Ал едва заметно кивнул, а Сетен — заметил Фирэ — привстал, не сводя глаз со своей супруги.
Танрэй следила за приближавшейся к ней Ормоной, явно слегка недоумевая. Та приветливо улыбалась. Если бы Фирэ не знал об их отношениях, то не заподозрил бы ничего.
Ормона стремительно обняла Танрэй, вцепилась, как ястреб в канарейку, и, невзирая на слабое сопротивление, приникла к ее губам поцелуем.
Фирэ понял, что она хочет сделать своей двусмысленной выходкой. Невидимая никому, кроме него, сила обрывала сейчас тончайшие связи между энергиями Танрэй и ее ребенка. Вторжение было быстрым, насильственным и столь незаметным, что жена Ала даже не встрепенулась, не успела защититься. Она почувствует последствия много позже, но тогда уже ничего нельзя будет исправить...
А главное — самому Фирэ при этом стало так плохо, что он, вскочив, едва не потерял сознание. Точно это его ниточки жизни, его, а не этого нерожденного младенца, отсекали змейки, запущенные женой Учителя. И после этого он не на шутку разозлился. Чувство самосохранения взяло верх над симпатией к Ормоне.
Почти одновременно, не сговариваясь, они с Паскомом уничтожили змеек всех до одной. А Ормона в ярости еще сильнее впилась в губы молодой женщины. Танрэй пыталась освободиться от нее, но не могла.
Вся эта сцена длилась лишь несколько мгновений, но окружающие успели замереть в изумлении от непривычности увиденного. Наконец Ормона бросила жертву, осознав тщетность собственных усилий.
Танрэй перевела дух, отерла губы тыльной стороной ладони, а потом вдруг, коротко размахнувшись, с силой хлестнула Ормону по лицу.
— Ритуал, — со смехом объяснила экономистка, поворачиваясь к гостям и прикрывая забинтованной на запястье рукой зардевшуюся щеку. — У нас здесь так принято. Дичаем.
"Сука!" — поймал себя на неожиданно мерзкой мысли Фирэ.
Прежде он никогда не позволил бы себе не то что сказать, но и подумать такое о женщине, однако в ту минуту Ормона перестала быть в его глазах женщиной.
Юноша беспомощно оглянулся на Тессетена и увидел, что тот крепко держит за ошейник волка, вставшего почти на дыбы и хрипевшего. Глаза Ната полыхали, словно уголья. Сколько силы и быстроты реакции нужно, чтобы успеть поймать, да еще и удержать на месте взъярившегося зверя таких размеров!
Ал широко раскрытыми глазами растерянно смотрел на Ормону. Та поглядела на мужа, сделала какой-то непонятный жест и, взяв под руку Ко-Этла, спокойно удалилась. За ними потянулись и другие тепманорийцы.
А еще Фирэ, восприятие которого за эти минуты многократно обострилось, услышал, как, проходя мимо сникшей Танрэй, Сетен тихо шепнул ей:
— Ты сама должна была сделать это, сестренка...
— Что сделать? — вздрогнула женщина, но он своей прихрамывающей походкой уже покидал двор ее дома.
Ничего не говоря, Ал обнял жену. Танрэй провела по лицу дрожащей рукой.
* * *
Хватая Ната, ринувшегося было сквозь усыпанные цветом ветви билвы к Ормоне, Сетен так и не успел заметить, чем пропорол руку под браслетом, да и боль ощутил не сразу. Может быть, это была одна из острых игл дерева...
Волк истошно кашлял, хрипел и рычал в душившем его ошейнике, но Тессетен держал зверя залитой кровью рукой и даже не шелохнулся.
"Пусти! Пусти!" — требовала душа.
"Пусть покажет, на что годна, иначе толку от нее не будет!" — парировало сердце.
"Посажу на цепь!" — пригрозил разум, останавливая их переговоры.
Получив пощечину от Танрэй, Ормона усмехнулась и оставила ее в покое. Паском и Фирэ все еще напряженно следили, не выкинет ли она еще чего-нибудь, зато Нат угомонился и отступил к ноге друга хозяина. Ал стоял, не менее растерянный, чем тепманорийцы, но он успел бросить пару грозных взглядов на скомпрометировавшего себя волка: зверь не имеет права не то что бросаться — даже рычать на человека без приказа владельца.
— Ритуал, — со смехом объяснила экономистка, поворачиваясь к гостям. — У нас здесь так принято. Дичаем. Не хотите ли совершить верховую прогулку по окрестностям, господа?
— Проклятые силы! — шепотом выругался Тессетен, только теперь замечая, что из-под его браслета бурно хлещет кровь.
Ормона оглянулась и, многозначительно ему подмигнув, повертела в воздухе забинтованной рукой. Он смиренно кивнул, признавая свое поражение.
* * *
soundtrack
Каменистое озеро за их домом потемнело с наступлением ночи, и только свет фонарей у веранды падал на черную поверхность водоема.
Сетен смотрел в отражение, постоянно разбиваемое каплями розоватой воды, что скапывала с его отмытой пораненной руки. Впервые за много лет ему пришлось снять браслет Ормоны, чтобы промыть рану, и теперь тот лежал на гальке поодаль, раскрытый, словно поджидающий свою жертву капкан.
— Зачем тебе все это, Ормона? — спросил он, спиной ощутив присутствие жены, которая явилась безмолвно и бесшумно, словно призрак. — Для чего ты стремишься доказать кому-то, что ты Танрэй? Если мне, то я знаю это и без твоих доказательств, что бы ни говорил Паском. Я знаю...
Она покачала головой и вопросительно указала на его рану.
— Да чепуха, мы квиты, — отмахнулся он. — Вот твоя рука как?
— Тоже чепуха. Ты же знаешь: я не чувствую боли.
— Да всё ты чувствуешь, — Сетен спрятал глаза и слегка обнял ее, стоящую рядом, за колени. — Я прошу тебя, родная: плюнь ты на них на всех, пусть живут, как будто их нет для тебя на белом свете, пусть делают, что вздумается... Не трать силы на недостойных...
— Да? — иронично переспросила она. — А что же ты делал тогда, как не мешал мне своим шутовством, подыгрывая этой брюхатой идиотке?
— Я солгал тебе...
— Да что ты! О чем же?
— О ревности... об ее отсутствии... Это... зима меня покарай... это по мозгам бьет сильнее хмеля. Да, меня бесит, когда на тебя так смотрит этот тепманорийский бородатый козел... Бесит даже сильнее, чем когда так же смотрел брат Фирэ. Да, ты отомстила — наверное, со стороны я когда-то выглядел не лучше, таращась на Танрэй. Но ведь...
— Всё, перестань, — смягчившись, ответила Ормона и три раза мягко сжала рукой его плечо. — Я знаю, кто она и почему всё так у тебя с нею происходит. Ты ни при чем. Забыли.
Ормона сбросила платье и, оставшись в одной тонкой шелковой сорочке, ступила в воду.
— Ормона!
Она не оглянулась и поплыла в темноту, к дальнему берегу.
Да что там происходит! Ничего не происходит — он давно уже пересилил этот сбой в промысле Природы. Ничего не происходит, кроме как с ней, с Ормоной, при взгляде на которую в сердце вдруг появляется до смерти щемящая тоска, тревога: вот-вот что-то с нею случится, они потеряют друг друга. Было ли такое с Танрэй? Да никогда... И никогда он не хотел так ту, которую ему подсовывала в попутчицы насмешка природы, в отличие от его неприхотливой и молчаливо переносящей все невзгоды жены, с которой всякая близость происходила всегда как в первый раз и никогда не наскучивала. Он и теперь смотрел на нее глазами того двадцатилетнего юноши, к которому она подошла в парке Эйсетти вечность назад.
Сетен стянул через голову рубашку с подкатанными окровавленными рукавами, а затем нырнул, чтобы через полминуты вынырнуть уже возле неторопливо плывущей жены. Плавал он теперь куда лучше, чем ходил...
— Ормона, послушай же! Я тут кое о чем подумал...
— Поздравляю! И давно это у тебя? — приветливо спросила она.
— Ты о чем?
— Ты сказал — "подумал"...
Он фыркнул, махнул рукой, чтобы она не пыталась сбить его с толку, и снова перешел на разговор о задуманном:
— Давай оставим всё это к проклятым силам, соберемся и уедем, куда глаза глядят?
— А, от самих себя... Ну-ну, мы это проходили...
Она вырвалась вперед, проплыла еще ликов пятьдесят и нащупала ногой дно.
— Да не от самих себя! От всего, что провоцирует нас тут непонятно на что...
Жена встала на дне и со смехом плеснула в него водой.
— Да подожди же! — он уклонялся, а Ормона все брызгалась и отступала к берегу, всем видом показывая свое нежелание обсуждать эту тему. — Мы сделали для них всё, что могли, им теперь нужно только взять готовое. Если они не хотят даже этого — ну так пес с ними! Нас с тобой это уже не касается, родная! Хочешь скажу, как ты смотришься с этими своими идеями? Как гусыня! Бегаешь, машешь крыльями и уговариваешь их принять твои подарки, а они только знай воротят рыла...
— Сетен! Отстань, а?
— Да не отстану я от тебя, зима нас покарай!
Он схватил ее и прижал к торчащей из воды скале. Ормона, как и днем, принялась обороняться и вырываться из его объятий, но теперь он был осмотрительнее со своей силой, зато настойчивее.
— Ты смешна, родная, — Сетен поймал ее руку и поцеловал в почти зажившее запястье. — С нами здесь в самом деле происходит какая-то гадость.
— Не сваливай своей вины на ревность и случайность.
— Я не сваливаю, я признаю свою вину и готов сделать что угодно, чтобы ее загладить — скажи, что...
— Гадость, которая с нами происходит — это самозванка, жена твоего приятеля, которого ты уже начинаешь ненавидеть за то, что ты — не он, что он присвоил твое имя, как эта поганка присвоила мое! Вот что такое гадость!
Она хлестала его правдой, словно кнутом.
— Ты же предложила забыть это...
— Да на самом деле — плевать мне на вас троих. И на Ала, и на поганку, и на тебя. Никуда ты от меня не денешься, мы пока еще нужны друг другу.
— Да! И не "пока", а...
— Заткнись. Просто я не желаю, чтобы своими дуростями вы испортили мне игру, которая, быть может, завершившись удачно, спасет все ваши никчемные жизни. Может быть. Не знаю. Но лучшего предложить не могу.
Сетен не знал, нарочно ли она провоцировала его на злость, но с каждым словом он все отчетливее испытывал некое противоположное чувство. Только она в своей мании не желала этого признать и продолжала колоть его упреками и полуправдой.
— Ну всё, довольно чепухи, Ормона!
Она снова забилась, не сводя с него непокорного взгляда и продолжая гнуть свое:
— Отпусти меня!
Вместо этого он прижал ее к камню еще плотнее, ухватил пальцами за подбородок, чтобы она не вертела головой, и поцеловал. Ормона досадливо замычала, из последних сил упираясь обеими ладонями ему в плечи, потом ослабела, и губы ее, потеплев, разомкнулись, отвечая на поцелуй. Когда Сетен ощутил во рту ее горячий прыткий язычок, то нарочно прервал ласки и шепнул ей на ухо:
— Пообещай сейчас же, что мы уедем!
Со смехом лизнув мужа в щеку, она плавно раздвинула в воде ноги, поймала его руку и завела туда, вниз, где по сравнению с прохладной водой пальцам стало невероятно горячо, а по телу Сетена прокатилась раскаленная волна, трижды омыла сердце, и каждую жилу, и всю сущность целиком превращая в напряженные до предела электрические нити. Грудь Ормоны под мокрой тканью налилась, не хватало никакой воли удержаться, не коснуться этих алых бутонов. Он гладил ее, словно мягкую податливую глину, готовую подчиниться желанию скульптора, касался каждой впадинки, каждой выпуклости знакомого наизусть, но как прежде, как всегда вожделенного тела, которое он воссоздал бы по памяти даже с закрытыми глазами — хоть в постоянстве мрамора, хоть в изменчивом песке.
— Пообещай, родная! Просто пообещай!
Она уже снова целовала его, избегая ответов и призывно прижимаясь под водою к его паху. Эти движения вынудили его подхватить ее, невесомую, за бедра и слегка приподнять. Терпение Тессетена закончилось — Ормона, как всегда, победила в этой схватке — и, отведя в сторону мешающийся подол ее сорочки, что всплыл на поверхность между ними, он сделал то, чего добивалась жена и к чему он стремился сам, тщетно стараясь сдержаться, пока не заручится ее клятвой.
Она всхлипнула и, наконец почувствовав его в себе, обеими руками вцепилась в каменную расщелину высоко над головой. Мягкими, но упругими и сильными толчками проникая в нее все глубже, Сетен боролся с обычным в такие минуты помрачением рассудка и старался не упустить из памяти того, на чем он остановил их разговор... скорее, правда, его разговор.
Мокрая сорочка липла к телу жены, и вид ее великолепной груди, то исчезавшей, то проявлявшейся под волдырями влажного шелка, доводил его до безумия скорее, чем если бы она была совершенно обнажена. Сетен продолжал что-то говорить ей, но сам уже почти не осознавая, что, и не зная, сколько все это длится, а она в ответ стонала и вскрикивала, всем своим сильным и гибким телом подаваясь навстречу и извиваясь в конвульсиях близкого экстаза.
— ...и там не будет никого лишнего, только мы и наш тринадцатый ученик...
Эту, последнюю, свою фразу Сетен успел ухватить проясняющимся рассудком, когда жена прогнулась дугой, забилась и закричала, ощутив ударившую внутрь нее горячую струю. Состояние, схожее разве что со сладостной смертью, медленно отпускало его тело и разум, оставляя лишь приятное утомление.
— Так что же ты скажешь, моя любимая? — тихо спросил он, заглядывая в ее затуманенные глаза и надеясь хотя бы вот так, полуобманом, взять с нее важное обещание. Хотя, сказать откровенно, было ему сейчас не до такой чепухи — всё казалось каким-то ненужным и мелочным в сравнении с тем миром, где они сейчас находились вдвоем. — Каким будет твой ответ?
Ормона отняла затылок от камня, резко зажала ему рот узкой ладонью, обвила его бедра ногами и хрипловато шепнула:
— Ещё!
Глава двадцать вторая, в которой нам придется насовсем распрощаться с некоторыми героями скорбной повести о том, как погибал великий Оритан
— Тихо. Стой здесь, — приказал Саткрон одному из младших гвардейцев, а сам бесшумно поднялся по мраморным ступеням крыльца.
Все гости дома Кронрэя давно спали. Ночь была тихой, в небе прорезался лишь тонюсенький серебристый краешек Селенио. Звезды окружали его, словно прощающиеся сородичи, грустно мерцая в черноте небесных покоев.
— Вы — со мной, — продолжал распоряжаться гвардеец, и несколько человек последовали за ним в дом созидателя. — Чтоб ни звука. Кто оплошает, будет наказан.
Все были собранны и безмолвны.
Саткрон уже решил, что Ко-Этл будет его "трофеем". Он сам принесет Ормоне окровавленный белый плащ главы тепманорийцев.
— Тихо! Стоять!
Привычным к темноте взглядом Саткрон вовремя успел различить дремавшего в кресле комнаты-прихожей молодого северянина, военного.
— Хм... — недобро усмехнулся гвардеец, обращаясь к одному из своих спутников. — Часовой... Не доверяли, значит!
Ставя ноги, обутые в мягкие сапоги, так, что не услышишь ни звука, Саткрон приблизился к русоволосому юноше, на всякий случай зажал ему рот ладонью и ткнул тонким, как спица, лезвием точно в сердце. Лишь тихо хрустнули пробитые хрящи и разорванная плоть. Тепманориец даже не успел проснуться. Саткрон, озираясь, извлек лезвие, привалил труп к спинке кресла и показал стражникам разойтись, как то было условлено, по комнатам.
— Дурной из тебя дозорный, — сказал гвардеец убитому парню, протирая свой клинок его плащом, переброшенным через подлокотник.
