"Не знает и ничего не помнит", — понял подросток. Это радовало, но и вызывало грусть. Он тут такое сделал... и никто не ценит. Не знают. Думают, профессор. Сердце на мгновение обожгла ревность, но сейчас же уступила место здравому смыслу. Никто ничего не знает. Сам хотел этого. Профессор... хороший добрый старик. И такие операции! А сейчас — на тебе. Не верят. Он вспомнил согбенную спину профессора, вспомнил, каким счастливым майским жуком он влетал, когда дела больных шли на поправку.
"Отблагодарить? — пришла вдруг мысль. — А почему бы и нет? Силенок хватает. Напоследок? Один разочек, — уговаривал он себя, ежась от воспоминаний о боли. — Потом на солнышко... Ну, действуй".
Макс быстро прошмыгнул в соседнюю палату. Она ничем не отличалась от его палаты номер три, разве что два тяжелых неподвижных тела с забинтованными головами издавали пренеприятнейшие запахи. Видимо, после ночи до них у медсестер все еще не дошли руки. Но думать о причинах и последствиях было некогда. Максим протянул ладони сразу над обоими. ("Дуплетом", — пронеслась и сразу исчезла шальная мысль.)Теперь он больше знал, что и как следует делать. Мысленно проник в мозг каждого и увидел похожие на предыдущие повреждения: черную опухоль — у одного и знакомую черную пропасть — у другого. "Вырезали у этого, — понял он про несчастного с пропастью. — Это он — родственничек журналиста. Но второй... Он же не виноват, что не имеет влиятельных родственников. Ладно, обоих. Времени, конечно, для полного излечения мало. Ну, хоть полпути к выздоровлению осилим. Могу же помочь! Должен, если могу!" И появились уже знакомые лучи, и пришла уже знакомая боль...
Возвращавшийся с осмотра Хома подхватил стоящего в коридоре Максима и затащил в палату.
— Что с тобой? Опять? Где? — задавал он вопросы, тормоша соседа. — Ты это... Не отрубайся. Чего тебе?
— Солнца. Во двор...
— Я помогу. Ты только не отрубайся, — повторил Хома, поднимая Макса с кровати.
Последние два пролета лестницы он практически нес Максима на руках.
— Ну вот, — тяжело дыша, сказал Хома и усадил на скамейку паренька.
— Спасибо, — прошептал Макс, подаваясь вперед и вверх, к лучам солнца.
— Спасибо, — язвительно проворчал Хома. — Нашел время! Скоро батька приедет. А ты что вытворяешь?
— Пока приедет, я оклемаюсь. Мне главное — солнышко. И — покой, — ответил Макс, не вдаваясь в подробности.
— Ладно, отдыхай, я отойду, — обиженно ответил подросток и резко рванул внутрь здания.
Макс не отреагировал. Он был измучен и опустошен.
"И как они делают это с толпами? — подумал он о великих целителях. — Может, какое обезболивающее принимают?"
Он вдруг улыбнулся этой мысли, а затем оцепенел, впитывая в себя солнечные лучи. "Вот что чувствует аккумулятор при подзарядке".
Хома в это время сидел в палате, ожидая развития событий. Но было тихо. Не выдержав, он пошел в соседнюю палату. Таинственный сосед выходил отсюда, выходил никакой, как тогда, когда лечил его. Значит, вот-вот начнется. Он еще брезгливо смотрел на этих "живых трупов", когда один из них зашевелился, попробовал приподняться, затем гнусным голосом заныл: "Сестра, утку!" После повторения этого призыва в палату вбежала медсестра — та самая красавица, с которой о чем-то шептался его сосед. Она машинально подложила под больного заказанную посудину, затем всплеснула руками и выскочила вон.
"Звать профессора", — понял Хома.
— Где я? — спросил вдруг второй больной.
"Ну, началось", — понял Хома и, ответив вопрошающему, что тот на поле чудес, решил ретироваться. В коридоре он столкнулся с офицером и его дочкой. И хотя подросток, как и все местные, недолюбливал "белую кость", мужик был такой счастливый, а идущая под руку девчонка так радовалась, что юноша широко улыбнулся им в ответ и кинулся во двор.
— Там началось, — сказал он и осекся.
Недавно расслабленный, обессиленный Макс теперь излучал здоровье и угощал невесть откуда взятыми червями чету скворцов. При появлении незнакомца птицы вспорхнули с руки кормильца и, устроившись на самой нижней ветке ближайшего каштана, стали ожидать продолжения трапезы.
— Круто! — прокомментировал увиденное Хома. — А черви откуда? Тоже позвал к себе? Как птичку?
— Да нет! После дождя выползли сами.
Представив себе картинку, как он зовет червей, а они ползут на угощение скворцам, подросток весело рассмеялся.
Хома тоже рассмеялся.
— Там это... Началось... В соседней палате начали выздоравливать.
— Уже? — вырвалось у Максима.
— Да, а что? Пойдем, посмотрим, как профессор метаться будет.
— А, — сосед равнодушно махнул рукой. — Неинтересно. Только мешать будем.
— Я тебе помогу.
— Мне? Спасибо, не надо. Уже очухался. Это так, временная слабость была. — И, глядя на сомневающуюся физиономию Хомы, предложил: — Хочешь на ручках?
Через несколько минут, после того как Максим трижды одолел противника, Хома наконец решился.
— Вот, возьми, — сказал он, снимая с шеи и протягивая своему спасителю довольно массивный золотой крест.
— Ты что, зачем? — отверг Макс подарок.
— Послушай. Я редко прошу. Тем более — у ваших. А сейчас, видишь, прошу. Возьми. И носи на память. Можешь потом не носить, но хоть сейчас. Хоть немного. Нагнись.
Максим покорился каким-то жалобным нотам в этой просьбе и наклонился. Теплый крестик пощекотал грудь и мирно повис среди прорезающейся поросли. Подаривший его юноша пристально, чего-то ожидая, смотрел на крест, затем на товарища, затем — опять на крест.
— Значит, чистый, — облегченно вздохнул он.
— Ты о чем?
— Да так. Носи. Он твой.
— Но мне нечего подарить тебе в ответ.
— Ты мне уже подарил, — ответил Хома, обнял Макса и тотчас, устыдившись своей "немужской" слабости, кинулся назад в больницу.
"Знает, — подумал Макс, оставшись один. — Придется и ему в глаза заглянуть".
Хотя проявленная благодарность и тронула, он испугался, что Хома все-таки разболтает о том, что узнал. Не по-детски озабоченно вздохнув, он докормил вновь примостившихся на руке скворцов. Посоветовал им пастись дальше самостоятельно и пошел укладываться.
Выписка прошла без особых эмоций. Профессор, растерянный из-за новых удач в лечении, рекомендовал душевное спокойствие и покой вообще, сообщил, что в школу все-таки следует пойти, но если учеба будет тяжело даваться, он сможет освободить Макса от посещения занятий, мол все равно выведут по среднему. Выписав каких-то порошков и пилюль, он приказал быть под наблюдением своего участкового врача, рассеянно выслушал благодарность Белого-старшего, после чего распрощался с обоими Белыми. Больше их в больнице ничего не удерживало. Болтушку Светлану сменила строгая Марина, она холодно приняла от отца Максима коробку конфет. Самому же подростку многозначительно шепнула, что "должничка" все равно найдет. Хома куда-то исчез, с остальными Макс познакомиться не успел. Уже ничто не удерживало решительно. И только при переодевании в свою одежду возникла некоторая проблема. Джинсы, рубашка, джемпер мало того, что свободно болтались, они были заметно коротки — руки и ноги выглядывали на добрую треть.
— Ну, ты, сынок, и дал! Вот это вытянулся, — с удивлением объяснил эту странность отец. И, действительно, стоя рядом с отцом, Максим с радостью осознал — вырос. — Если сейчас одеть комбез и — на аэродром, то ни у кого и вопросов не будет.
— А он у тебя длинный, — констатировал подошедший к машине Пушкарев.
Теперь, когда Белый-старший стал героем и ему, по мнению многих, светила генеральская должность в столице, начальствующий состав начал принимать вчерашнего рядового летчика за равного. Вот и сегодня, узнав о том, что Белому надо ехать забирать сына, Пушкарев вновь предложил ехать вместе на его машине — ему все равно надо было проведать семью.
Максим односложно поздоровался и устроился на заднем сидении. Мужчины сели спереди.
— Как Анюта? — поинтересовался Белый-отец.
— Спасибо. С каждым днем лучше. В школу, конечно, в отличие от твоего, не успеет. Ну, за лето, думаю, наверстает.
— А Надюша?
— Тоже поправляется. Ей главное лекарство — Анютино хорошее самочувствие. Хотя, сам понимаешь, инсульт — не шутка.
— Да... — вздохнул пассажир.
Они помолчали, а затем перешли к разговорам на служебные темы.
— Кстати, — обратился вдруг Пушкарев к юноше. — Ты не скажешь, кто с тобой в палате лежал?
— Парень один. Хома зовут.
— Хома? М-да... Странно. А фамилия? Он кто такой вообще и откуда?
— Не знаю. Он мало разговаривал. У него долго голова болела.
— А почему он тебя заинтересовал? — полюбопытствовал его отец.
— Да меня кроме моих сейчас ничего особенно не интересует. Сам понимаешь. Анюта почему-то заинтересовалась. Узнай да узнай, кто здесь из мальчишек лежит. Я ей говорю, брось глупости, какие еще мальчишки, а она за свое. Про твоего рассказал, а она: "Кто еще?" Вот и узнаю. Да ладно, спрошу у врача.
Такое "неблагодарное" поведение девушки больно укололо Макса. Он помнил, что смалодушничал и не приказал Анюте забыть про его целительные посещения. И вот вам пожалуйста: чуть в себя пришла — и других пацанов ей подавай.
Потом он вспомнил, что за этой кутерьмой не успел заглянуть в глаза Хоме, но мысленно махнул на все рукой и уставился в окно.
В действительности все было не так. Пушкарева не была неблагодарной. По крайней мере — не в этом случае. Она запомнила оба посещения какого-то юноши. Она не догадывалась — просто знала, что обязана жизнью далеко не профессору, а исцелением — не профессору вообще. Но помнила только невысокий силуэт, мягкий голос и яркие лучи, проникающие в самые глубины души (мозга — не так романтично). И она, едва начав говорить, стала разузнавать у отца, кто из мальчиков здесь лечится.
— Видел сына Белого. Когда к тебе шел, ну, когда ты выздоравливать начала, столкнулся.
— И что? — напряглась Анюта.
— Ничего, — пожал плечами отец. — Его как раз медсестра из туалета вытаскивала.
— Вытаскивала? — разочарованно переспросила девушка.
— Ну, вела. Слабый он совсем.
— А еще? — потеряла к Максиму всякий интерес Анюта.
— Не знаю. Да и зачем тебе? Уж здесь-то без них можно обойтись? И так вон, довели.
— Не надо, папочка. Я ничего не буду. Честное-пречестное. Ты только узнай.
Вот поэтому теперь Пушкарев мимоходом и наводил справки о Хоме. Не зная всего этого, Максим обиженно молчал, рассматривая здания и узенькие улочки древнего города.
— А правда, что на месте больницы раньше был замок? — спросил он, вспомнив разговор с Хомой и винтовые лестницы.
— Очень может быть. По архитектуре похож. Только не замок, а дворец, — ответил отец. — Вот у нас, на родине, замок Радзивиллов вообще под санаторий отвели. Очень интересно.
— В Питере на Каменном острове тоже чей-то дворец под наш санаторий заняли, весьма оригинально, — дополнил Пушкарев, и разговор перешел на достопримечательности Северной Пальмиры.
— Давай прорвемся в этом году? — обернулся к Максиму отец.
— Я вроде на море собирался.
— Ну, каникулы у тебя длинные, можешь туда и туда.
— Счастливая пора, — прокомментировал Пушкарев. — Только сами дети не ценят. Мне тоже придется отправить своих в санаторий, — заметил он вздохнув.
Они наконец вырвались с узеньких улиц, миновали дымные предместья и помчались по усаженной фруктовыми деревьями дороге. Весна решительно брала свое. На горизонте зеленели горы, уже полностью освободившиеся от снега. Украшались нежными листочками ветви деревьев. На солнце вовсю отливала изумрудом первая травка на полях. Рассеянно глядя на мелькающую зелень, Максим думал о произошедшем. "Если это не чудесный сон и не бред, то что же? И что его ждет впереди? И как пользоваться этим даром? Дарами, — поправился он, вспомнив и гипнотические опыты. — Будет день, будет и пища", — решил он, а когда сквозь стекло пробились солнечные лучи, подставил им лицо и блаженно задремал. Больничная эпопея закончилась.
Глава 5
— Следовательно, преобразуем это вот так, затем... Ты куда смотришь? — спросила Татьяна, уподобляясь строгой учительнице.
— Весна. Сирень цветет, — беззаботно ответил Макс...
— Тебе надо алгебру...
— Да сто лет мне не нужна алгебра эта!
— Так мне уйти?
— Но я же про алгебру, а не про тебя.
— Макс, будь посерьезнее. Ты не передумал насчет летного?
— Нет, конечно.
— А там математику сдавать придется.
— Да знаю я. Но мне это неинтересно. Понимаешь, — решил он приоткрыться. — Я знаю алгебру. Прочитал этот учебник, потом тот, что ты мне давала, и все понял.
— Прочитал и понял? Молодец, — иронично похвалила девушка. — Но решать же все равно надо.
— Я и решаю. В уме.
— Это как?
— Ну, не знаю. Приходит ответ и все.
— Не дурачься. Скажи, что не хочешь заниматься...
— А если это правда, пойдем гулять на дамбу? Там сейчас так соловьи поют...
— Ты мне зубы соловьями не заговаривай. На дамбу... Ну ладно... Вот эта задача. Решай.
— Нет, ты скажи, пойдем?
Татьяна отложила сборник задач и внимательно, как-то по-новому, оценивающе взглянула на юношу.
Для понимания сути разговора следует знать, что в военном городке, где царили строгие нравы, даже простая прогулка детей порой вызывала разговоры. Поэтому и гуляли в основном компаниями. А прогулка за пределы городка — на высокую дамбу горной реки с густо заросшей кустами поймой — означала новое развитие отношений. Хотя, к чести таких гуляющих следует сказать, что в их возрасте и прогулки на речку были именно прогулками без каких бы то ни было вольностей. Ну, почти без никаких. Поэтому и рассматривала сейчас Татьяна своего подопечного, позволившего предложить такое пари. Вообще-то он стал ничего. Сейчас, когда похудел и вытянулся... Одна девчонка из их класса еще раньше признавалась в их кругу, что Максвелл ей интересен. А что будет теперь... Пожалуй, такое пари можно и заключить. Как весьма вероятное согласие при очень нереальных условиях.
Максим тем временем тоже рассматривал Татьяну. Она подросла за зиму, стала более стройной и гибкой, чем-то напоминала тянущуюся к солнечному свету березку. Татарская кровь отца давала о себе знать чуть раскосыми глазами и узким носом, но это только придавало ей красоты. Максу вдруг захотелось погладить ее волнистые волосы. Не осмелившись на такой поступок, он мысленно погладил Рыжика — их домашнего жирнющего хомяка, сейчас почивающего на коленях у Татьяны. Соскучившийся по ласке зверек умильно закатил свои глаза-бусинки. Затем озабоченно осмотрелся. Максим успел еще на расстоянии почувствовать пушистость его шерстки, когда испуганный невидимыми руками Рыжик съехал с коленей девушки и колобком покатился в свой спасительный домик.
