— Мы вернем себе память. Эта война — зло, но она случилась из-за того, что тел стало больше, чем душ, и Природа исправляет ошибки, убирая лишнее. Это больно для всех нас, особенно для близких тех, кто погиб, но это в самом деле так. И когда дробление прекратится...
— А оно прекратится?
— Я не знаю. Но надеюсь. Так вот, когда дробление прекратится, "куарт" тоже обретут целостность и снова станут возвращаться в этот мир, чтобы Взойти...
— Твоя Природа уже исправила ошибки... пятьсот лет назад, — зло усмехнулась Ормона. — Только не знаю, какие такие "ошибки" она исправляла тогда! Теперь-то мы научены ее справедливостью и безошибочностью...
— Пойдем.
Он вытащил кристалл и повлек ее за собой. Она не сопротивлялась и заснула, едва коснувшись щекой подушки.
* * *
Паском выглянул из-за двери и поманил его к себе. Тессетен проковылял в кабинет.
Тихо работали непонятные приборы, окно было плотно закрыто синеватой шторой, а спящая Ормона лежала в устройстве, которое напоминало погребальную капсулу. Как же скоро ему придется вспомнить эту свою ассоциацию, когда ее капсула будет настоящей, и совершенная оболочка обратится в ничто, сожженная огнем Волчьей звезды...
— Всё плохо? — спросил он с порога.
— Чем дальше, тем больше восхищаюсь твоим оптимизмом, Сетен, — усмехнулся кулаптр.
— Значит, это не то же самое, что у ее матери?
— Нет, не то же. Это... — Паском хмыкнул, — это напоминает ситуативные отклонения психики.
— Что значит — ситуативные?
— Не постоянные. Например, как сейчас у Танрэй. И что особенно интересно: я спросил Ормону, когда она стала замечать у себя эти симптомы, и выяснилось, что они день в день совпадают с появлением этих же симптомов у жены твоего друга. Та жаловалась, что может выбросить вместе с мусором что-то важное, а потом рыться в его поисках, забывает самые простые понятия... В общем — ситуативные отклонения.
— И как это объяснить у моей жены? — мельком взглянув на неподвижную Ормону, спросил Сетен. — Насколько я помню, у нее такого не было даже в таком же состоянии, и с чего бы это сейчас?
Учитель пожал плечами:
— Если тебе нужно мое личное мнение, то думаю, это что-то психологическое...
— Симуляция?
— Симуляция, истерия, навязчивая идея. И ты знаешь причину.
Тессетен удрученно ссутулился:
— Никак не угомонится...
— Но я позвал тебя посмотреть кое-что интересное. Видишь ее энцефалограмму? — он развернул перед учеником длинный свиток, испещренный хищными зубцами. — А это — кардиограмма. Обследование происходило одновременно. Вот этот участок, — кулаптр обвел зубцы на той и другой распечатках, — период спокойствия... А вот здесь я произнес ее имя.
— И в чем разница рисунка? — приняв свитки из его рук, стал приглядываться Тессетен.
— Вот именно, что ни в чем! А вот так обычно бывает, когда усыпленный человек слышит собственное имя, — Паском показал другой свиток, и там зубчики схемы штормило, как море в девять баллов.
— Неосознанно?
— Совершенно. Смотри сам.
Кулаптр снова включил устройство и проговорил в микрофон:
— Ормона!
Зубчики продолжали сновать в своей размеренной неторопливости, чертя бумагу невысокими заостренными гребнями. Паском повторил ее имя еще трижды, потом на разные лады — ласково, грубо, уменьшительно, шепотом. Результат был тем же.
А Сетену вспомнился случай годичной давности, в комплексе Теснауто, и он решил проверить догадку.
— Можно я? — попросил он, и Учитель посторонился.
Сетен шепнул в микрофон:
— Танрэй!
Девятибалльный шторм на прошлом свитке был штилем по сравнению с тем, что они увидели в этот раз. Шпили что на энцефалограмме, что на кардиограмме соседствовали так тесно, что почти зачернили бумагу.
Паском вздохнул:
— Почему же я не удивлен?.. Только твоей жене было под силу загнать эту глупость себе в подсознание...
— А если... предположить... что это правда?
— Если бы подсознание не было столь всемогущим, мы не умели бы ничего из того, что умеем, не подчиняли бы себе стихии и других людей, не ведали бы собственных возможностей. Подсознание едва ли слабее памяти самого "куарт".
Сетен подошел вплотную к капсуле и положил ладонь на прозрачную крышку. К чему ты стремишься быть тенью той, которой ты богаче во всех отношениях? Что тебе ее имя? Тебя манит многотысячелетняя его история? Ну так когда-то и она звалась иначе — Танэ-Ра. Пришло время начинать новую строчку... И довольно уже держаться за прошлое. Из всех нас ты одна сильнее цепляешься за него, а кажется, будто повелеваешь настоящим и будущим. Это уже смахивает на паранойю. Наверное, пора ему осуществить давнюю мечту, махнуть на все рукой и...
— Будь осторожен, — сказал Паском на прощание.
— О чем вы?
— Пока не знаю. Но будь осторожен.
Глава двадцать первая, о петрушке и пророчествах, которые у Ормоны всегда получались лучше, чем эксперименты в агрономии, гастрономии и астрономии
— А ты никогда не думал, как относился бы ко мне, если бы я, например, выглядела по-другому? — чуть поворачивая голову к сидящему позади Фирэ, спрашивает Саэти.
Разгар лета. Им по пятнадцать, и будущая жизнь кажется бесконечным полетом, полным загадок и разгадок, полным самой жизнью. Они сидят с нею у озера, любуясь дальними горами и небом, они болтают ни о чем и обо всем. Фирэ опирается спиной о ствол старого дерева, а она — на его грудь, и сидеть вот так, охватывая ее руками, ему просто здорово! Иногда он баловства ради лезет целоваться или щекочет ее, будто невзначай, потворствуя подростковой своей гиперсексуальности, стараясь коснуться вполне сформировавшихся и таких соблазнительно упругих грудок попутчицы. Саэти тоже нравятся эти игры — иначе что бы она делала здесь вместе с ним? Время от времени она изображает, будто сердится, а сама так и тает от удовольствия, прижимается, едва не постанывая от неги.
— Я хочу тебя, — впервые признается он, не в силах терпеть дальше.
Подруга меняется и больше не играет: его признание смело все фальшивые преграды. А потом, усталые и необыкновенно счастливые, они снова устраиваются под старым кленом, и Саэти повторяет свой вопрос.
— Я не думал о таком. А как — по-другому?
— Ну, допустим, если бы я была безобразной, кособокой и с кривыми зубами? — она хохочет, а его рука так и стремится под подол ее легкого платья, никоим образом не подчиняясь мысленным стараниям хозяина представить себе девушку — с которой у них несколько минут назад было самое лучшее, что только можно себе вообразить в пятнадцать лет, — безобразной, кособокой и с кривыми зубами.
— Не знаю, — сдается Фирэ. — Может быть, раз ты моя попутчица, я все равно видел бы тебя самой красивой девушкой на свете и тем самым заставил бы весь мир смотреть на тебя моими глазами?
— Какой ты самонадеянный!
— Ну а откуда мне знать — может, ты и сейчас на самом деле вся вот такая, кривая, косая, ужасная? — поддразнил он. — Я же не увижу...
— Сам ты!.. Оболтус! — Саэти слегка обижается, но уже через несколько мгновений смеется вместе с ним, вспомнив, что сама начала эту тему.
Каким чудесным было то лето! Ему хотелось навсегда остаться в этом сне, позабыв о трех годах, прошедших после этого и всё переменивших безвозвратно...
Он и сейчас видел ее лицо, юное и нежное, смотревшее через пелену другого мира лучистыми серо-голубыми глазами. Она обожала орэмашины, обожала море, небо, лето, обожала петь — у нее был чудесный голос, и она говорила, что это досталось ей от прошлого воплощения ее настоящей матери, гениальной певицы Оритана. Казалось, она и сейчас бы запела, но знает, что пелена Междумирья не позволить ему услышать ни звука.
— Саэти! — прошептал он в полусне.
— Не плачь, мой попутчик, — слышится ответный вздох ветра. — Скоро я опять буду с вами. Просто подожди меня. Просто подожди, как жду я...
— Я подожду, — говорит он, словно заклинание. — Здесь, в Кула-Ори, давно уже живут твои родители, но почему же...
— Не я выбираю, Коорэ. Не ты выбрал своих родителей, вот и мне остается только ждать. Но я чувствую, что все произойдет очень скоро, и мы опять будем вместе! Только... я ведь могу теперь стать совсем не похожей на ту себя... Привыкни к этой мысли!
Ветерок умчался дальше, и образ ее растаял, оставаясь в царстве снов. Фирэ открыл глаза.
Неужели она и правда опасается, что ему есть дело до того, как она будет выглядеть? Да ему лишь бы только чувствовать рядом ее душу, ее "куарт"! Или это все лишь его собственные фантазии и не было никакого разговора ни тогда, в горах Виэлоро, ни сейчас? Ну нет! Если не надеяться, то не стоит и жить! Всё было на самом деле — они дали друг другу страшную клятву. Он так решил — и точка!
Последний день зимы... А здесь не бывает никаких зим, только ливни да направление ветра отделяют сезоны один от другого. Сейчас как раз период частых ливней, но еще пара месяцев — и может начаться засуха, здесь и она не редкая гостья.
Позевывая, Фирэ спустился в гостиную, где уже металось несколько женщин-кхаркхи, наводивших порядок.
— Атме! — почтительно поклонились они, увидев юношу, и тут же бросились продолжать свое занятие.
Настроение у него было приподнятым, он все время вспоминал свой сон.
А, ну да! Сегодня же в Кула-Ори прилетают северяне из Тепманоры...
На ступеньках послышались спотыкающиеся шаги, и на лестницы показался Тессетен. Страшно хромая при спуске, он тем не менее ухитрялся на ходу застегивать камзол. Впервые увидев Учителя в таком костюме, Фирэ отметил, до чего же в этой жаре неуместна празднично-официальная одежда ори.
— Вот в толк не возьму, — сказал Тессетен, усаживаясь за стол, — почему вместо меня не выступить от лица южан Алу? Он представительный...
Окно с веранды растворилось, в комнату заглянула Ормона в рабочей косынке на голове. И в ней она была так же хороша, как была бы хороша в венце, подумалось Фирэ.
— Ал тоже едет. Но необходимо, чтобы там был именно ты, моя любовь. Неужели сломаешься просто постоять?
— Да нет. Просто чувствую себя ряженым придурком...
— Не вижу большой разницы между тем, ряженый ты придурок или не ряженый, поэтому выброси эти мысли из головы, иного не дано, — тут же съязвила она. — Они знают, что наш лидер — северянин, и подсунуть вместо тебя Ала не получится никак.
— А что ты там делаешь, родная?
— Сажаю петрушку.
Сетен и Фирэ одновременно поперхнулись молоком. Она отступила и закрыла за собой створки окна.
— Пойдем посмотрим, — не выдержал Учитель, стирая и стряхивая с руки пошедшее носом молоко, а Фирэ — тот и подавно подскочил при первом же его слове.
Ормона и какой-то подросток-кхаркхи старательно втыкали в кривенькую грядку повядшие кустики петрушки. Она гордо указала на неровные ряды огородной культуры:
— Вот!
— Аплодирую стоя, — Сетен похлопал в ладоши. — Это ты им покажешь в агитационных целях — что будет с зелеными насаждениями, если наши правители развяжут войну распада?
— Не хлопай! — предупредила она.
— Денег не будет?
— Надо щелкать пальцами! Вот так — берешь и щелкаешь!
Фирэ не удержался и начал хохотать. Ей каким-то чудом удавалось оставаться убийственно серьезной, не уступая в том мужу.
— Однажды я сдуру сболтнула им, будто являюсь мастером по выращиванию петрушки в наших краях... Придется сказать, что у нас произрастает именно такой сорт...
Кхаркхи печально приподнял и уронил вялую веточку одного из посаженных и тут же ловко улегшихся на землю кустиков.
— Да, неурожай у нас нынче на петрушку, родная... Как жить-то будем...
Сетен прищелкнул языком, повернулся и ушел в дом доедать завтрак, а Фирэ, тихонько постанывая, плакал за одной из колонн веранды.
* * *
Стоило Фирэ и Тессетену уехать навстречу гостям, Ормона взнуздала одну из своих гайн, велела помощникам-кхаркхи наведаться к соседям и одолжить у них ребятишек, о которых они уже договорились заранее, а сама, вскочив верхом, погнала скакуна к комплексу Теснауто.
На этот раз жена Паорэса вышла из комнатушки сама, без намеков со стороны гостьи.
Паорэс смотрел на Ормону с неприязнью — видимо, чувствовал эту же эмоцию с ее стороны и отвечал взаимностью. Но решение принято, и они нужны друг другу.
— Я согласен, — сказал он.
— Прекрасно, — она подошла и собственными руками надела ему на шею медальон Ала. — Не снимайте это никогда, слышите? Амулет пригодится нам в Тепманоре, но вы должны пропитать его своей энергией, а он вас — своей.
У нее не было никаких сомнений в том, что орэ-мастер согласится. После смерти дочери он не думал больше ни о чем, кроме как о ней — какой она могла бы стать, что сделать в жизни... Будь у него такая возможность, он, наверное, поднял бы ее из мертвых и заставил существовать в состоянии нежити, такой безрассудной, похожей на одержимость, была его любовь к Саэти. Они с Фирэ заразили Ормону своей сумасшедшей привязанностью к той девчонке. Она видела ее лишь издалека, и теперь уже сама почти мечтала познакомиться с нею поближе, сравнить с той, кем Саэти являлась в прошлых воплощениях, поговорить... Но сейчас главное — освободить ее будущую мать, а остальные мечты — поэтапно и, возможно, уже не на этой планете (если осуществится план с "куламоэно" — местом вечной жизни).
Дом встретил ее грохотом падающих вещей и детскими воплями. Интересно, для чего она звала сегодня помощников?..
Привязав гайну, Ормона с опаской ступила в собственное жилище.
* * *
Несмотря на ранний час, летное поле близ Базы было наводнено людьми. Кула-орийцы четко выполнили приказ явиться на встречу гостей исключительно мужским составом. Но вместо женщин туда прибежали местные из племени кхаркхи, ученики Танрэй, и неулыбчиво глазели по сторонам. Фирэ порадовался, что самой Ормоны здесь нет, иначе она была бы очень разгневана присутствием антропоидов.
— Твоя речь, — Сетен протянул свиток Алу, безукоризненно наряженному и подтянутому.
— А ты?
— Не в голосе я нынче, — Учитель, кажется, едва сдержался, чтобы не сплюнуть. — Рядом постою, вас послушаю.
Фирэ прислушался к нему и понял причину его дурного настроения: на перемену погоды у Тессетена сильно болела нога, а поскольку он из гордости опирался не на костыль, а на трость, то болела она еще сильнее, чем обычно.
Ал пожал плечами и почесал Нату за ухом, а тот вильнул хвостом.
К изумлению всех, даже самого Дрэяна, наибольшую суету спровоцировал Саткрон. Бывший габ-шостер носился по рядам ровно выстроенных гвардейцев из своей части и, словно оплеухи, раздавал указания, когда кому махать флажками и скандировать приветствия.
— Болваны! — доносилось с его стороны. — Вот это что такое вы делаете, а?! — он утрированно захлопал руками над головой. — Вы что, с пальмы слезли, как эти вон? — (Кивок в сторону кхаркхи.) — Вот как надо! — и Саткрон столь интеллигентно щелкает пальцами, что задние ряды — горожане — прыскают от смеха, так не вяжется эта роль с его физиономией. — Это кому там смешно? Я сейчас там кому-то посмеюсь!
