"Буду ждать. Пусть ей будет стыдно. Хоть раз, — решил он. — И чем дольше, тем лучше".
И в это время из-за дома показалась быстро, но как-то понуро идущая учительница. Было видно, что она устала и чем-то расстроена.
— Давно ждешь? Пошли, — кивнула она ученику, проходя вперед.
— Может, не надо сегодня? — спросил юноша.
— Пошли, пошли, наверстаем, долго не засидимся, — по-своему поняла она его вопрос.
В квартире было уютно и тихо. Пахло духами, цветами и, конечно же, через раскрытую балконную дверь — весной.
— Устраивайся, я сейчас, — показала на кресло у журнального столика математичка, скрываясь в ванной.
"Переодеваться", — понял Максим и осмотрелся.
Квартирка была однокомнатной, с небольшим, по ДОСовским меркам, коридором, но большой комнатой. В ней помещались и диван-кровать, и стенка, и телевизор на тумбочке, и столик с двумя креслами, на одном из которых он сидел. Среди книг господствовала, конечно, математика, но, кроме того, были здесь Есенин и, что вообще поразительно, Высоцкий, а также кое-какие фэнтези. Немного хрусталя, светлая картина на стене (спокойная летняя река утром), на трюмо — портрет офицера в траурной рамке, еще что-то, чего гость не успел рассмотреть.
— Освоился? — показалась в комнате хозяйка. — Сейчас начнем.
Макс повернулся на голос и слегка разочарованно вздохнул. Словно в известном фильме, он где-то в глубине души ожидал перевоплощения женщины из синего чулка в прекрасную фею. Этого не произошло. Волосы остались туго зачесаны в пучок, губы покрыты бледной, скорее всего бесцветной помадой, а брови и ресницы не подкрашены. Никакого намека на макияж. И только плотно облегающий фигуру домашний халатик очень легко намекал, что таится за этой непритязательной упаковкой.
"Не надо метать бисер, — решил он. — Кто я для нее? Это Серый дурью мается и меня с толку сбивает. Будем заниматься".
— Будем заниматься, — словно услышав его мысли, взялась за дело учительница, выкладывая на стол ворох учебников и конспектов. — Попробуем порешать задачи нарастающей трудности.
— Можно в уме?
— Пока сможешь, будешь только диктовать ответы. — Но, пожалуйста, без фокусов, — как-то устало попросила она. — Нам надо знать уровень твоих возможностей, твоего... дарования, — подыскала она слово. — Это не зачет, не урок. Это — опыт.
— В котором я подопытная обезьянка? А банан принесете?
— Неужели тебе самому не интересно знать свои возможности, их пределы?
— Ну... в математике, может, и нет. Не задумывался. Для меня это не главное. Но, может, вы и правы.
— Это первый шаг навстречу, — улыбнулась хозяйка.
Очень доброй оказалась эта улыбка. И очень усталой. Максим вдруг увидел, что губы у его учительницы, хоть и не накрашены, но довольно розовенькие и очень даже ничего. И глаза потрясные — большие, серые и немного навыкате. И веснушки. Очень миленькие такие. Он вдруг улыбнулся своим наблюдениям. Вспомнив еще и запретную нежность кожи, подросток потряс головой, чтобы отогнать наваждение. Но собеседница больше не разделяла веселья. По ее лицу заметно прошла волна отчаянной печали, моментально его состарив. Однако учительница ровным, приветливым тоном предложила Максиму начинать.
— Банан не принесу, но кофе, чай со сладостями есть. Чего тебе?
— Нет-нет, спасибо, — привычно по-гостевому отказался Максим, уже вникая в задачи.
— Ладно, решай, я сама определюсь, — она вышла на кухню.
Уже стемнело, когда они отложили учебники. От выпитого кофе и постоянных решений гудела голова.
Спохватившись, учительница зажгла свет.
— Что можно сказать... Я не знаю, что сказать. Мы прошли все задачи вплоть до вузовских. Аспирантских у меня нет. Но, судя по всему, ты решал бы и их. Тяжело? — поинтересовалась она.
— Знаете, вот эти, институтские, последние, больше времени занимают. Наверное, без записи, в уме уже и не решил бы. Точнее, решил бы и в уме, но уже подустал и еще не привык такие длинноты в уме держать.
— Опять хвалишься, — покачала головой учительница.
В это время на аэродроме завыла турбина и женщина, метнувшись к балкону, с грохотом захлопнула дверь.
— Да что же они с ней делают? Сколько можно?! Душу же выматывают! Ведь полетов нет сегодня, нет!
— Ресурсные испытания, — ухмыльнулся Максим. — Это на износ. Пока не развалится.
— И тебе весело?
— Я привык. Всю свою жизнь слышу. Наоборот, когда не ревет, вроде как чего-то не хватает. Так что решим с моим... дарованием? — съязвил он, сделав такую же паузу.
— Не знаю, что у тебя с головой случилось. Где-то замкнуло, мозги стали работать как мощный самопрограммирующийся компьютер. И гордиться тут нечем, — сделала вывод учительница. — Хотя, конечно, на всех олимпиадах ты победишь. Без труда. Будешь отслеживать свою "бегущую строку" и передирать решения. Пока другие будут действительно решать.
— Почему вы ко мне так? Почему вы меня ненавидите?
— А что прикажешь? Любить и уважать? Восхищаться? Так вот что я тебе скажу. Но это между нами, — почти шепотом произнесла хозяйка, машинально растирая виски. — Только никому не говори.
И когда заинтригованный гость подался вперед, заявила:
— Ты самовлюбленный эгоист, самолюбующийся нарцисс, лентяй и бездельник. А теперь на фоне отца и вот этого... замыкания мозгов начнешь раздуваться.
— Я... неправда! Как вы можете? С чего взяли? Вы и раньше, до сегодняшнего, меня ненавидели...
— Не кричи. Мне и турбины хватает. Иди уже.
— Хорошо, — попробовал взять себя в руки Максим. Дрожа от обиды, но спокойным голосом он спросил: — Вы знаете, какая у вас в школе кличка? Нет? "Дневник на стол!" — это у девчат. Вы других слов не знаете. А среди ребят вообще — Стервоза. Вы всех ненавидите! Всех, не меня одного! А я был по вашему предмету наиболее слабый. Я возненавидел математику именно из-за вас! Кто бы вытащил к доске человека, выписанного только что из больницы? Ну, спросите остальных учителей. Только вы — Стервоза!
Юноша постепенно распалялся и выплескивал учительнице все обиды, которые накопились в классе за два года битвы с нею, вспоминал все, даже самые мелкие происшествия и последствия ее жестокости.
— У Покровского умирал отец, а вы: "Дневник на стол! Не готов! "Два!" — закончил он свою обличительную речь.
Она сидела, низко склонив голову.
"Пробрало", — подумал Макс.
— И после этого вы еще в чем-то упрекаете меня? — с сарказмом произнес он.
Она вновь не ответила. Заподозрив неладное, Максим подошел к женщине и, присев, заглянул ей в лицо. Учительница молча, закрыв глаза, плакала. Слезы маленькими ручейками текли по щекам и капали на журнальный столик, размывая чернила в конспектах и краску в учебниках.
— Ну что вы, не надо, — вдруг осипшим жалким голосом пробормотал юноша.
Слезы этой, казалось, жестокой и равнодушной учительницы потрясли его. Неожиданно навернулись собственные.
Открыв глаза, женщина увидела его лицо почти вплотную, отшатнулась и сквозь зубы произнесла:
— Уходи, маленькая дрянь. Вон!
— Но вы первая... — оправдывался Максим, пятясь к двери.
— Что первая, что? — она схватила юношу за отвороты рубашки и в такт словам начала трясти.
— Да, я первая! Что ты, что вы обо мне знаете? Я пришла к вам, когда разбился мой жених. Вон портрет, — кивнула она головой.
— У нас уже пять лет никто не разбивался... и вообще давно... вот только сейчас... — ошарашенно возразил Максим, не замечая, как мотает его за рубаху хозяйка.
— У вас! У вас! А не у вас? Про "летающие гробы" знаешь?
Максим знал и кивнул головой. Отец рассказывал о "подарке Родины" — машине, на которой летчики уже отказывались летать.
— Вот так! А вы, что устроили вы? Помнишь?
Он помнил. Когда в младшие классы перевели их старую добрую учительницу, не справлявшуюся с новой программой, они устроили обструкцию новой — в наивной надежде, что выгонят эту и вернут любимую Зинаиду Владимировну.
— Ну, мы же не знали, мы же были совсем детьми, сосунками, — промямлил он.
— Не знали! — с горечью повторила она. — А что вы знаете, кроме себя, любимых? Вы знали, что... А... — она отпустила рубашку Максима, безнадежно махнула рукой и вновь села в кресло. — Впрочем, ты прав. Ненавижу. Но не тебя, не вас. Ненавижу этот город с его слякотью и дождями, ненавижу эти самолеты, ненавижу эту турбину, ненавижу эту постоянную головную боль. Я и жизнь ненавижу! — она отвернулась и опять громко зарыдала, теперь уже не скрывая этого.
Растроганный подросток подошел к ней, неловко обнял за плечи и ткнулся губами в мокрую щеку.
— Извините. Но я же не знал, — прошептал он, чувствуя соленый вкус ее слез.
Плачущая резко повернула голову, и их губы случайно соприкоснулись.
"Сейчас начнется, — с ужасом подумал Макс отстраняясь. — Решит, что пристаю в такое время".
— Ничего, — сказала она, не обратив внимания на произошедшее. — Может, и к лучшему, что напоследок выяснили отношения.
— Напоследок? Почему напоследок? — удивился юноша, не замечая, что все еще держит руки у нее на плечах.
— Я сегодня почему опоздала? Была в нашей больнице. Может, и не надо говорить. А, все равно! — решилась она. — Может, хоть поймете. Я долго терпела... в общем... онкология.
— Что? Чего? — пересохшими вдруг губами спросил Макс.
— Легкие.
— Слышал, это лечится...
— Эх, ты, — с укором улыбнулась женщина, потрепав его по шевелюре. — Лечится! — передразнила она его слова. — Ладно, успокоил, теперь уходи. Действительно, поздно, — она попыталась выскользнуть из его рук и встать.
— Нет! — прижал ее к креслу нахальный гость.
— Что нет? — изумилась учительница.
Максим решился. Он заглянул в эту бездонную, наполненную слезами отчаяния серость глаз и скомандовал:
— Спать!
Тут же ощутив неверность тона, юноша стал говорить по-другому, словно уговаривая собеседницу:
— Вам очень хочется спать, и вы сейчас уснете. Вы ляжете на диван... Вот так, — он приподнял расслабленное тело и помог ей лечь на диван. — Вот так, — повторил он. — Теперь спать... спать... и выздоравливать...
Когда веки учительницы сомкнулись, а дыхание стало ровным, Макс провел руками над всей ладной фигуркой молодой женщины и сосредоточился на своих ощущениях.
"Почему это называют раком? — подумалось ему. — Это паук. Беспощадный паук. Вон какая паутина". Он отчетливо видел на фоне светло-розового тела, похожего на удивительный цветок, черное пятно в районе правого легкого. От него отходило несколько щупальцев в нижнюю часть легкого, а также нити паутины к печени, почкам и почему-то к левому плечу.
"Не жилица", — промелькнула мыслишка, но Максим встал над больной женщиной и опустил над черным врагом руки. Неизвестно откуда, но вдруг пришла к нему уверенность, что здесь придется бороться с врагом по-другому — отсекая его щупальца. И эта битва началась. Словно кислотой, юноша стал разъедать своими лучами мелкие очаги и паутину в печени и почках ракового спрута. И боль тут же полоснула по нервам. Парень видел, как корчится от боли его враг, — и сам испытывал нечто ужасное. Он уже понял, что не сможет, не в силах пока уничтожить эту гадость за один раз — просто не хватит сил. В том числе — сил терпеть эту муку. Поэтому он, непроизвольно всхлипывая, все внимание сосредоточил на метастазах, обрубая их, словно щупальца злобного кракена.
— Вот так, вот так, гад, — твердил он, чувствуя, что находится на пределе терпения. Пытаясь ненавистью добавить себе сил, он обращался с болезнью, как с ненавистным живым существом.
— Долго ее жрал? Долго пробирался сюда? Думал, все? Нет, скотина, — цедил он сквозь зубы. В отдельные моменты он возвращался к реальности и видел, что лучи его пальцев настолько яркие, что освещают комнату, словно лампы дневного света. Да и не пальцев. Жгутами света казались уже обе руки — аж до оголенных локтей.
"Да что же это такое?" — закрался недоуменный вопрос. "Потом", — был короткий ответ, и все внимание вновь переключилось на черного, корчащегося от света и награждающего целителя болью врага.
Только поздно ночью Максиму удалось добиться того, что больные потемневшие ткани приобрели розовый цвет. Ужасающая болезнь пока не была побеждена, главная битва еще только предстояла. Максим это понимал, но большего сегодня сделать не мог.
— Слушайте, — прошептал он. — Спите и слушайте. Завтра вы опять позовете меня заниматься. В семь часов откроете дверь и ляжете спать. Спать... Спать... Завтра в семь вечера... Открыть дверь, — несколько раз повторил он, после чего, шатаясь, вышел из квартиры.
Макс боялся, что останься он еще на минуточку и — свалится здесь. Надолго. Что подумает она (он не мог теперь называть эту женщину ни по имени-отчеству, ни по прозвищу), трудно сказать. Поэтому подросток медленно вышел на пустынную, мягко освещенную аллею и добрел до своей квартиры.
Дома Максим долго не мог уснуть: слишком много событий произошло за один день, и слишком он был обессилен. Раздевшись до пояса, он вышел на балкон — к лунному свету. И почувствовал, как этот свет проникает куда-то внутрь, медленно возвращая силы. Не раздумывая, парнишка подвинул к балкону кровать и теперь быстро уснул, купаясь в лунном свете.
Глава 9
— Ирина Сергеевна, есть серьезный разговор. Попрошу ко мне, — заглянула в уже пустеющую учительскую директорша.
В своем тесноватом, но уютном кабинете она предложила учительнице присесть и некоторое время собиралась с мыслями, наконец спросила:
— И какое ваше мнение о Белом? Что выяснили?
— Это, конечно, уникум, — с готовностью ответила математичка. — В какой степени — не знаю. Все задачи школьной программы решает мгновенно. Задачи предыдущей республиканской олимпиады прорешал в уме. Я предложила ему задачи с мехмата.
— Ну и? — подалась вперед директорша.
— Порешал до второго курса в уме. Затем попросил карандаш. Пятый курс тоже решил, но было видно — трудно.
— А в чем трудность?
— Он решал методами, изученными в школьной программе. Некоторые преобразования очень своеобразны, некоторые просты до гениальности, но незнание предмета... Знаете, это как Маугли.
— Как Маугли? — изумилась директорша.
— Ну да. Ему приходится в муках... ну не в муках, но с затратами этой его таинственной энергии открывать то, что уже давно открыто...
— И ваши предложения?
— Он все заглатывает на ходу. Если с ним позаниматься, добавить знаний...
— Я рада, что вы так объективно оценили этот феномен. Но теперь о другом, — решилась наконец пожилая женщина, тяжело вздохнув. — Мне звонили из поликлиники...
— Почему вам? — удивилась учительница.
— В таких случаях сообщают родственникам, — глухо ответила собеседница. — У вас их здесь нет, а решать вопрос о госпитализации необходимо безотлагательно.
