надвратной башни отпал целый угол, у фланкирующей после обвала раскрыто нутро. Верхний этаж донжона разнесен в мусор и щепье. В кладке зияют проломы, в проломы торчат рухнувшие стропила, видны провисшие лестничные марши и разваленные плахи настилов. Сильно пострадал замковый храм. Портик в руинах, из четырех игольчатых шпилей уцелел один, флешь и крыша осели, пинакли сбиты. Досталось и звонницам. Большой колокол сметен, а малый звучит над округой по-сиротски жалобно. Остряки уже прозвали его ,,кастратомˮ. Колодец во дворе завален обломками перечницы — сторожевой башенки с внутренней стороны надвратной башни. Большая часть хозяйственных построек выгорела и уничтожена. Ангус мар-Тонг, человек в Хюльке не из последних, по прямому приказу риага Аерна вел осаду, долбя куртины в щебень, осыпая зажигательными стрелами, ведя множественные подкопы. Чедвиг запирал границу Кайонаодха и Асгейрра. Мятеж наследника грозил расползтись за пределы Старого Королевства. Имейся под рукой тана больше людей, а сам Тонг больше терпения, захватил бы Чедвиг непременно. И как там дальше сложилось бы одному богу известно. Но замок выстоял, от гарнизона осталась половина, округу вытоптали и пожгли. Десятки деревень и хуторов теперь лишь зола, пепел и головешки. Разорение края непостижимое ни умом ни сердцем. Тем не менее именно в Чедвиге король решил провести встречу и как не отговаривали настоял на своем.
— Пусть полюбуются! — таково его заключение.
В большом зале грязно и мусорно. В выбитом окне сквозняк треплет занавесь, метет в углы солому, труху, птичьи перья, обрывки тканей, сдувает пыль с полок и известковую крошку из щелей. В огромном камине сложены не дрова — обломки мебели: лавок и столов, шкафов и сундуков, распотрошенные фолианты. Камин не разожжен. И не похоже что собираются разжигать, и это не смотря на собачий холод, пробиравший до костей и промозглую сырость от близости реки. Гобелены, вывешенные в арках опорных столбов, порчены и драны. Факела освещения горят через один. Многие немилосердно дымят и дергаются. Не ухоженней донжона места в замке не сыскать, но в зале полно народу.
