— Ну, теперь ваша палата на самообслуживании. И есть можете ходить самостоятельно. Побегу. Там в другую палату новых тяжелых привезли. Потом забегу.
Максим опять остался один и, потихоньку облизывая ложку с ненавистной манной кашей, взялся за газеты. Когда, наконец, врачи отпустили его соседа, юноша уже прочитал репортажи о подвиге отца. Он не соврал профессору — в памяти отчетливо всплыла картина авиакатастрофы. И воспринимал он это довольно спокойно.
"Неужели из-за этого? — недоумевал он. — Ну если бы отцовский самолет рухнул, если бы уже в штопор ввалился. И то есть возможность катапультироваться. Вот когда надежды не осталось... Но такого не было. Судя по этим очеркам, батька не штопорил. Даже не пикировал. Неужели я такой хлюпик? А если бы на его месте был я?" И ему вдруг стало стыдно.
— Может, уколы уже не потребуются, — перебил его грустные размышления вернувшийся Хома. — Врач сказал. А ты как думаешь? — он испытующе взглянул на соседа.
— Надо всегда надеяться на лучшее, — нейтрально ответил Максим.
— Ладно, — вздохнул выздоравливающий. — Слышь, а не пойти ли нам во двор, воздухом подышать?
— Пошли!
— Постой, — одернул его порыв Хома. — Тебе сначала к профессору. Он ждет. Тебя проводить?
— Еще чего? — возмутился Максим и вышел в длинный прохладный коридор.
Сегодня здесь было оживленнее. Передвигались с процедур и на процедуры разной степени транспортабельности больные, сновали медсестры, везли на каталках неподвижные тела.
Операционный день? Или срочные операции? Одну из каталок вывозили из реанимации, и Максим мельком увидел там действительно сидевшую Анюту, которая беседовала с отцом. Точнее, что-то оживленно рассказывал офицер, а девушка улыбалась.
В кабинете профессора юноша пробыл довольно долго. Василия Ивановича мучил окончательный диагноз. Он боялся ошибиться. И это на тридцатом году работы! А что прикажете делать? Выставляешь диагноз: "Безнадежна", а больная резко выздоравливает. Поправляешься, пишешь — полная обездвиженность, а больная тебе кукиши показывает. Ну, в переносном смысле слова. Уже надо из реанимации переводить, чтобы другие тяжелые ее не шокировали. У другого молодого человека на фоне травмы диагностируется опухоль мозга. Пора уже в онкологию переводить, а тут нате вам — не только опухоль рассосалась, но и врожденное косоглазие куда-то исчезло. Ладно бы только по томографии. Так ведь сам оперировал, сам! И все видел! И плакал от бессилия... А этого мальчика и не оперировал даже. Но тоже — столько времени без сознания. Думалось, вот-вот начнется... А он — пожалуйста. Сидит и довольно толково на все отвечает. И в себя пришел в один день с этими двумя. Или нет... До операции Пушкаревой. Значит, он первая ласточка в этих чудесах. Ему первому и двигаться. Значит — тяжелый шок? С сотрясением? Видимо, да.
— Вот что, Максимилиан, пора домой.
— Да? — искренне обрадовался пациент.
— Ну-ну, не сегодня. До конца следующей недели не отпущу. Пройдешь еще укрепляющие ванны, электрофорез, массаж. А там — и домой. Если, конечно, все будет хорошо.
— Будет, обязательно будет, Василий Иванович!
— Такой оптимизм — вещь хорошая. Ладно, иди. Родителю я сам позвоню.
— Ну что? — поинтересовался ожидающий его у двери Хома.
— Выпишут. Через недельку, — сообщил Макс, когда они по витой лестнице спускались во двор. — Странная лестница какая-то. Винтовая, как в замках.
— А это и был когда-то замок.
— Врешь!
— Еще чего. А ты не знал? Конечно, разве вас это интересует? — зло ответил Хома.
— Почему, меня очень интересует. Я люблю историю.
— Ты, наверное, да. — Мальчишка долгим взглядом впился в лицо своего нового знакомого, но тот, занятый переставлением ног по лестнице, не обратил на это внимания.
— Да ты еще слабый, — понял вдруг Хома, увидев, что Максим остановился, вцепившись в перила.
Он крепко взял своего соседа по палате под руку и вывел, наконец, на свет.
— Просто давно далеко не ходил, — сконфуженно улыбаясь, объяснил юноша свою слабость, когда они устроились на скамейке.
— Ладно тебе... — начал, было, Хома и тут же прикусил язык, чтобы не вырвалось: "Уж я то знаю".
Он понял, что по какой-то причине его спаситель желает держать все в тайне. А в голове сейчас было так ясно и на душе так легко, что он был готов исполнять любые желания таинственного соседа. Лишь бы не вернулась ужасающая боль.
Максим молчал, подставив солнечным лучам лицо. И, странное дело, казалось, что солнце быстро возвращает ему силы. Он упивался весенними лучами, как жаждущий упивается родниковой водой. Измученный опытами по целительству, юноша впал в состояние, похожее на купание в теплых ласковых волнах.
— Знаешь, вот идешь в школу, а кто-то свистит тебе. — сказал он через несколько минут. — Посмотришь — никого. А потом голову поднимешь — сидит вот такая штучка и поет.
Макс кивнул в сторону гигантского каштана. Хома тоже взглянул в ту сторону.
— Шпак, — констатировал он, продолжая хрустеть чипсами.
И, действительно, на ветке купался в солнце, распахивая навстречу ему крылья и распевая свою неповторимую песню, скворец.
— Да, птичка, — согласился Максим. — Иди сюда, птица, — погруженный в свои мысли, рассеянно позвал он.
Птица, она же "штучка", вдруг прервав свое выступление, спорхнула с ветки и приземлилась на плече у позвавшего.
— Ты видел? Наверное, ручная, — удивился юноша. — Дай ему чипсов, — обратился он к Хоме.
Тот в изумлении протянул пестренькой птичке хрустящий кусочек, но скворец, испуганный этим движением, взвился ввысь и скоро вновь устроился на прежнем месте.
— Видишь, даже птицы не едят этой гадости, — все так же, не открывая глаз, прокомментировал Макс.
— А еще раз можешь? — не обращая внимания на антирекламу, спросил Хома.
— Что? — не понял собеседник.
— Ну, это... приказать, чтобы прилетела.
— Не-е, это она сама, — ответил подросток, вновь погружаясь в негу.
Хома ехидно покачал головой, типа "знаем-знаем", но спорить не стал и замолчал, пялясь по сторонам и хрустя так не понравившимся скворцу угощением.
Максим же в это время вбирал в себя солнечную энергию. Он чувствовал, что солнце быстрее всего восстанавливает его силы, что он здоров, что слабость вызвана только опытами по целительству и что для быстрого восстановления ему необходимы солнечные лучи. Очень легко думалось, и подросток вновь попробовал сделать выводы. Во-первых, этот неожиданный дар. В принципе, он может сейчас пойти к профессору и продемонстрировать это на новых или старых безнадежных больных. Он представил себе эту картинку. Изумление, слава... Слава? Запрут и будут исследовать. А потом толпы больных начнут приставать. Он вспомнил, как объявился в городе некий "святой", и его сразу же окружила толпа больных и калек.
"Им то всем хорошо исцелять, — с досадой подумал юноша. — А тут одного вылечить — такая боль. Потом все равно скажут, что самозванец. Или запрут особо приблатненных исцелять. Нет. Не хочу! Буду молчать. А там — посмотрим", — принял он окончательное решение.
Подросток открыл глаза и осмотрелся, наконец, вокруг. Действительно, больница была помещена в бывшем дворце, или поместье, или замке. Пышное, но запущенное здание летом наверняка утопало в зелени каштанов. Но сейчас на вековых деревьях только-только проклюнулись листочки. Старое здание, как и Максим, сейчас лениво грелось в лучах весеннего солнца.
Юноша вдруг отчетливо понял, что выздоровел. Ему хотелось общаться с друзьями, читать интересные книги, болтаться по вечерам по городку, тайком пробираться на аэродром и... пойти на уроки! Последнее желание было настолько удивительным, что он даже потряс головой. Может, он все-таки болен? Нет, его нестерпимо потянуло на занятия. Какое-то сладостное предчувствие новых чудес манило его, и юноша решительно поднялся со скамейки.
— Пора! — сообщил он сам себе, но был неправильно понят Хомой.
— Если боишься простудиться, то иди. Я еще посижу. Внутри такая вонища...
— Из-за нас и вонища. Что я, что ты — сколько под себя гадили?
— А пусть бы сразу же убирали. За это им и платят, — свернул второй подросток ответственность за запахи на других. — Тебя проводить? — вдруг проявил он заботу.
— Да нет. Я сам.
Максим на одном дыхании поднялся по крутой лестнице на третий этаж, прошел по коридору и остановился у стола дежурной.
— Светланочка, а когда меня выпишут? — спросил он у болтающей по телефону медсестры.
Медсестра, возмущенная таким обращением, вскочила и резко обернулась. Но, увидев улыбающегося пациента, почему-то перекрестилась и тяжело осела на стул.
— Чудеса, — прошептала она.
— Что? Что? — пытался уточнить заинтригованный подросток.
— На себя посмотри, что, — посоветовала медсестра. — Час назад я тебя отпустила во двор. Белый как смерть (тьфу, тьфу, тьфу) был. А теперь? Кровь с молоком.
— Загар, весеннее солнце, — даже не заглядывая в зеркало, оправдывался Максим.
По собственному самочувствию он понял — девушка не врет.
— И ты туда же. Чудеса продолжаются, — констатировала она. — Когда выпишут? Пока полностью не исследуют ваши случаи — не выпишут.
— А сколько это — полностью? — озадаченно попытался уточнить юноша.
— Это у профессора спроси... Сейчас даже смену сдавать не хочется, — продолжила она. — И Маринка молчит. Что ни спрошу о той ночи, "не помню" говорит. А ведь она-то все помнит, язва эта.
Максим сел рядом на убогий стул и удивленно уставился на медсестру.
— Ну, чего зенки вылупил? Тоже влюбился? А я говорю — язва! — почему-то озлилась медсестра. — Послушай, парнишка, я знаю, что говорю. И если она молчит, значит...
"Я ее просил молчать, — вспомнил подросток. — И она молчит. Очень мило. Может, еще и гипноз? Или что?" Он вспомнил сегодняшнего странного скворца и решил проверить.
— Пора спать, — скомандовал он болтушке. Та вдруг прервала свою изобличительную речь, зевнула и стала расстегивать халат.
"Может, прикалывается?" — подумал Максим, когда толстушка расстегнула последнюю пуговицу. Но девушка аккуратно повесила халат на стул и стала стягивать свитер.
— Черт знает, что, — прокомментировал произошедшее Максим и, прикоснувшись к спящей, произнес: — Подъем! Быстро одеться!
Девушка стремительно вскочила и в пределах своей сноровки быстро накинула халатик.
— Проснуться!
Медсестра через мгновение уже щебетала с кем-то по телефону. Судя по голосу, она ничего не помнила.
— Черт! Вот черт побери! — полувосхищенно, полуозадаченно пробормотал Макс. — Значит, могу? И профессора можно вот так попросить? И еще много чего, — мелькнула у него мысль. — Как Мессинг? Тоже неплохо.
Его рассуждения были прерваны появившимся Хомой. Тот вновь был хмур и неразговорчив. Впрочем, и Максиму было не до разговоров. Он открыл толстый том Дюма и погрузился в роман, разбавленный его же грезами. И только перед вечерним обходом он, узнав, что будет профессор, сказал Хоме, что, видимо, его очень скоро выпишут.
Глава 4
Вечером, заглянув в ярко-голубые глаза добрейшего Василия Ивановича, Максим попросил:
— Выпишите меня, пожалуйста, завтра.
— Но мы же с вами, юноша, договорились... — начал профессор.
— Но доктор... Я уже почти здоров. Мне нечего здесь делать... Мне пора домой. Мне надо в школу, — просительно, но твердо ввинчивал он в глаза врачу свои желания.
— Нет, каков наглец! — прокомментировал мнение больного профессор, обращаясь одновременно и к молодым людям в халатах, и к Хоме. А впрочем...
— Надо, профессор, надо, — подыскивая убедительные слова, продолжил Максим. — Вы завтра утром поймете, что надо.
— Вы наглец, молодой человек. Вот с каким контингентом приходится работать, — вновь обратился он к сопровождающим его. — Только-только очухаются, а уже командуют. Впрочем, динамика выздоровления очень впечатляющая. Да я вам потом в кабинете расскажу и об этом случае. А это — наш Хома, наша гордость, наш уникум. Я его сейчас бегло осмотрю... Как вам известно, более тщательные у нас утренние обходы. А этот — больше ради вас. Прессу мы все уважаем.
"Журналисты, — похолодел Максим. — Надо же было мне перед прессой... А если бы профессор... Или я бы не те слова нашел. Гоняйся потом за каждым, чтобы забыли. Но все-таки надо быть осторожным. А я и был".
Довольный собой, подросток с улыбкой наблюдал, как доктор тормошит Хому, одновременно осмотрительно давая комментарии для прессы.
— Теперь ты звезда, — сказал он к Хоме, когда все ушли. — Будет о тебе в газетах. Больше, конечно, о профессоре, но и о тебе тоже.
— А о тебе?
— Мой случай не уникальный. Даже не вспомнят, — пожал плечами Максим.
— А тебя завтра выпишут?
— Хотелось бы.
— Значит, выпишут. Профессор, он, наверное, тебе как тот шпак, — проворчал Хома, гася свет и отворачиваясь к стене.
"Что-то понял", — решил Максим, сладко зевая.
Но предчувствия новых встреч, новых возможностей и новой жизни были столь сладки, что он отогнал мысль о Хоме.
"Ну его", — решил юноша, засыпая.
Сейчас ему грезились таинственные подвиги и всяческие романтические способы применения своих новых дарований. Очень некстати оказался под рукой "Монте-Кристо". А может, и вовремя? Черт его знает, что натворил бы подросток и какие скандалы разразились бы, если бы вместо этой книги кто-нибудь подсунул ему "Эммануэль".
— Ну что же, пора. Думаю, залеживаться тебе не следует. Динамика исключительно положительная. Пора, — профессор тяжело вздохнул. — Пора, — повторил он. — Отцу я позвонил, так что прощайся.
— До свидания, профессор, спасибо вам, — начал Максим.
— Да нет, — рассмеялся Василий Иванович. — Не со мной. С новыми знакомыми, с друзьями, так сказать, по несчастью, с обслуживающим персоналом. А мы с тобой попрощаемся попозже. Когда тебя забирать приедут. А вас, молодой человек, попрошу в кабинет, — кивнул Хоме профессор и, ссутулившись, вышел из палаты.
— Чего это он? — спросил Макс у Светланы, когда из палаты вышел и Хома.
— А, все эта пресса. Вчера приходили, видел? Он перед ними бисер метал, а они... Там, в четвертой палате, — очень тяжелый. Тоже профессор оперировал. Половину мозгов удалять пришлось. Так он — родственничек одного из этих журналистов. Ну вот, тот и говорит в конце интервью: "По какой таксе вы эти чудеса устраиваете? За Богдановича вам что, недоплатили? При одинаковых травмах одна уже на ногах, а он — в сознание не приходит"? Ну что тут ответишь?
— Ну, что время не пришло.
— Нет, наш Василий Иванович врать не будет, — с гордостью отвергла эти предложения Светлана, заканчивая утреннюю уборку. — А ты вот выписываешься.
— Ну...
— Счастливо тебе, — привычно пожелала медсестра и выскочила передавать смену.
