— Да не иссякнет солнце в сердце твоем, сест... царица!
Она передернула плечами и нахмурилась:
— Десять лет назад ты сказал, что оно там уже иссякло.
— Я так сказал?!
Танрэй заколебалась, тронула пальцами висок, растерянно улыбнулась и со смущением признала:
— Прости. Мне это приснилось.
Сетен сложил руки на груди:
— Приятно, да что там — лестно! — слышать, что моя недостойная персона имела такую оказию — присниться величайшей из всех величайших, самой яркой звезде на горизон...
— Ну хорошо, хорошо, довольно, — устало попросила она, полубоком присаживаясь на перильца бортика над водой.
Искры, бегающие по поверхности, озаряли снизу лицо жены Ала, и зеленые глаза ее светились мистическим пламенем.
— Я хотел бы, чтобы ты это запомнила, царица. И этот зал, и эту купель...
Он выжидал. Перекрикиваться через водную преграду не слишком удобно, особенно если представить, что здесь кругом полно наушников, но пока лучше соблюдать дистанцию. Ведь еще не ясно, Танрэй это или какая-нибудь дрянь, морочащая головы людям, в том числе и ему. Вот откуда, к примеру, у солнышка-сестренки такие ядовито-зеленые глаза? И с каких пор у нее появилась столь вызывающая манера одеваться? Посмотришь на ее фигуру, едва прикрытую этими тонкими тряпочками — фигуру идеально сохранившуюся с юности, явно тренированную и старательно ухоженную любящей служанкой, — и все внутри переворачивается, дыхание занимается, а самое главное — мертвецки пьянеет рассудок... Всё это слишком сильно напоминало гипнотическое воздействие талантливого ментала.
"Полоумный трухлявый пень, — брюзгливо проворчал голос внутри, — это не у меня, это у тебя тяжелая форма паранойи. Нет там никакого ментала, нет и не было, старый ты тюлень! Это попутчица твоя, за которой, припомни, ты всегда готов был бегать, выпустив язык, с Натом наравне! Жарко здесь, не в мехах же ей ходить! В Тизэ, если ты не заметил, все одеваются так же! Глаза ему не понравились! А ты себя в зеркале видел последние лет тридцать?"
— Что ты хочешь найти в этом храме, Сетен?
— Кронрэй не очень-то рвется пообщаться со мной — вот я и зашел сюда посмотреть, что было у него на душе, когда он строил этот храм.
— И я его понимаю, — отрезала она с удивительной для нее резкостью. — С тобой вряд ли захочет пообщаться кто-то, кроме меня. Уж слишком хорошо все помнят, как ты предательски ушел тогда и увел с собой едва ли не сотню дееспособных мужчин общины! Зачем вы здесь, Сетен? Откуда вы?
— Почему же ты не подойдешь, прекраснейшая?
Она пропустила его вопрос мимо ушей и с настойчивостью повторила:
— Так что же?
— У наших картографов тот полуостров, откуда нас несут проклятые силы, изображался в виде ножки карлика, баламутящего Серединное море. Мне очень нравится то место, мне хотелось бы там родиться и жить... когда-нибудь, в другой раз. Только я уже и не вспомню, как звался он. Память, знаешь ли, подводит на старости лет...
Танрэй вгляделась в него и рассмеялась:
— Ты себе льстишь. Судя по тому, как вы играете в жизнь, старость вам, мужчинам, не грозит никогда. Даже в пятьдесят.
— А почему ты меня не спросишь о чем-нибудь другом? О том, например, что с нами произошло за эти годы? Где твое женское любопытство, сестренка?
Желания врать ей у него не было никакого. Вместо этого Тессетену вдруг невыносимо захотелось заставить Танрэй еще раз улыбнуться, по-настоящему улыбнуться, не в насмешку над ним, однако жена Ала не поддавалась. Внешне она осталась все той же девчонкой, что и десяток лет назад, но в сознании годы взяли свое. И правительница продолжала говорить о том, что не давало ей покоя:
— Там же, где та ночь и семьдесят три воина, уведенные тобой.
— А-а-а... Всё то же... обида, огорчение... Жаль. Я думал, мы сможем найти с тобой общий язык и нам будет о чем поболтать после стольких лет разлуки... Не перебирая проступки друг друга, словно на заседании суда.
Он повернулся и направился к ступеням.
— Сетен! Постой! Нам в самом деле нужно поговорить с тобой, но конечно же — не здесь!
Танрэй поднялась с перилец и, обойдя бассейн по периметру, нагнала его:
— Сегодня вечером, в Тизском дворце, на моей половине.
— И где там "твоя половина"? — насмешливо переспросил Тессетен. — Дворец большой...
— Тебя проводят.
Она искала его взгляд.
— Я пошутил. Я найду тебя в любом месте нашего дряхлого синего шарика, сестренка. Не нужно никому меня провожать.
Тогда она шепнула:
— Смотри! Сейчас это произойдет!
И он невольно взял ее за руку, и Танрэй слегка подалась к нему, на самом честном из существующих языков выказывая свои истинные чувства, и все вдруг изменилось в храме.
Ослепительный поток ударил сверху, из-под крыши, ниспадая в бассейн. Вода озарилась, золотой столб распался на тринадцать лепестков лотоса, покачивающихся на стенах зала. А внутри солнечной колонны порхали тысячи лучезарных мотыльков, созданных посредством игры теней и света.
— Видишь? Это в память об Учителе, — все так же шептала Танрэй, чуть привставая на цыпочках, чтобы быть ближе к его уху.
Ощущая ее так непривычно близко, что слышно было сбивчивое дыхание и стук сердца, Сетен едва заметно провел большим пальцем по спрятанной в его ладони маленькой и горячей кисти собеседницы. Она отстранилась, замерла, румянец бросился ей в лицо, с которого куда-то с давних пор и навсегда пропали все ее озорные конопушки, а в уголках глаз появилось несколько едва заметных морщинок. Нет, он почувствовал бы чужую женщину, будь это самозванка. Разве смог бы кто-то повторить этот зов попутчицы, которому теперь совершенно уже не хотелось противиться?!
— Уже теплее, — пробормотал он в ответ на издевательский смешок, слышный только ему.
— Что? — переспросила Танрэй, но вместо ответа он просто поцеловал ее запястье, а она, едва переведя от смущения дух, заговорила еще живее: — Я говорю, что вот это случается каждый год, в день, предшествующий Восходу Саэто.
— Ты странная женщина, — провожая взглядом гаснущее в бассейне наваждение, вымолвил тот. — Любая на твоем месте первым делом назвала бы другой праздник — ведь завтра твоему сыну исполнится одиннадцать лет.
Она изумленно покачала головой:
— Ты помнишь...
— Да уж еще бы не помнить.
— И помнишь, что сказал мне, когда я умирала?
— Нет. Когда ты умирала, надо было сказать что-то, я и сказал первое, что пришло в голову. Не помню, что...
Кажется, ее это задело, и она высвободила руку. Но он в самом деле не помнил, что наплел ей тогда! Он вообще с трудом вспоминал тот безумный период их кочевой жизни. Но, в конце концов, к чему обижаться — уловка ведь сработала, и она не умерла.
— Коорэ не любит свой день рождения. Он жалеет, что родился в день гибели Оритана. Мы никогда не отмечаем теперь ни Восход, ни его рождение — у нас это день траура, Сетен.
— Да вы рехнулись! — возмущение забурлило в нем: как она могла позволить сделать трауром день рождения Коорэ?! Что за власть имеет над ней Ал? — Вы все здесь рехнулись! Почему молчит Кронрэй и притворяется глухим? Почему уехала Афелеана? Или ты тоже будешь это скрывать?
— Я знаю только, что она сильно повздорила с Алом в вопросах управления, вызвала Зейтори и велела ему отвезти ее в западное поселение... Но я не смогла узнать подробности...
— А ты уверена, что она жива?
Они долго смотрели друг на друга в молчании, и в зеленых очах Танрэй вдруг засветился ужас.
— Что ты... такое... что ты говоришь?! — запинаясь, пробормотала она, а взгляд ее вопил: "А вдруг он прав?!"
Ничего более не произнеся, Тессетен развернулся и быстро захромал к лестнице. За этот год он приучил себя двигаться, как это делают бродяги, которым предпочтительнее оставаться незаметными, и при желании ничто не выдало бы в нем правителя Тепманоры. Но кривить душой перед Танрэй ему было настолько противно, что на этот раз он не стал притворяться. Стремительная, хоть и прихрамывающая походка принадлежала фондаторе Тсимаратау, это была походка властителя, а не забитого попрошайки. И он чувствовал, что пораженная страшной мыслью об Афелеане Танрэй сейчас замерла у бассейна и остановившимся взглядом провожает уходящего смутьяна, ничего не заметив и приняв все как должное. Сетен понял, что она не видит ни лохмотьев, висящих на нем, ни жуткой обросшей физиономии. Пожалуй, это была настоящая Танрэй с ее золотым и всепрощающим сердцем. Да, настоящая.
"Да, сколь и ты — настоящий полоумный пень, навязавшийся на мою голову!"
* * *
Тессетен покинул город через Тизский сад — искусственный оазис, что вел прямиком в подбиравшуюся с юга пустыню. Да, да, где-то там, много южнее этих мест, среди холмов должен был прятаться, по словам покойного Паскома, второй "куламоэно", устройство, способное переносить на любые расстояния со скоростью мысли и в то же время позволявшее человеку узнать свой собственный мир. Как — неизвестно. Просто об этом твердил Учитель. Но Учитель (Сетен теперь хорошо понимал это) мог ошибаться подобно всем остальным людям.
У большого озера в оазисе его ждали тепманорийцы.
— Я хочу завтра же знать о судьбе Афелеаны, — без предисловий сказал Сетен своему ученику. — Пусть ищут ее в западном городе, у Оганги. Если получится уговорить ее свидеться со мной — прекрасно. Если она откажется — ни на чем не настаивать! Но в этом случае я хотел бы узнать о ней все: почему она ушла из Тизэ, что она знает об Але, довольна ли своим нынешним положением.
Фирэ кивнул, а его бестия сладко потянулась, задрав зад и встряхнув длинным и толстым хвостом.
— Так что же, Учитель, удалось вам выяснить что-нибудь об Але?
— Еще нет.
— А о Танрэй?
Тессетен неопределенно пожал плечами. Конечно, удалось. Он ни за что не подпустил бы к себе подозрительного человека: история с пленом в Гивьерр-Барре навсегда приучила его к осторожности. Но то, что Танрэй — настоящая, отнюдь не гарантирует того, что и ее муж — не морочащий всех чужак.
"Упрямый осел!" — торжественно и с готовностью подытожил голос.
"Да, если тебе так угодно", — мысленно парировал он.
— А еще мне нужно, чтобы вы сегодня ночью побывали на крыше храма Тринадцати Учеников и сделали вот что...
Склонившись над обрывком пергамента, он быстро набросал чертеж, а потом, коротко объяснив, что и как делать, вернулся в город.
* * *
— Да ты уж совсем взрослый, малыш Коорэ! — расхохотался всадник в желтом плаще, пришпоривая огненного жеребца.
Коорэ кинулся к своей секире и подхватил ее с камней.
— Давай-ка, покажи себя!
Первый же удар заговоренного меча опрокинул мальчика навзничь, а второй пригвоздил его к земле, войдя в грудь между ребер и пробив лезвием сердце.
В ледяном поту Коорэ подскочил с залитой кровью кровати. Уносимая сном боль еще не затихла, рана в груди исходила кровью. Мальчик кинулся в умывальную комнату, открыл воду, а потом, вернувшись в спальню, содрал с постели простыню. И снова этот сон... Что нужно от него желтому всаднику?!
Розовая вода потекла в слив, размытые пятна на белье посветлели.
Коорэ поднял голову и посмотрел на себя в отражении зеркала. Ни кровинки в лице, встрепанный, с побелевшими губами и зрачками, он почудился сам себе чужим и вздрогнул, словно опять увидел своего мучителя.
Набросив отстиранную простыню на приотворенную дверь, сушиться, мальчик торопливо оделся, собрал длинные темно-русые волосы в хвост и побежал в конюшни. Только что занялся рассвет — самое время для утренней прогулки, потом станет жарко.
А, вот почему ему снова приснился кошмар: сегодня же этот ненавистный день...
Он велел конюхам оставаться спать и сам вывел во двор свою гайну. Здорово было бы, если бы сейчас мама поехала вместе с ним, как они часто делали в отсутствие отца. Но в такое время она еще спит, и Коорэ не посмел бы тревожить ее сон.
Взнуздав жеребчика, он заглянул за ворот туники, чтобы убедиться, что рана уже начала рубцеваться. Она всегда заживала так же стремительно, как необъяснимо появлялась.
Звонко цокая подковами по мостовым спящего города, гайна вынесла седока в Тизский сад, где он любил кататься в одиночестве под масличными деревьями. Теперь же, доехав до тайного грота — правда, тайным он был лишь в его воображении, — Коорэ заметил там каких-то людей, спешился и, притаившись в зарослях нестриженного самшита, стал наблюдать.
Кажется, это были забредшие вчера в Тизэ музыканты. Накануне ему не удалось ни услышать, ни увидеть их. Кронрэй совсем загонял его; какой-то растерянный и напуганный был вчера созидатель, все время озирался и не спешил отпускать ученика домой.
Послышались голоса, короткие приветствия, и Коорэ увидел идущего по дикой аллейке человека. Тот заметно прихрамывал. Возвращался он явно из города. Это был высокий широкоплечий мужчина, Коорэ счел бы его скорее старым, чем просто взрослым, особенно из-за бороды и седины в светло-русых волосах. Незнакомец был северянином, а их мальчику не доводилось видеть никогда, если не считать огненно-рыжей матери. И еще что-то очень и очень знакомое исходило от вожака нищих песельников, что-то загадочно знакомое. Коорэ будто услышал его голос внутри себя, рассказывающий какие-то волшебные истории, то шутливый, то строгий. Он уже слышал его... когда-то... где-то... И кроме этого, чувствовал тихий зов, такой же необъяснимый, как впечатление от хромого северянина, и тогда в воображении почему-то вспыхивал красивый, просто безупречный в своих линиях меч. Как был связан этот зов и мысли о мече, Коорэ не понимал, потому что никто и никогда ему ничего не рассказывал об аллийской наследной реликвии.
И тут прямо над головой послышался протяжный крик сокола, его вечного спутника на всех прогулках. Глупая птица и теперь прилетела, чем выдала прячущегося в кустах мальчика.
Страшно смущенный, Коорэ взлетел на попону и погнал коня прочь из сада, в пустыню. Кажется, те мужчины у него за спиной рассмеялись, а обрадованная птица, снизившись, уселась ему на плечо, где Хэтта всегда пришивала к тунике плотную кожаную заплатку, чтобы острые когти не повреждали тело мальчика...
...Мама была сегодня не похожей на саму себя. Она проснулась только ближе к полудню, чего за нею никогда не водилось, прибежала к нему в комнату, радостная и... какая-то удивительная.
— Сегодня будет праздник, мой птенчик! — сказала она, выдергивая его из-за учебных книг, целуя в щеки и смеясь. — Сегодня твой день, а еще — Восход Саэто! Скоро, скоро, мое сердечко, все будет иначе!
— Мам, но ведь сегодня же...
— Тс! Больше никакого траура! Никогда! Ты хочешь повидать мир?
— Да, мам... Хочу, конечно же хочу... Но...
Она казалась совсем юной даже ему, всех взрослых считавшему пожилыми. Хэтта смотрела на них, качала головой и улыбалась. Мама подскочила, подбежала к распахнутому окну и крикнула в побелевшие от зноя небеса:
— Взойди, Саэто прекрасный, и пусть с сегодняшнего дня время Науто становится все короче!.
