— Я по делам...
— Врешь, врешь, врешь. Все. Хватит. Пока! — рванулась от Максима девушка.
Он было кинулся за ней, но, обидевшись на несправедливость, развернулся в обратную сторону. Одно время он срывал свою обиду на мордастых собачниках, натравливая на них таких же мордастых псов. В областном центре он таким образом немного сбил спесь этих любителей четвероногих друзей человека и мало кто рисковал выводить своих откормленных чад на прогулки без намордников. Здесь же в этой части был непочатый край работы. Наблюдая за прогнозируемой гаммой чувств — от первоначальной спеси к недоумению, затем испугу, затем — первобытному ужасу человека, съедаемого хищником, Максим вспоминал вчерашний вечер. Действительно, после феерии цветов, когда улеглись восторги и вновь началась тусовка, он позволил себе пригласить на танец довольно известную тележурналистку. Маленькая, фигуркой похожая на его одноклассницу Кнопку, с мелкими чертами лица, она очень напоминала синичку. Сходство добавлял остренький носик и кругленькие черные глазки. Женщина прославилась несколькими довольно глубокими раскопами коррупции. Мелкие пакости о мелких грешках бомонда принципиально в газетах не размазывала, за что была принята в различных сферах — и высоких, и широких. И хотя все эти служители искусству были не ее специальностью, эта новая, только что вспыхнувшая звездочка журналистку заинтересовала. Это пение было неожиданным, талантливым и, если хотите, просто красивым. В конце концов, и она была женщиной. Поэтому приглашение на танец она приняла с удовольствием. Правда, наблюдавшие за этой парой увидели, как нейтральная улыбка партнерши вдруг исчезла и журналистка вновь превратилась в синичку — птичку, которая может убить другую птицу и выдолбить у жертвы мозг.
— Все это сейчас у меня, — донеслось досужим наблюдателям по окончании танца.
— Тогда давайте выйдем, подышим воздухом.
В самом дальнем, затемненном закутке ресторанной террасы юноша передал журналистке несколько флешек.
— Я сам не успел просмотреть, но, насколько понял, это — компромат, которым Ржавый-Червень крепко держал кого-то.
— Я привыкла, что журналистка не должна спрашивать об источниках информации. И спрошу просто как женщина: "Кто вы, таинственный юноша?"
— Максим... Просто Макс. Если что, звоните по мобиле, вот номер.
— Спасибо. Не доверяете... Ничего, Максим, чувствую, что наше знакомство еще впереди. А пока я для вас Елена Петровна. Просто — Елена Петровна, — передразнила она Макса. — Вот вам мой номер. Это — для особо приближенных.
— Но я...
— Будете, чувствую, наверняка, будете. А пока все-таки, авансом, — кто вы? Я же все равно узнаю. Просто жаль времени.
— По большому счету, я уже и сам не знаю, кто я. Когда-нибудь, может, расскажу, и вы сами мне объясните, кто я, хорошо?
— Да, просто Макс, вы талантливый провокатор. Так меня не могли заинтриговать уже давно. Не исчезайте далеко и надолго. Я вас все равно найду, но это время, время, время.
Перебросившись этими словами, они вернулись в зал, а вскоре молодая парочка удалилась. Поэтому выслушивать какие-то подозрения от Ларисы Максиму было обидно. Хотя, следовало бы признаться, что танцевать с журналисткой, ощущая ее удивительно гибкое тело и вдыхая умопомрачительный запах каких-то особых духов, было приятно. Но не более того. "Почти не более", — пошел на компромисс с совестью юноша. Поэтому он, махнув на все рукой, поехал на встречу своей самой первой любви — авиации.
Отец преподнес Максиму очень большой сюрприз — и прямо у входа. Рядом с ним, сияющим всеми регалиями своего геройского прикида, стояла... Светлана Афанасьевна! Да, та самая заведующая детским домом, где так жестко проводил воспитательную работу Максим и где находилась Наташа Белая. Пока проходило естественное изумление, все трое успели поздороваться и переброситься несколькими ничего не значащими фразами.
— А ты чего один? — приступил к проблемному разговору отец. — Мы думали, ты с подружкой придешь...
— Мы? Думали? — тотчас наставил иголки юноша. — Папа, папулечка, ты же недослышал или неправильно меня понял. Я же просил тебя удочерить девочку, а не девушку.
— Ну-ну, остряк, — смущенно усмехнулся отец, а Светлана залилась мучительной, цвета заходящего солнца краской. — Не придумывай. Просто Афанасьевна приехала сюда по делам своего интерната, вот мы и встретились... переговорить о нашем деле... ну, об удочерении.
— Врешь, папуля, ох врешь! По глазам обоих вижу — врешь! — настаивал на своем юноша. Афанасьевна, — передразнил он батьку. — Она для тебя такая же Афанасьевна, как я для нее Леонидович.
— Ну хватит, не дерзи, — уже жестким, с металлическими нотками голосом прервал Белый-старший язвившего юнца. — Идешь или нет?
— Так точно, товарищ майор! — саркастически вытянулся в струнку юноша.
Посещение такого музея Максим не отложил бы даже в случае, если бы отец привел с собой целый гарем. Дальше все пошло так, как, наверное, планировал умудренный жизнью офицер. Максим увлекся техникой до такой степени, что стал даже несколько благосклонно выслушивать реплики попутчицы, вставляемые в их мужской разговор. Когда же Афанасьевна со знанием дела рассказала о некоторых моментах испытания одного из навечно застывших здесь крылатых красавцев, юноша поинтересовался источниками ее осведомленности.
— Его испытывал мой отец, — просто, без рисовки ответила девушка. — И я с детства люблю авиацию.
— У нее двенадцать прыжков, — с ноткой какой-то гордости сообщил Белый-старший.
— Ну, это сейчас не редкость, — тут же взревновал подросток. — Сейчас за деньги...
— Прыгнешь, тогда поговорим.
— Завтра же!
— Ну, ну, не дури, — примирительно обнял его отец. — Я же в другом смысле. Просто поймешь, что за деньги смелости-то не купишь. И любви к небу — тоже.
— Ладно, извините, — прочувствовал отцовскую правоту Максим. — Но чего же вы тогда там работаете?
— В интернате? Ну, как вам... тебе... сказать. Кому что. Кому в небе парить, кому... вот, деток беспризорных воспитывать. Знаете... знаешь, когда меня из-за зрения признали негодной к полетам, я думала, что удавлюсь. Но отец... покойный... сказал тогда, что очень много дел и на земле. Больше, чем в небе. И мужества порой надо гораздо больше. Вот и... — запинаясь и очень трогательно смущаясь, объяснила девушка. — А вот на испытаниях этой, — Светлана указала на другую стремительную птицу, — мой отец погиб.
Это был удар ниже пояса. Ни злиться на отцовую пассию, ни язвить в отношении ее он теперь не мог, поэтому мысленно пожал плечами и, решив разобраться во всем потом, окунулся в застывшее отражение мира авиации. Самолеты — это не просто перкаль-фанера-железо-титан. Каждый из них — произведение искусства. Наиболее удачные — красивы своей гармонией, своей стремительностью или мощью — в зависимости от цели своего появления на свет. И за каждым из них — история талантливых или гениальных творцов, мужественных испытателей, преданных своему призванию и долгу рядовых летчиков. Сколько страстей, сколько драм, сколько радости свершений или боли неудач хранит в себе каждый из отдыхающих здесь теперь экспонатов! Максим не мог удержаться и, несмотря на все запреты, тихонько касался многих из этих ветеранов. И ему казалось, что он прикасается к самой Истории, что самолеты передают ему частичку сохраненного тепла, вложенного в них многими-многими прекрасными людьми.
Юноша так увлекся, что вздрогнул, когда сотовик заулюлюкал модный мотивчик.
— Это я. Привет. Просмотрела твои диски. Послушай, просто Макс, ты хоть сам понимаешь, какую бомбу ты мне передал?
— Не-а. Но Ржавый перед смертью намекал... — Максим запнулся, поняв, что сболтнул лишнее.
— Вот как? — тут же подхватилась журналистка. — Да ты просто кладезь информации. Расскажешь? Ну да ладно... Скажи, а тебе эта компра не повредит?
— Я не из их команды, — сухо ответил подросток.
— Ну, ну, не обижайся. Смотри сегодня новости по первому. Я твой должник. Проси, требуй, что хочешь.
— Так уж и все... Ну да ладно. Есть один человек. Бывший мент. Его поперли за расследование блатного дела. Сейчас он скрывается. Если бы вы его вытащили и смогли надежно укрыть... Деньгами он обеспечен. И у него тоже есть некоторая компра.
— Давай телефон. Как его величать? Кстати, на кого сослаться?
— Я ему позвоню и предупрежу. Звать его... — запнулся Максим, вспоминая имя-отчество Холеры. — Григорий Григорьевич Холеровский.
— Ладно, загадочный юноша. Думаю, сделаем.
— Какие-то странные у тебя разговоры, — прокомментировал отец услышанное.
— Это у тебя странные разговоры, — вспылил подросток. — Все это очень странно. И вы странная, — кинул он Светлане. — Нашлась сладкая парочка. А ты... про маму уже забыл? У тебя дочка такая быть могла, как эта!
Воспоминание о матери очень больно укололо сердце мальчишки, и он рванулся из музея. Сладкая парочка его не остановила, да и не пыталась.
Максим вновь остановился в каком-то небольшом уютном парке. В каменных берегах спокойно, тихо текла зеленая вода, которую рассекали дикие утки. На земле и в деревьях мелькали рыжие пройдохи-белки. Тихое шуршание листвы, свежий воздух, неспешность обстановки, читающие пенсионеры — все это умиротворяло, и юноша стал успокаиваться. Потом вновь вспомнил мать. Что помнилось? Нежные мягкие руки. Конечно, тепло. Тепло любви и нежности. Тепло заботы. Радость. Он вдруг отчетливо вспомнил, как впервые пошел. Вот сидел, ползал, а потом взял и пошел. И как ходил от отца к матери, а она, радостно улыбаясь, протягивала к нему руки. А потом вспомнилось, как горячо целовала она его тогда... в последний раз, страшно иссохшая, не похожая на себя, через силу улыбаясь и сдерживая слезы. А он... это сколько ему было? Пять? Четыре... Пятый. А он от жалости ревел, своих слез не скрывая. И несчастная, скорбная улыбка мертвой, когда его подвели прощаться там, на кладбище. Он ведь уже тогда... Да, точно, тогда мог чувствовать. И как в случае со Светкой, он уже тогда, малым чувствовал тоску уходящей души матери. "Мама, мама... Отец тогда почернел от горя. И столько лет... столько лет... И вот теперь. Седина в бороду! И эта сучка! Лезет! Нашла себе завидного женишка!" — вновь стал ожесточаться Макс.
— Да, — рявкнул он в мобильник на вновь некстати ворвавшийся звонок.
— Я уже собралась и уезжаю. Прощай, — раздался Ларисин голос.
— Скатертью дорога! — под настроение отрезал Максим. Девушка прервала связь. — Все вы такие! — неопределенно констатировал юноша и набрал номер Холеры.
После короткого разговора, предупреждения о звонке журналистки, Максим некоторое время развлекался тем, что натравливал белок на мирно пасшихся здесь же серых ворон. Было уморительно смотреть, как рыжие зверюшки, выставляя пушистыми мачтами хвосты, идут на абордаж. Более здоровые, всегда степенные вороны, не въезжая в причины агрессивности соседей, возмущенно каркая, спасались вприпрыжку, не улетая, однако, с излюбленных мест. Искусственно спровоцированный и никому не нужный конфликт прервал завибрировавший сотовик.
— Да, — односложно ответил Максим, отпуская рыжее воинство восвояси.
— Это я, просто Макс, необходимо встретиться.
— Что-то случилось? — по омертвевшему голосу догадался юноша.
— Эфира сегодня не будет. Об остальном — потом. Там же, где и вчера вечером.
— Но мне надо готовиться... В общем, вечером я занят.
— О, малыш! Обещаю, что это не займет много времени. И будем только вдвоем. Приходи.
Глава 42
Вечером они сидели в знакомой Максиму кабинке-беседке Ираклиевого заведения. Но на этот раз, словно сговорившись, и Макс, и Елена Петровна были одеты буднично — оба в вечно демократичных джинсовых костюмах.
— Как вы думаете, Максим, здесь есть прослушка?
— Ну что вы, Ираклий Самедович — человек чести и никогда не позволит себе ничего столь низкого, — выспренно вещал Макс, одновременно применяя уже имеющийся опыт.
Он довольно быстро переключился и увидел новым зрением сразу три пульсирующие жилки, ведущие от беседки к целому электрическому узлу. Видимо, там, словно в центре паутины, сплетались сигналы от всех микрофонов всех беседок.
— Вы так верите этому кавказцу? — присматриваясь к странному поведению юноши, поинтересовалась журналистка.
— Конечно и безусловно, — подтвердил собеседник, приложив палец к губам.
Он сосредоточился на центре выявленного узла, нашел наиболее близкие соединения и на секундочку перекинул между ними мостик через изоляцию.
— Ну вот, теперь можете говорить свободно, — сообщил он соседке, любуясь пульсирующим и разбрызгивающим электрические фонтанчики шаром, распухающим в центре прослушки.
— Почему теперь?
— У них там замыкание.
— У Ржавого тоже вначале замкнуло... Только не "прослушка", а "наружка", да?
— Не знаю... Но рассказывайте, что случилось.
— Давай сначала выпьем, — вновь перешла на "ты" журналистка.
— У меня завтра дела. Надо ясную голову иметь. Да и не люблю я, — отнекивался Максим.
— Завтра? Дела? — Синичка залпом выпила здоровенный бокал виски и надкусила дежурный бутерброд с икрой. — Я тебе открою одну тайну... Если выпьешь, — продолжила она, вновь наливая себе и подвигая рюмку юноше. По тому, как быстро она пьянела, Макс начинал понимать — или она не умеет пить, или все-таки...
— Что все-таки такое ужасное случилось? Эфира не будет? Да черт с ним!
— Да! — махом выпив и второй бокал, подтвердила журналистка. — Эфира не будет — это я уже тебе и по телефону сказала. — А теперь... Нет, ты не выпил. Так не пойдет. Ну, хоть третий, хоть на брудершафт. Поверь, информация того стоит. Давай, а? — И она вновь наполнила свой бокал. Вздохнув, поднял рюмку и Максим. — Ну вот и умница! — женщина вновь выпила до дна и, дождавшись, пока Макс выпил свою рюмку, крепко его поцеловала. — Поцелуй Иуды, — пьяно рассмеялась она. — Так вот, юноша. Теперь слушай. Из этих трех слов "Эфира не будет" — одно лишнее. И лишнее — "эфира". Ничего не будет. Вообще ничего. — Она, покачиваясь, приложила точеный пальчик к губам, смешно их выпятив, якобы призывая к молчанию, а потом по слогам повторила: "Ни-че-го". — Да-да, мой милый просто Макс. В твоих флешках информация о делишках и людишках, то есть о делишках людишек, в общем, там замазаны ребята, пользующиеся абсолютным доверием президента. Въехал? И... и ты этот... третий лишний. Разборок не будет. То есть — уже были. Информация у них, а тебя пришлось сдать. Ты молчи. И не смотри так! Да, пришлось! Ты мне кто? — женщина, уже не предлагая Максу, выпила еще и продолжила. — Меня уже давно сломали. Я боюсь. Но ты пойми, не за себя боюсь. Когда я раскопала информацию про поставки оружия... Ты еще тогда пешком под стол ходил... тебе сколько? Впрочем, уже неважно. Почему уже? — пытаясь сосредоточиться, журналистка закурила. — Почему уже? — ухватила она оборванную нить. — Да потому, что по выходу отсюда тебя... как тебе мягче сказать? В общем, жизнь твоя трагически оборвется. Молчи, грусть Киса, молчи! — повторила она слова Бендера. — Время уходит, а я еще должна объяснить. Должна! — отчаянно закричала она.
