Бык, как и мальчишка, плелся за ними, не отставая, хотя надобности ему в людях, а людям — в нем уже не было никакой.
Отделавшись от цепей, но не от кандальных браслетов, брели они до утра вдоль лесной реки, бегом преодолевая открытые пространства — поляны да редколесье. Ведь и помимо бывших хозяев с теми, кто их нынче победил, у каторжан нашлись бы недруги. В этом мире ты чужак и тебя ненавидят уже по той простой причине, что ты из другого племени. Свести в союзе могла только общая беда, лишь в этом случае иноплеменцы объединялись. И создавали новое племя, так же ненавидевшее чужаков и ненавидимое чужаками. Волки были добрее друг к другу в лесных своих владениях, чем говорящие обезьяны!
Когда солнце припекло, многие сбросили лохмотья и с наслаждением вымылись в реке.
— Что делать-то будем? Я о твоих, — подойдя к сосредоточенно растиравшемуся песком Алу, спросил Рарто.
Тот окунулся в воду.
— Не знаю еще. Искать их буду. Пока нам всем надо сил набраться, куда нам таким вот на рожон лезть? — кивнул он на себя, на друга и остальных каторжан, тела которых даже после омовения пугали своей немощью.
— А ты ведь воинскому делу обучен, Ал, — подметил Рарто. — Вон как топором отмахал...
— Я хотел в ополчение попасть, а потом в город выбраться и чтобы в стражи взяли... Да вот не успел.
— А меня брат учил...
Они посмотрели на пацаненка, так от них и не отставшего. Тот сидел на берегу, подальше от воды. Кочевники были нечистоплотным народом: даже в яме каторжан воняло меньше, чем от их знати, не говоря уж о черни. Оттого беглецы и не спешили переодеваться в вещи, снятые с трупов, а сначала усердно стирали их, оттирали песком и отполаскивали в проточной воде. Днем хорошо: жара и солнце, одежда без надобности. А к ночи само все успеет высохнуть.
— Поди сюда, — велел мальчишке Ал, когда все вышли на берег и блаженно развалились в песочке.
Тот пересел поближе, все боясь, не потащат ли его купаться, и недоверчиво разглядывая раскосыми глазами худобу парней-иноверцев.
— Кто-то же из вас знает его язык?
— Знаю, — с ленцой откликнулся один из мужиков, раздиравших пальцами спутанные в колтун бороды и волосы на голове — у юнцов такие бородищи еще не росли.
— Спроси его, не видел ли он в стойбище двух девушек из моего народа? Скажи, они обе еще совсем молоденькие, волосы цветом вот как у него, — он указал на темноволосого Рарто, — а глаза голубые, как небо.
Выслушав мужичка, пацаненок прищелкнул языком и долго что-то тараторил.
— Не видал, говорит, он их в стойбище. От взрослых слышал, что кто-то из твоего племени успел убежать тогда из поселка, скрылся... Может, и родня твоя спаслась...
Ал озабоченно отер лицо:
— Ладно. Спать давайте. Я покараулю, но к полудню подниму кого-нибудь на замену.
Он посмотрел было в сторону мирно пасущегося яка и махнул рукой: коли уж до сих пор не убежал. То и теперь незачем. А так сгодится, может, если везти что-нибудь тяжелое придется... Да и сбежит — невелика потеря.
Беглецы перебрались в тенек, чтобы не сгореть, и тут же, хоть и голодные, провалились в сон.
Воспользовался сном и узкоглазый мальчишка-кочевник, чтобы выйти из погружения и проверить, как дела у остальных учеников...
* * *
Паском поглядел на спящих. Всё было почти как там, в подсознании тринадцатого: вода, песок и люди, отправившиеся на прогулку по иным мирам.
Пространство лопнуло, и в узкую брешь из своей локализации прорвался Солондан, топая ногами, словно копытами.
— Му-у-у... то есть тьфу! Ме...ня все это настораживает, кулаптр! — басом проревел он, но постепенно его голос вернулся в прежнюю тональность и тембр. — Почему сны совпали?
— Вы тоже обратили на это внимание?
Но тот первым делом кинулся к дочери и с тревогой оглядел ее. Как хорошо, подумал Паском, что Танрэй Солондану не ученица, иначе тот своей заботливостью не дал бы ей пройти своим собственным путем. Когда ученик — сын или дочь Учителя — это тяжелое испытание для них обоих. И Танрэй, которая сейчас, слегка улыбаясь, спокойно спала на плече у своего попутчика, не повезло. Ей и Алу выпала трудная роль — быть родителями своему ученику по имени Коорэ, но пока ребята справлялись.
— Вот и Эфимелора сейчас там, у меня, точно такая же. Лежит, улыбается... А меня вот забросило к ним, — Солондан кивнул на парней, — и ума не приложу, где девочки. И войти к ним не могу, вот что! Там как будто сейчас своя линия проигрывается, и нас затягивает именно в этот сюжет...
— Поскольку спят, значит живы, — привел разумный аргумент Паском. — Вот и не будем им мешать. Пусть сыграют эту пьесу до конца, Солондан.
— Все бы вам до катарсиса дотянуть, Паском! Хорошо, я возвращаюсь к своим. Но если что...
Паском кивнул:
— Вызову всенепременно.
Солондан исчез.
* * *
Он вынырнул, будто тоже из сна, из воспоминаний о золотом времени. Ал все так же стоял подле него, а Тессетен крепко спал, и ногу его сковывал гипсовый кокон.
— Ты был прав, а я ошибся, — сказал кулаптр им обоим одновременно. — В этом мире быть может всё. И даже то, чего быть не может...
Глава двадцать четвертая о таинственном страже Соуле, о коварстве и целеустремленности
Немой подошел к ней и взял за руку. Они стояли среди людей, видимые лишь друг другу. А в погребальной капсуле, выставленной у озера напротив дома ради тех, кто пришел попрощаться, лежало тело, которое исправно служило ей тридцать с лишним лет.
Седые волосы мертвой были спрятаны под высокой шелковой короной, на веках лежали две большие овальные пластины из серебра с нанесенным на них лазурью изображением распахнутого глаза. Так издревле положено по обряду провожать усопших...
И казалось, будто она синими очами дерзко смотрит в небо, как смотрела туда всегда.
"Я так и не смог понять: ты считала этот мир игрой нашего подсознания, или безумная и безмерная отчаянность твоя порождена чем-то иным?" — безмолвно спросил Мутциорэ.
"В последнем воплощении я не единожды была за гранью жизни. Как ты думаешь, после такого я могла ошибаться и путать явь и сны?"
"Тебе ли не знать, что фантазия может сама породить эту грань, и уход за нее — это лишь погружение следующей степени, а не пробуждение в мир реальный?"
Она с обычной для нее насмешливостью поглядела на него:
"Хранитель, теперь, когда ты видишь эту капсулу, мы с тобой в фантазии?"
"Я не знаю. Это тело умерло, и ты здесь, не проснулась. Но значит ли это вообще что-либо в том хаосе, в который ниспровергло нас проклятие? Как это проверить?"
В скрещенных руках покойницы лежали меч и кнут. Меч, инкрустированный мамонтовой костью и принесенный в дар Тессетену, и кнут — самый обычный кнут — с которым она не расставалась много лет ни в одной своей верховой поездке. А на губах — улыбка. Всё та же, как у живой.
"Скоро я разделю твою судьбу, хранитель, — добавил тогда Немой. — Ты знаешь о законе сорока дней?"
"Что я должна о нем знать сверх того, чему нас учил Паском? На этот срок я буду засыпать и не смогу оберегать сердце. И если оно не найдет погибели за эти сорок дней, то продолжится и моя жизнь. Изменить в правилах я не смогу ничего, так зачем изводить себя попытками узнать больше?"
Он улыбнулся, изучая лица прощавшихся с Ормоной кула-орийцев, которые проходили чередой, ненадолго задерживаясь перед капсулой.
"Но когда ты уснешь, мне на сорок дней будет дана возможность проснуться и обрести память", — напомнил Немой.
"Ты сначала эту жизнь доживи, атмереро. Ты прав: скоро ты разделишь мою судьбу, хранитель. Могу даже показать, где это случится"...
Миг... и вот они стоят у подножия горной гряды, где земля ходит ходуном, а ветер врывает ветви с деревьев. За спиной у хранителей город, а на них самих не шелохнется даже волосинка, словно физические законы не властны над ними.
"Учитель знает о второй катастрофе. Этот город, — она обернулась и указала рукой вдаль, — мы строили про запас. Паском угадал даже местоположение: город стоит дальше обелиска-"скрепки" и должен выдержать землетрясение. Ты умрешь у его стен, зверь, а вот потом целиком и полностью разделишь мою участь, но не сможешь осуществить настоящее воссоединение, как не смогу этого и я"...
"Ты и не хочешь, Разрушитель".
"Я хочу. Но не так, как представляете себе вы. После тех ошибок я не позволю их повторения. Вы не узнаете о моей прошлой боли, но и причинить мне новую я уже не позволю. Ни тебе — порождению из мира За Вратами, которые столь ревностно оборонял страж Соуле. Ни Алу — бренному рассудку. Ни рыжей поганке, которая не справляется со своими обязанностями, но отняла при этом мое имя. И даже Сетену — сердцу моему — не разрешу я теперь поддаваться опрометчивым слабостям. Вы отвергли традиции, вы слишком щадили своих учеников, вы стали искать иные способы закаливания духа, а это путь ошибок. Древние нащупали брод не для того, чтобы вы топили доверенные вам "куарт" в трясине, желая идти своим путем! Не будет по-вашему! Пока вы боретесь со смертью, вам ее не победить! Прощай!"
Моэнарториито исчезла, и, вернувшись к погребальной капсуле, Немой увидел выходящих из дома хозяина, его друга и их общего Учителя. Тессетен ковылял на костылях и, взглянув в сторону никому не видимого Немого, подмигнул со знакомой ухмылочкой. Лик его обрел безупречную красу, а зрачки исполнились мраком. Это не друг хозяина, это она подмигнула сейчас, наделив лицо Сетена чертами Ормоны.
Все расступились, давая дорогу Тессетену и глядя на него, как на зараженного, с опаской и каким-то странным сочувствием, но не жалостью. Только Фирэ — бледный, с посиневшими, будто от мороза, губами — поддерживая его под руку, остался рядом.
Ослепительное голубовато-белое пламя Волчьей звезды охватило труп, а Тессетен, изогнувшись, застонал от боли. Капсула засветилась, и никто, кроме Немого, не смог смотреть на это сияние, все отвернулись или прикрыли рукой глаза.
Мутциорэ, Немой, прощался с нею последним. Он заглядывал в тающие от жара нарисованные глаза, но вспомнилось ему иное пламя, зажженное в мире, которого не было, но в котором они с нею прожили одну короткую жизнь...
* * *
За тысячу лет до катаклизма. Продолжение событий, случившихся на гипнотическом уроке Паскома и его тринадцати учеников...
На девятую весну троица решила осесть в тихом предместье близ столичного града на западе. Никто поначалу не заметил их появления, и, заняв пустующий домишко в стороне от торгового тракта, женщины стали обживаться. Даже такая заброшенная хибара казалась им, прошагавшим немыслимые расстояния, настоящим подарком судьбы.
Держать путь в дальние края девчонок надоумила разбитная Афелеана, еще одна из поселения хогов, кто выжил после атаки кочевников. Когда все было хорошо, Танрэй и Эфимелора, как все дочери добропорядочных селян, сторонились гулящей девки, изгнанной на выселки. Но всё изменила случайность.
Оставив за спиной огни пожаров и крики гибнущих сородичей, Афелеана бежала в лес. До рощицы было уже совсем недалеко, и тут она услышала справа от себя, в высокой траве, сдавленные вопли и возню. Казалось, что кто-то пытается закричать, но рот ему — а скорее ей — зажимают ладонью. Тяжелое дыхание борющихся не оставляло сомнений в том, что там происходит. Во всяком случае, у видавшей виды Афелеаны.
Не выпуская из рук крепкую палку, заточенную на манер кола, Афелеана побежала на звуки и увидела на дне маленькой канавки одну из девчонок поселка и кочевника в спущенных штанах, который пытался подмять ее под себя и уже почти достиг цели. Еще чуть — и девка лишится невинности, как пить дать!
— Да чтоб у тебя, козел душной, всё отсохло! — в сердцах воскликнула гулящая, спрыгивая в канавку.
Так оно и получилось: тут же всё у него и отсохло — вместе с тем, чем девок портят. У Афелеаны язык пострашнее любого оружия!
Кочевник зарычал, хотел броситься на нее, да в штанах своих, дурак, запутался и получил палкой по башке, а когда упал — колом в поддых, да со всего размаха. Тут и дух вон.
Не понимая еще, что спасена, Эфимелора с воплем отпихнула ногой его тушу, от которой шла такая вонь, что глаза слезились. Кривясь от омерзения, девчонка отползла, села и стала с яростью утираться травою да длинными рукавами платья. Как будто бы это могло согнать с ее лица отвратительный запах грязных ладоней степняка!
— Хорош красоту наводить, пошли!— велела Афелеана. — Брат-то твой где?
— Не знаю. Ал наказал нам с Танрэй в поля бежать, если степняки одолеют.
— А где ж Танрэй тогда?
Они выкарабкались из канавы и, пригнувшись, побежали по кустам к роще.
— Не нашла я ее!
Дошло наконец до девчонки, что все страшное позади, и она с облегчением разрыдалась.
Танрэй они нашли на другое утро, в перелеске. Та спала на валежнике, густо укрывшись еловыми лапами, и вид у нее был, что у той нищенки, грязной да ободранной. Щека расцарапана, рукав почти оторван, кровь на плече и под носом запеклась.
— Не снасилили тебя? — спросила Афелеана, которая если бы и возмутилась, сделай с ней такое пришлые, так только из-за того, что чужаки и не моются никогда, смердят. А так мужиков она любила, да и они ее стороной не обходили, все по общему с ней согласию. Но девчонке-то это в обиду, да еще и невесте, почти жене.
— Шутите, тетя Афелеана? — кривовато усмехнулась девушка, вставая и отряхивая подол. — Бедный был бы тот, кто полез бы!
— Верю, — Афелеана припомнила, за чем ходили сородичи в дом родителей Танрэй, как та ворожила и какие силы ей покровительствовали. Но силы ведь против одного, ну против двоих сберегут. А тут они теперь без подмоги остались, три бабы, а люду разбойного — тьма тьмущая кругом топчется...
— Так вот, значит, бабоньки, что я вам скажу, — сообщила Афелеана, когда поняла, что нужна смекалка и совет.
Троица расселась на пеньках, словно нарочно для них торчавших из мха рядышком друг с другом.
— Надобно нам с вами что-нибудь удумать, чтобы дальше-то идти. Такое, чтобы в голову никому не взбрело нас тронуть.
— Может, переодеться в мужское платье? — проговорила Эфимелора, взглянув на подругу, но Танрэй головой покачала с неуверенностью.
Афелеана красноречиво глянула на пышные формы сестрицы Ала и, отмахнувшись полной рукою, только громко кашлянула. Девчонки снова переглянулись.
— С такими титьками, как у тебя, только мужское и надевать — вмиг все разлезется! Да и подружку твою не утянешь, вон какая краля выросла! А мне вот никакие штаны на свой зад не натянуть. Славные же из нас мужики получатся людей смешить! Где это видано, чтобы мужиков ущипнуть тянулись?
Они расхохотались, но быстро примолкли. Невесело смеяться, когда не знаешь, что дурного завтра с тобой приключится, а о хорошем и мечтать не приходится...
Издалече донесло с порывом ветра зловещий звук — редкие удары молота по большому медному диску, подвешенному на железном пруте. Так было велено больным лепрой, когда проходили они мимо жилых мест. Слыша эти звуки, жители бежали прочь от прокаженных.
