Сетен подавил улыбку. Учитель еще полагает, будто они по-прежнему те же, что и пятнадцать лет назад, когда всё затевалось. Что их можно задобрить и отвлечь полуправдой, утешить басней о совместной деятельности, сближающей сердца, народы и профессии. Но за эти годы жена выработала такую хватку, что даже Паскому не вырваться из этих удушающе сладких объятий.
Впрочем, кулаптр и не думал вырываться. Не таясь от Тиамарто, который за время путешествия проявил себя очень благородным и добрым человеком, Паском объяснил:
— "Куламоэно", Ормона, понадобится нам в самое ближайшее время. Дрожь земли усиливается, а это признаки второго удара.
— Что значит — второго удара? — удивилась она. — Нам что, снова ждать гостей с неба? Тогда почему молчит наш великий Ал? Его прибор не работает?
Сетен исподтишка взглянул на старого кулаптра. Ему тоже было любопытно, насколько опростоволосился со своим гениальным изобретением, ради которого однажды в юности едва не свернул себе шею на Скале Отчаянных, братишка-астрофизик. Он почему-то даже хотел Алу неудачи, и его это странное желание теперь почти не смущало. Ал стал для него каким-то лишним, посторонним, мешающим. Наверное, это пришло в тот миг в павильоне Теснауто, когда Сетен уже готов был убить его в Поединке и не успел лишь оттого, что случилась катастрофа.
— Не будет никаких гостей с неба. Второй удар устроим мы сами. Пятьсот лет назад — астероид, теперь — сами люди. Если бы не это, переворот полюсов и сдвиг коры прошел бы для нас почти безболезненно... Мы потеряли бы Оритан, но без таких жертв, без Раскола... Мы успели бы обжить другие территории, не утратив нашу культуру, наши знания, наши светлые умы... Теперь, во втором акте, на планете может не оказаться ни единого местечка, где будет шанс затаиться и переждать последствия второго катаклизма. Нам помог бы "куламоэно", сумей мы его откопать. В свое время им не успели воспользоваться наши предки — аллийцы. И потому их жалкие остатки переправлялись сюда через космическое пространство, многие получили слишком большие дозы облучения и погибли в ближайшие годы, кто-то выкарабкался... Даже будь у нас такие же корабли, как у них, нам некуда было бы лететь теперь. Назад пути нет: Ала мертва уже сотни тысяч лет. Вперед — тоже. Там две планеты, похожие на раскаленную сковороду. А вылететь за пределы системы Саэто мы не сможем...
— "Куламоэно" — это какое-то средство передвижения? — не вытерпел кулаптр Тиамарто. — Так вы думаете, что оно захватило меня тогда?
— Нет, нет, Тиамарто! В плен вас захватило нечто другое, и ради выяснения этого мы сейчас едем туда. "Куламоэно" находится совсем в другом месте, в горах Виэлоро, и мы даже знаем где... Только не можем добраться. И можно сказать, что это средство передвижения... Хотя, конечно, оно больше, чем средство передвижения...
Ормона положила голову на плечо мужу и старательно захрапела. Паском понял намек:
— Не надейся. Я действительно не знаю, как оно выглядит. Но мы должны это узнать, иначе рискуем не пережить новый Сдвиг. А это значит, ваши "куарт" утратят еще больше с новой смертью и очередным перевоплощением, и объединяться вам будет все сложнее и сложнее...
— Спасибо за оптимизм, — покивала она. — Пойду спать. Надеюсь, мне приснится какой-нибудь приятный кошмар.
Ночью вокруг их трех шатров с коновязью посередине бродила громадная полосатая кошка с длинными клыками, торчащими из пасти. Вероятно, она положила глаз на скакунов, и бедные гайны то и дело похрапывали, тихо булькали ржанием, фыркали и топали, не давая путешественникам уснуть. Наконец к лагерю прибежал Нат, улегся у входа в шатер Паскома — и вот наступила блаженная тишина!
— Если завтра это повторится, — шепнула Ормона, пристраиваясь поудобнее возле дремлющего Тессетена, — в нашей спальне станет на одну полосатую шкуру больше.
— Угум, — сквозь сон отозвался тот и одним движением, сграбастав ее к себе, разрушил все приготовления супруги к благополучному отдыху у него на плече.
— Мужлан! — проворчала Ормона, не в состоянии выпутаться из-под тяжелой руки, и заснула, как получилось.
А ему был сон, как будто бы на исходе ночи она все же отодвинула его руку, приоткрыла полог шатра, чтобы рассеянный свет проник внутрь, и долго смотрела ему в лицо.
— Убей меня, моя любовь, — шепнула наконец жена, — сделай меня бессмертной... Убей меня...
Он содрогнулся от этих слов, но сделал вид, что спит и не слышит. Его не смущало, что с закрытыми глазами он продолжает видеть все, что происходит вокруг.
Ормона поднялась и вышла наружу. Сетен тут же вспомнил, что ночью тут кружила опаснейшая зверюга, схватил атмоэрто и последовал за нею, не заметив, что нога его здорова и хромоты нет в помине.
Рассвет разливался над джунглями, пробудившиеся гайны пощипывали траву, метеля себя по бокам волосатыми хвостами, а тучи москитов роились над шатрами, отчего-то не смея приблизиться к людям и оттого изводясь от голода и злости.
А невдалеке на маленькой полянке беззвучно танцевали двое — женщина и мужчина. Это был очень древний, очень сложный и очень красивый танец касаний. Он походил на философию, на целое учение. А они исполняли его среди этих диких зарослей, себе в удовольствие, сказочно красивые и гармоничные, словно Мироздание. Каждое их движение порождало невидимую, но ощутимую волну, что устремлялась к лагерю и обволакивала его плотным слоем защиты, о которую и разбивали свои алчные рыльца озверевшие комары.
Сетен подошел ближе и выглянул из-за дерева. На поляне танцевала пара, и это была его ожившая скульптура — женщина, один в один похожая на Ормону, и незнакомец в старинном костюме. И вот они обернулись, мужчина повел носом, словно что-то учуял, а потом, улыбнувшись, показал своей партнерше возвращаться.
Тессетен проснулся оттого, что на груди у него завозилась Ормона, которую, ухватив за рукав сорочки, настойчиво теребил Нат.
— Всё-то тебе неймется, пес! — простонала она, садясь и растирая затекшую шею.
Волк не ошибся: всего через несколько часов путешествия их глазам предстал большой холм, в рукотворность которого было трудно поверить, но который по всем признакам был рукотворен и в незапамятные времена имел форму пятигранной пирамиды.
Глава двадцатая, софистически рекомендующая выстилать дорогу в ад благими намерениями, а дорогу в рай, соответственно — недостойными
Еще вчера вон те звезды чуть по-другому висели над засыпающей землей, а теперь прыгнули в зенит и покалывают ледяными иголочками оттуда.
Прошло много времени с тех пор, как черная волчица сбежала из Эйсетти в Самьенские Отроги. Ей было непонятно, почему с каждым днем на ее родине становится все холоднее и почему меняется, будто переворачиваясь, небо.
Иногда она уходила к замерзшему озеру Комтаналэ и пыталась выкопать там свои старые припасы, чтобы унять постоянный голод. Озеро теперь в течение всего года стояло подо льдом, и зверь чуял: это происходит из-за того, что тепло ушло куда-то из-под земли вместе с многими родниками и подземными реками. Волчица с остервенением царапала твердокаменную землю, однако впустую стесывала когти.
Город пугал ее с того самого дня, когда небеса выпустили множество птиц, сеющих смерть, и те уничтожили дома двуногих жителей. Волчица боялась подходить к постройкам: ей всё казалось, что откуда ни возьмись вылетит крылатая смерть и снова начнет плеваться огнем.
Она лишь иногда взбиралась на перевал у Скалы Отчаянных, смотрела издалека на опустевшие улицы, тонущие в снегу заброшенные здания и вереницы людей, которые зачем-то подолгу стояли на холоде. Однажды оттуда ветром донесло головокружительный запах пищи — не мяса, от такой роскоши она почти отвыкла — а тех кусочков из запеченной муки. Она съела бы что угодно, лишь бы подавить боль в сжимающемся пустом нутре. Люди побаивались ее сородичей, считая, что те с голодухи способны нападать на бывших хозяев, но волчице не пришло бы и в голову сделать такое: она с молоком матери впитала, что человек — это неприкосновенный вожак ее стаи. Любой. И волчица скорее напала бы на другого волка, чем на людей.
Когда длинная очередь расползлась, а громадное чудовище на колесах, вокруг которого все они топтались, уехало в заснеженную полярную ночь, зверь осмелился подойти ближе и обнюхать землю. Несколько крошек снеди валялись в снегу, просыпанные кем-то из чудовища на колесах, и волчица, не разбирая, стала жадно глотать ледяные комки с кусочками печеной муки. С тех пор она всегда караулила такие очереди и прибегала, когда все расходились. Иногда ей приходило драться за еду с другими волками, пронюхавшими, в чем тут дело.
Так было и сегодня. Она стояла на своем холме, дрожа от холода и щурясь от ветра. Сегодня чудовище на колесах должно было приехать на площадь у Храма, но его все не было и не было. Храм высился в мутной дали бесформенной горой, и трещины расщепили его верхушку так, что другая часть города просвечивала сквозь них.
И вот снова, как бывало и прежде, волчица ощутила странную щекотку в глазах. Мир заполнился незнакомыми оттенками цветов, прежде угрюмо-серый, но зато ярко пахнувший. А теперь нюх так же быстро пошел на убыль, как прояснялось в глазах. Голова повернулась вопреки ее воле — вправо, влево. Животное покрутилось на месте, изучая окрестности. Дрожь прошла, но брюхо по-прежнему сводило от голода, а толпа на площади так и не появлялась. И тут разум велел: "Вперед!"
Псица со всех ног кинулась туда, к Храму, рывками выдергивая тощее тело из сугробов. Обогнув пирамиду, она выскочила на одну из трасс, но, чтобы не попасться на глаза редким проходим, спрыгнула на заснеженный лед канала. На той стороне, словно охраняя Ведомство, высилось огромное изваяние человека. Волчица неслась ему навстречу, не чуя ног.
Каменный мужчина продолжал смотреть на свою попутчицу, оставшуюся навеки у Храма, а зверь вскочил на низкий постамент и, прячась за свисающим до его пят плащом, стал пристально вглядываться в окна Ведомства и в спирали подъездных дорог. Ей нужно было разыскать одного-единственного человека, и тот должен быть здесь, в этом здании.
Прошло немало времени, прежде чем он в окружении нескольких крепко сложенных спутников погрузился в красный шарик, созданный доставлять пассажиров к ведомственной парковке. Волчица вздохнула. Нет, его не достать, все тщетно. Никаким доступным ей способом убить его не получится. Его охраняют на двух планах сразу, и ей, тем более воплощенной в теле зверя (что уже риск), с ними не потягаться. Этот мужчина, вожак людской стаи, отобрал себе лучшую свиту, потому что его смерти желает далеко не она одна...
Секунда отчаяния — и вот волчица стоит у ног статуи и недоуменно вспоминает, когда успела прибежать сюда и почему не приехало чудовище на колесах с кормежкой для толпы.
А мир все так же сер, и город пахнет смертью...
* * *
Давненько Ал не был таким вдохновленным и счастливым! Он едва не плясал от радости перед Танрэй, сжимая что-то в кулаке. Подхватив жену за плечи, молодой ученый стал кружиться по гостиной под ее заливистый смех, но тут их точно ледяной водой окатил вопль госпожи Юони:
— Вы не соображаете, что делаете, Ал?!
Он со стоном поднял глаза и увидел стоящую у перил на втором этаже тещу. Танрэй тяжело вздохнула:
— Мама, перестаньте!
— Замолчи! Господин Ал, я понимаю, что ученые — люди слегка рассеянные, — ядовито продолжала Юони. — Но, быть может, вы слегка опуститесь с небес на землю и обратите внимание, что ваша жена в священном состоянии и ее нельзя так трясти? А то, может быть, для вас будет шокирующим открытием рождение сына?
Танрэй знала, что муж ни за что не станет вступать в перепалку: это было ниже его достоинства. Он просто сейчас развернется — вот! уже развернулся! — и уйдет из дома... уже ушел.
— Мама, но почему вы всегда все портите? — в отчаянии крикнула молодая женщина и, выскочив вслед за Алом, хлопнула дверью.
Бегать ей было тяжеловато, но чтобы догнать длинноного попутчика, нужно было бежать, поскольку он не остановится ни за что, сколько ни зови.
— Ал! — она схватила его за руку и долго пыталась отдышаться, удерживая его и прижимая ладонь к груди. — Они уже скоро переедут. Потерпи еще немножко! Лучше расскажи, чему ты был так рад?
Он отвернулся. Даже в глубоком унынии он был необычайно хорош собой... и недосягаем — эта недосягаемость и заставляла ее суетиться, пугая перспективой лишиться его интереса, особенно сейчас. Танрэй знала: та ночь была какой-то роковой ошибкой, что бы ни говорил ей в утешение Тессетен. Не Тессетену жить в их семье, где после того Теснауто и ее объявления о беременности что-то треснуло в отношениях и уже не срослось. Ал промолчал тогда, разве только не поморщился. Но терпел. А она сдуру прыгала вокруг, радуясь, что промолчал, что терпит. Как будто ей больше всех нужно! С ума сойти, как все запуталось! Понимает, что делает глупость за глупостью, позволяя ему вообразить себя непревзойденным, и ничего не может с собой поделать. Ал же все сильнее подчеркивает свою независимость и не проявляет особенного интереса ни к ней, ни к ее чудовищно раздутому животу. Она и в лучшие-то времена проигрывала перед высокими стройными красавицами-южанками, а теперь... Вот уж здорово пошутил однажды Сетен, сказав, будто священное состояние добавило плавности ее движениям! Иначе как попыткой подбодрить такую чушь не назовешь — тем более, он все время видит рядом такую красавицу, как его Ормона! А кем стала Танрэй? Кто она теперь? Низкорослая туша на измученных отечных ножках, перекатывающаяся, словно жирная утка... Ей было противно смотреть на себя, безобразную, в зеркало и тяжело существовать, едва дыша и постоянно страдая — то от неуклюжести, то от боли в спине и гула в ногах, то от дурацкой забывчивости, чехарды в мыслях, плаксивости. Вот уж молодцы эти их ученые мужи из лаборатории! Могли бы вместо того, чтобы заниматься всякой чепухой, изобрести какое-нибудь деторождающее устройство и избавить женщин от этих кошмаров... Гении! Но оно и понятно: не им же мучиться. Они и представить себе такого не могут, а чтобы появилась цель изменить существующий порядок вещей, нужно претерпеть страдания на собственной шкуре... Думают, все эти издевательства над психикой проходят просто так!
— Да неважно, — как и ожидалось, отозвался Ал, что-то пряча в карман штанов. — Пожалуй, загляну-ка я в лабораторию. Кажется, забыл отключить проек...
— Ал, перестань! Ничего ты не забыл! Я сама почти живу в школе, только бы не слышать эти бесконечные попреки, но ее не переделаешь, мы с нею говорили тысячу раз — и все по-старому. Она такой человек. Паском уже предрекает, что Коорэ я рожу прямо в классной комнате, — Танрэй грустно рассмеялась, не выпуская его. — Расскажи, что ты там спрятал?
Он прошептал что-то себе под нос, пытаясь убедить самого себя не держать в памяти всякую ерунду, и вытащил из кармана маленький кристаллик.
— Видишь?
— Вижу. А что это?
— Подержи в руке — полегчает.
Он как будто угадал ее настроение. Это было неожиданно и приятно. Может, все не так плохо?
