Юли... Теперь она для меня так же далека и потеряна, как и наша Земля. Кого я мог винить в этом? Свою несчастную судьбу?.. Нелепый случай?.. Людей, придумавших все эти неписаные законы совести?.. Нет, только себя! Себя одного и никого больше! Пожалуй, это было самым жестоким, самым страшным наказанием для меня... Но и самым справедливым!
Нет, я не искал себе ни пощады, ни сострадания у других. Разве можно прощать такое? Но Юли... Она по-прежнему жила в моём сердце и, как бы я не старался, не желала оттуда уходить, принося мне и нескончаемые страдания, и великую радость. Её образ возникал в моей памяти вновь и вновь — трепетный и робкий, как первый луч нарождающейся зари — постепенно разгораясь ослепительно сияющим солнцем. Я растворялся в нём и каждой клеточкой своего организма тянулся к нему...
Шар под потолком на мгновение вспыхнул ярким голубым светом, и на его поверхности заискрились сотни разноцветных огоньков. Я с трудом приподнял голову и сел на постели, упершись в неё руками. Они погрузились в мягкую воздушную обшивку по самые запястья. Шея моя, как будто налилась свинцом, и была так же тяжела, как и воспоминания, тянувшиеся за мной нескончаемой чередой. Я обвёл глазами каюту.
Мягкий ворсистый ковер покрывал пол. У противоположной стены стояли два надувных кресла, а между ними разместилась небольшая тумбочка с магнитной крышкой. На этой стене располагался большой экран визиофона внутренней связи, а рядом с ним — обзорный, соединённый с камерой, выведенной за борт корабля. Если включить его сейчас, то можно увидеть едва различимые иглы далёких звезд, свет которых умирал в непроницаемой мгле, окружавшей корабль. Но сейчас мне совсем не хотелось этого видеть.
На секунду внимание моё привлекла овальная стереодиорама, висевшая на стене около дивана. В светящейся глубине кристалла над зеркальной гладью озера взмывала ввысь многотысячная стая грациозных птиц. Они летели совсем низко над водой, словно живое розовое покрывало, заслонявшее прозрачное синее небо. На память сразу же пришли воспоминания о том дне, когда мы с Юли купались на озере в "Садах Любви" и сердце снова тоскливо заныло.
Странно. Почему-то раньше я не замечал этой диорамы... Впрочем, я не замечал здесь многого. Сознание моё как будто погрузилось в какую-то бесформенную серую пустоту, и отключилось от восприятия окружающего мира. Всё вокруг казалось мне бессмысленным и однообразным сном. Корабль уже преодолел треть пути, а сон этот никак не кончался. Наоборот, он становился всё более тягостным и утомительным.
Я тряхнул головой, сгоняя с себя остатки вялой сонливости, и почувствовал на лбу тонкий обруч с крохотными шариками хрусталя по окружности — УП для БИВА (управляющий блок биоволновой антенны). Через него вся обслуживающая система корабля принимала команды моего мозга. Стоило только появиться осознанному желанию, требующему выполнения, и эта антенна передавала его автоматам ракетолёта через крохотный преобразователь-мнемограф. А те уже включали и выключали экраны внутренней связи, открывали двери, регулировали яркость освещения в каютах, подавали пищу, и даже погружали в биоволновой сон.
Я осторожно ощупал обруч на голове и опустил руки на колени. Кажется, моя отрешённость начинала постепенно проходить. Какое сегодня число?.. Десятое?.. Да, кажется, десятое. Я снова осмотрел каюту. Может быть, пойти на пост управления? Двери каюты тут же с готовностью раскрылись, с лёгким шелестом уйдя в стену. Я с трудом встал и медленно побрёл по коридору.
Царившая на корабле тишина нарушалась лишь тремя аккордами сигнального датчика над дверью в конце коридора. Указатели вибрации на стенах едва заметно подмигивали, словно приглашая войти в какой-то таинственный сказочный замок. Поддавшись магическому действию этой тишины, я осторожно миновал коридор, и свернул налево. Здесь располагался узкий тамбур с тремя бронированными дверьми, отделявшими жилую палубу от других отсеков корабля. Дверь слева с предупреждающей надписью: "ВНИМАНИЕ! ОПАСНАЯ ЗОНА!" вела к отсеку с силовым реактором корабля и пульсационным двигателям. Центральная дверь в грузовой отсек, а дверь справа на верхнюю палубу, к посту управления и пилотской рубке.
Я взялся за ручку этой двери и толкнул её от себя, перешагивая через выступающий над полом валик с множеством отверстий, который напоминал заслонку воздухоочистителя. За дверью располагался ещё один узкий, ярко освещённый коридор. В конце его — открытая дверь, ведущая на пост управления. Над этой дверью висели часы, на светящемся табло которых я прочёл время — "18.06". В дверном проёме виднелся край пульта и чьё-то плечо, выступающее из-за спинки кресла. Справа по коридору находилась другая дверь, за которой располагалась кают-компания корабля. Я сделал несколько бесшумных шагов и вошёл на пост управления.
В кресле у пульта сидел Дэвид Купер. Больше здесь никого не было. Беззвучно мигали жёлтые и красноватые огоньки на вертикальной панели главного пульта. В углу зала тихо урчал гравитатор, похожий на большую металлическую черепаху с зеркальным панцирем. Время от времени в глубине навигационного пульта раздавалось глухое потрескивание, и тогда спроецированный в пространстве над пультом шар спериографа, усеянный яркими фиолетовыми пятнами звезд, медленно поворачивался на долю градуса, отмечая тонкой белой линией направление полёта нашего корабля. Все экраны были выключены, кроме одного — вытянутого и изогнутого дугой — нависавшего над главным пультом. На нём мутные отблески жёлтого пламени тонули в липкой мгле, обтекали корпус корабля, заставляя светиться и вибрировать обшивку.
Я удивился этому. Двигатели корабля вот уже второй день как не работали, и мы двигались по "секущей" траектории, не расходуя ни одного киловатта энергии. Но вскоре я сообразил, что это свечение вызвано воздействием отрицательных гравитационных полей, дотягивающихся сюда из мрачных глубин Тамаса. Я даже почувствовал, как едва ощутимо гудят защитные колпаки, создающие мощное силовое поле над всеми помещениями корабля, не давая нам рассыпаться в прах от неимоверных перегрузок.
Пожалуй, только сейчас я осознал, сколь тонка и призрачна та грань, по которой лавировал наш ракетолёт. Одна неточность в управлении, ничтожная ошибка в расчетах уравновешения гравитационных полей, и мы соскользнем за грань смерти, провалимся в тёмные пучины небытия, откуда нет никому возврата. Мне даже вспомнились слова Тернера, спокойно рассуждавшего о необходимости многочисленного экипажа лишь на крупных космических лайнерах. Сейчас они показались мне жалкой бравадой самонадеянного звездолётчика... Впрочем, может быть, я и не прав. Ведь умирать в многочисленной команде ничуть не легче, чем в одиночку. А смерть — вот она, рядом с нами! Внутренне содрогнувшись от этой мысли, я отвернулся от экрана.
Купер сидел всё так же, подперев голову кулаками, и меланхолично наблюдал за перебежкой жёлтых и красных огоньков в узкой горизонтальной шкале перед собой. Во всей его позе чувствовалось всё тоже чуть бесшабашное спокойствие и безразличие к собственной судьбе, что и в словах Тернера. Откуда в них это? Может быть, они уже поняли в жизни что-то, чего никак не могу понять я?..
Жёлтые светящиеся кружочки изо всех сил стремились догнать красные и слиться с ними, но те ловко ускользали, исчезая за краем шкалы, а затем появляясь снова с другого её конца. Я постоял несколько минут, наблюдая за этой странной чехардой.
— Что, не спится? — негромко спросил штурман, не оборачиваясь и не меняя позы.
Я снова удивился. Вначале мне показалось, что он не заметил моего прихода.
Купер сладко потянулся и повернулся ко мне. Слегка прищуренные глаза его озорно поблескивали.
— Ладно, Максим. Проходи, садись, раз пришёл!
Он сделал приглашающий жест рукой, указывая на свободное кресло, и устало прикрыл веки. Я сел на круглое плавающее сидение рядом с ним.
— Мне тоже часто не спится в полёте, — доверительно сообщил Купер. — Не знаю, от чего так... Может быть, тоскую по Земле? А? Как думаешь?
Он с надеждой посмотрел на меня. Я пожал плечами. УП на голове штурмана съехал на бок, и хрустальные шарики в нём поблескивали радужными искрами, совсем, как глаза Дэвида.
— Ничего, — вновь заговорил он с уверенностью. — Завтра подойдём к "точке перехода" и выйдем, наконец, из этой мёртвой тьмы! А там и до "Фаэты-2" будет рукой подать. Останется совсем ничего. Разгрузимся, и в обратный путь...
— Знаешь, не люблю я эти "энергетические коридоры"! — доверительно признался Купер. — Как-то мне не по себе в них становится, хоть я и не из робкого десятка. Летишь, словно ты с выколотыми глазами! И впрямь, как слепой котёнок! Ни звёзд тебе, ни галактик, ни облаков газа... И самое-то противное в том, что не знаешь, как всё для тебя обернётся в итоге. То ли, после очередной пульсации, провалишься по ту сторону границы и превратишься в какую-нибудь глыбу застывшей материи с отрицательным полем тяготения. То ли выскочишь раньше времени в наше пространство и налетишь на какое-нибудь "бродяжье" солнце... Тоже, надо сказать, удовольствие не из приятных!
Я неопределённо пожал плечами, не зная что ему ответить.
— Нет, лететь среди звёзд намного спокойнее, — тяжело вздохнул штурман. — Здесь ты и курс свой видишь не по одним только приборам и звёздным картам. Да и не нужно постоянно находиться под "колпаком" силовых полей... У тебя как, голова от них не болит? Нет? — Он посмотрел на меня и постучал по кольцу на своей голове. — А мне эта штука мало помогает.
Купер замолчал, как мне показалось, удивляясь своей необычной словоохотливости.
— А где Эд? — поинтересовался я.
— Он спать пошёл, — сообщил штурман. — Отдежурил свою смену и пошёл. Я сменил его два часа назад... Эх, здорово было бы проспать весь рейс биополярным сном! Чтобы проснуться — и снова на Земле! И почему это учёные не придумают какое-нибудь такое устройство?
— Чтобы проснуться по ту сторону или вообще не проснуться? — невесело усмехнулся я, косясь на экран, где по-прежнему полыхали языки жёлтого пламени.
— Тоже верно, — согласился со мной Купер. — Хотя, случись что-то, и от нас также будет мало проку. А Земля... Правда, я редко бываю там...
Мы опять замолчали. Слева на пульте нервно замигал золотистый глазок, через секунду погас. Гравитатор всё так же глухо и едва слышно урчал в углу.
— Не понимаю я что-то тебя, Максим, — снова заговорил Дэвид. — Совсем не понимаю! Три недели мы уже летим вместе, и я всё присматриваюсь к тебе... Камень у тебя лежит на душе какой-то, похоже, и давит... Что? Верно? Только не говори, что я не прав! Всё равно не поверю.
Я внимательно посмотрел в его задумчивые, посерьёзневшие глаза. Что-то подталкивало меня излить ему свою душу. Не знаю почему, но мне казалось, что он поймёт меня... Сможет понять. Во всяком случае, нужно заканчивать с этим моим нелепым существованием здесь не то, как во сне, не то наяву. И я рассказал ему о своих злоключениях — всё с самого начала, ничего не скрывая. Дэвид слушал, молча, не перебивая, всё больше хмуря брови. Когда я закончил, он долго молчал, глядя себе под ноги. Наконец, тяжело вздохнув, сказал:
— Да, парень! Наворочал ты дел!
Я угрюмо посмотрел на него.
— Но больше всего мне не даёт покоя... Понимаешь, ведь я сам, сам оттолкнул её от себя! Тогда мне казалось, что иначе нельзя, но теперь я не могу себе простить этого...
— Девушку? — понимающе закивал Купер.
Я, молча, мотнул головой. Штурман немного помолчал, потом сказал сухо:
— Брось! Не переживай из-за такой ерунды!
Я едва не свалился с кресла от его слов. Изумлённо воззрился на него.
— Ерунды? Ведь я люблю её! Ты что, не понял? И она тоже любит меня!
— Брось! — снова отмахнулся Купер. — Люблю... любит... любовь! Всё это лепет наивных юнцов, не знающих жизни! Ты же уже взрослый мужчина!
— Да ты что говоришь? — ещё больше поразился я.
— Послушай, что я тебе скажу, Максим, — жестом руки оборвал меня штурман, хмуря брови. — Выбрось ты все эти переживания из своей головы. Не стоит это того, чтобы так казнить себя, не стоит!
— Да что ты такое говоришь? Ты понимаешь, что ты говоришь?
Я взволнованно вскочил на ноги, сжимая кулаки, чувствуя, как кровь приливает к голове, и ярость закипает во мне. Купер остался сидеть, с холодным спокойствием глядя на меня снизу вверх. Это его спокойствие заставило меня замолчать. Я совершенно не узнавал штурмана, а он очень спокойно сказал:
— Я не хочу обижать тебя, Максим, или говорить плохо о твоей девушке. Нет, вовсе нет! Ты любишь её, и она любит тебя... Пускай так. Во всяком случае, ты веришь этому, и это для тебя означает смысл твоего существования... А я не верю! Хватит! С меня довольно этих горячих шептаний, доверительной луны в бездонном небе и сумасшедших соловьев в мае. Я сыт этим по горло! Всё это сплошная ложь и иллюзии с начала до конца! Скажи, где гарантия того, что она действительно любит тебя? Есть у тебя такая гарантия? Есть?.. Молчишь? То-то! Тогда ответь, как ты можешь быть уверен в том, чего никогда не узнаешь?
— О чём ты?
— О том! Как ты можешь с уверенностью судить о том, что творится в её сердце, в её душе, наконец? Как?
— Только слепой может не видеть! И потом, ты же не знаешь ничего! Как ты можешь судить об этом? Её чувства... Они же во всём: в её поступках, в словах, во взгляде, в улыбке, даже в дыхании!.. Ну, как объяснить это словами?.. Это невозможно рассказать! Неужели ты сам не знаешь? Ты говоришь гарантии? А мне не нужны никакие гарантии её любви! Я знаю только одно: ради этой любви и я, и она готовы были не задумываясь отдать свою жизнь!
После моих слов Купер неожиданно разразился нервным хохотом. Я удивлённо посмотрел на него, а он едко произнёс:
— Любовь! Это слово — сладкая приманка, выдуманная поэтами и фразёрами, чтобы польстить нашей прекрасной половине, окружить её ореолом загадочности и таинственности. Оно питает наши надежды о сказочном идеале женщины — бесплодные надежды! — и потом разбивает их о несокрушимую стену реальности. Это слово, повторённое неоднократно лживыми устами... Ненавижу его! Тысячу раз ненавижу!
Купер сжал кулаки и с такой силой ударил по приборному щитку, что вертикальная панель с рядами круглых шкал жалобно зазвенела. Сказал, потирая ушибленную руку:
— Любовь... То, что нам говорят о ней с детства воспитатели и учителя — всё это миф от начал и до конца! Этот миф, рождённый в древние времена тяжкой жизни, должен был давать людям хоть какую-то надежду на счастье, как сказки о божественном рае. Но теперь-то мы прекрасно знаем цену таким словам. Недаром, мы давно отказались от всей этой ненужной семейной обрядности, сковывавшей оковами пустых обещаний и рутинных обязанностей людей, ставших чужими друг другу, в прошлом...
Дэвид помолчал, блуждая взглядом по посту управления. Затем печально продолжал:
— Я тоже верил во все эти сказки. Жил надеждой на встречу с той единственной и неповторимой — одной на всю оставшуюся жизнь. Горел страстью желания, полный беспредельной нежности к той, которая показалась мне таковой. А она с лёгкостью растоптала мои чувства! Я был готов ради неё на любые жертвы и испытания, но она испугалась этих чувств, она оказалась не готовой к такой ответственности. Она хотела призрачной свободы, а не обязательств и ответствености... Нет, никаким общественным воспитанием, никакими проповедями о долге, справедливости и чести не вытравить из них эту природную сущность, доставшуюся им в наследство из глухих тысячелетних глубин прошлого! Мы разные с ними и ничего с этим не поделаешь!
