— «Явь» авторства Модрон, одной из величайших художниц — создателей нашего домена, — прокомментировала Эбби. — По предположению мэтра Орландо, эта картина — метафора творения листа, которое застали первые фейри, среди которых была и Модрон.
— Жаль, сама Модрон на вопросы только улыбалась, а сейчас и вовсе ушла из нашего домена в творческий поиск, — вздохнул Эшер.
— Не закрывайте разум полностью — следующая картина рассчитана на сопереживание, — сообщила Эбби. Если бы не Джулия, ты бы закрылся так плотно, насколько б смог. Но Джулия кивнула вам, мол, это безопасно.
Титанические столпы, которые не то овеществляли, не то держали мироздание, тенями растворились позади, и тёмно-синее небо светлело, а позади вас разгорался неверный, не-верный свет луны. Не луны. Нелуны. Неожиданно ты осознал, что смотришь уже не глазами, что разум воспринимает объёмную картинку, точно у тебя четыре, а то и девять глаз. Непривычно, но вполне комфортно — сам и не такое с восприятием порою делал.
Ты видел смутные фигуры, держащиеся за руки, вдалеке. Эбби взяла Эшера за руку. Переглянувшись с Ханной, последовал их примеру. Джинни держала за руку Тома-спрайта. Марка — Джулия, и только Дамблдор невозмутимо летел один... уже нет. Джулия (вторая!) бесцеремонно схватила за руку и его. Силуэты, кажущиеся призраками на фоне всё более и более яркого неба, исчезли... нет! Ты стал... одним из них?
Не мысли. Мысли не были тебе доступны, но эмоции, самоощущение, самосознание одного из них стало полностью твоим. Азарт! Решимость! Чувство долга, напоминающее многотонную плиту... лишь тебе, а не ему. Он был слишком сильным, настолько сильным именно разумом, личностью, самим духом, что, кажется, мог бы заменить собой столп творения из предыдущей картины, а то и несколько из них!
Чувство поддержки. Симпатия, взаимная симпатия. Жажда силы, бесконечная жажда свободы, перед которой твоя собственная казалась жалкой каплей рядом с океаном. Холодная, могущественная воля, удерживающая эмоции в узде. Чёткое желание. Желание, направленное к небесной голубизне вокруг.
Другая фигура. Фигура в тёмно-фиолетовом плаще, загадочная и вызывающая лишь уважение, но никак не преклонение. Такой, как он, не может преклоняться ни перед кем. Указание. Путь, что будет пройден в одиночку. Друг как якорь и маяк. Дорога, полная преград. Борьба на грани поражения. Страсть, воля, могущество! Столкновение, боль и Бездна. Взглянуть в глаза, выдержать ответный взгляд и пройти по тропе над невыразимой вечностью. Вереницы образов, вереницы чувств. Отфильтровать, сузить, быть собой! Жить! И пропасть — перейти.
Бесконечная, безумная власть касается души. Жаркий миг победы. Стальной волей сжимать самого себя, единственная мысль — лишь вернуться. Вернуться, выжить, обратно, ведь он ждёт! Безумная вечность распахивает двери, но могущество в руках — сильней. Победить и вечность: за мгновенье перейти! Руку протянуть. Рука за руку, мощь разделив, желанье вместе, с фиолетовой фигурой за спиной, направить власть назад и внутрь, но и вперёд, вовне! Жажда силы и свободы, соединившая двоих, жажда жизни и развития, мечты двоих, сплетённые в одно!
Распахнутое небо. Голубой свет, свобода, которой касаешься руками. Свежий, чистый ветер, ластящийся к лицу. Много работы впереди — но главное уже готово. Улыбка.
Нелуна, светящая в лицо. Безумие так близко! Застилает глаза, и даже небо кажется таким маленьким... Один. Один, без могущества, без силы, без поддержки — безумие перед тобой. Знания. Решимость. Долг.
Фигуры, что встают с тобою рядом. Яркие, пылающие, как и ты, готовые себя отдать. Не один. Уже нет. Никогда больше не один, если не захочешь сам иного. По одну руку — пылающее сердце, по другую — элегантный хлад, фиолетовая загадка — за спиной. Вот к вам присоединяется любопытство во плоти, милая тьма и многие другие. Образы ткутся и ткнутся, и все вы стоите рука об руку безумья против. С вами силы природы и силы звёзд.
Боль потерь. Вера и надежда. Горечь победы, но воля не слабеет. Снова вместе. Снова вопросы и ответы. Вдвоём внутри. Всего лишь люди. Справитесь, должны!
...Должен уйти. Уйти дальше, выбрать одиночество. Холод камня под ногами. Эпохи перед взором. Фиолетовый силуэт. Вопрос. Ответ. Улыбка и тепло. Творенье. Люди. Жизни. Кружение цветов. Равновесье на ладонях. Долг холоден, но тепло внутри теперь сильней. Любовь. Не к женщине, а к миру. Конец теперь открыт.
Тебя вырвало из чужих эмоций, чужих смыслов, сомнений и решений, но ты не пожалел, что разделил частицу души незнакомца, должно быть, уж давно погибшего. Это было... действительно полезно. Ты понял вещи, которые нельзя понять, не пережив. Ты понял, что там, дальше, за свободой, к которой ты так стремился всем собой будет что-то ещё. Это не конец. Это только начало. Если! Если сможешь цену заплатить. Какова цена твоей свободы?
— Мэтр Орландо написал «Перемены» вскоре после того как познакомился с «Явью» Модрон, — после небольшой паузы, дав всем осознать, что только что пережили, прокомментировала Эбби. — Он никогда не говорил, кто стал моделью для этого портрета.
— Ходили слухи, что это сама Модрон, но другой её стороной — Моргана, первая из иномагов листа, — добавил Эшер. — Эта картина вдохновила меня присоединиться к кружку портретистов-эмпатов, жаль, оказалось, это не моё.
— Четвёртая картина, — объявила Эбби, когда призрак Нелуны окончательно растворился далеко позади, а объёмное восприятие пропало.
Голубые небеса утратили цвет. Вы летели в сгущающейся белёсой дымке, сблизившись, чтобы не потеряться. И тогда раздался первый звук.
Звук этот был величественным и протяжным. Ни один живой или выдуманный инструмент не мог бы его воспроизвести. Как и в предыдущей картине, автор передавал сами ощущения, мыслеобразы, однако здесь квалиа сопровождалось реальными ощущениями, словно предлагая согласиться или отказаться с навязанным восприятием. Ты предпочёл слушать это восприятие как часть единой... песни?
Первый звук дробился и разделялся, отражаясь сам от себя. У тебя никогда не было хорошего музыкального слуха (в отличие от Ханны), но автор картины помогал, буквально подсвечивал в сознании структуру перетекающего друг в друга пока ещё единственного мотива — может, он сам композитор с многовековым опытом? Это было прекрасно!
А потом единственный мотив исчез. Лёгкими, заметными только благодаря «подсветке» переходами разделился на множество новых мотивов, перекликающихся, противоречащих, соединяющихся, кричащих друг на друга, гармонирующих, переливающихся... Странным образом — не иначе чужим восприятием — это всё ещё была одна, единая композиция, несмотря на разный темп, разный ритм инструментальных партий. Она казалась безграничной, казалась воплощением целого мира, и ты мог различить в ней смутные образы детского плача, радостного восклицания, безумной ярости и совершенного умиротворения.
Ты не знаешь, сколько длилась эта симфония, пока один из мотивов не начал набирать силу, буквально поглощая, вбирая в себя прочие. Этот мотив был чётким, твёрдым, сильным и холодным. Он пробирал до мурашек, создавал иллюзию, будто прыгаешь в Чёрное озеро под Рождество! Холодный, упорядоченный, в меру красивый и требующий безусловного подчинения, этот мотив точно кристаллизовал собой все остальные, увлекал, менял, подстраивал, и всё большая и большая часть симфонии присоединялась, становилась на него похожей...
Не все. Был один несогласный. Он напоминал самый первый мотив, он был одним из его порождений, изменчивым, многоликим, то печальным и медленным, почти фоновым, подобным стучащему под порывами ветра за окном дождю, то ярким и бодрым, но неизменно светлым. Пожалуй, у тебя была ассоциация этого мотива, даже — две. Джулия и Джинни. Эта, вторая, несогласная, песня противоречия была неизменно светлой — и когда была минорной, и когда мажорной.
Они столкнулись. Первый мотив, мотив порядка, тёмный и холодный, претендовал на бесконечную власть, и каждый малый мотив, каждая отдельная партия должны были в него влиться, измениться, подчиниться, стать частью, утратить индивидуальность! Это было... красиво. Он завораживал — первый мотив. Его чистота, тёмная, холодная, не была простой. Многогранная мелодия напоминала лёд и снег, кристаллизующийся из воды в миллионах чудесных форм. Первый мотив даровал смысл и понимание, точно приглашал: иди за мной, и я дам тебе настоящую власть! Он разрушал «я», соединял «я» в «мы», но делал это осмысленно и не до конца: будто огранял отдельные мотивы исключительно для того, чтобы они могли стать единым целым.
Второй мотив, светлый и тихий, никого не подчинял. Он оттенял. Он сочетался с каждым прочим мотивом, ничему не противореча, подхватывал и помогал. Он проникал всюду и везде, и в определённый момент все прочие партии и мелодии оказались либо подхвачены мотивом первым, либо солировали на фоне мотива второго. И тогда второй мотив стал громче.
Это была борьба, война, но она была невообразимо далека от войны обычной. Между двумя темами рождались диссонансы, но и они были прекрасны. На фоне двух мотивов рождались и исчезали новые, и ни один не мог одержать верх, потому что... потому что жизнь не может победить смерть, но смерти не дано победить жизнь? Первый мотив напоминал людей, возводящих свои бесконечные города, а второй — природу, которая, рано или поздно, прорастала сквозь слои маггловского асфальта, побеждала выдыхающиеся чары магов, зелёной порослью, птичьим криком, жужжаньем насекомых приветствовала новый рассвет на фоне руин, на фоне умирающего, пожирающего себя самого порядка...
Они столкнулись всерьёз. В какой-то момент ледяная песня бросила сохранять, начала буквально давить своей силой, своим авторитетом всё вокруг. И тогда же песнь тёплая вспыхнула жарким огнём. Лёд и пламя, свет и тьма, порядок и хаос — они столкнулись в бою, создавая единый контрапункт, не способные передавить друг друга, они переплелись... пока не растаял лёд. Первой весенней порослью, почти незаметно, маленькими шажками сперва одно, потом другое, третье, четвёртое отражение второго мотива затесалось в первый, не ломая, не рождая лишних диссонансов, но размывая, раздвигая, расширяя порядок, даря ему силы, но одновременно разрушая суть.
Но первый мотив не умер. Распадаясь, исчезая, растворяясь в общем хоре, он неожиданно стал его фоном, набирая новую силу, и ты вдруг понял, что это не только человечество, возводящее города, но и неумолимые законы вселенной — это тот порядок, что властвует над всяким хаосом, тот порядок, без которого даже хаос был бы невозможен. И этот порядок не может проиграть, пусть даже и не побеждает, но рано или поздно возьмёт своё. А второй мотив... он победил, но такова была его природа, что победа эта принадлежала множеству мотивов мельче, которые он поддержал, с которыми вместе распался, точно костёр, что рождает искры, которые создают новые костры.
Всё кончилось на полуноте, оборвалось, исчезло, стихло в белой дымке, оставив вас в тишине.
— «Жизнь» мэтра Фламеля, — тихо сказала Эбби.
— Он создал её через триста лет после своего главного шедевра — философского камня, — добавил Эшер. — Вернулся после долгого поиска вдохновения — и написал в один день. Мэтр Орландо говорил по поводу этой картины, что «некоторые тайны должны остаться тайнами» — и боле ничего.
Тем временем, белая дымка, подсвеченная — ты только сейчас это осознал — таинственным зелёным, отступила, уступила безграничному простору, рассеялась, не дав тебе толком осмыслить увиденное... И этот простор, вся его красота, рассветная, светло-жёлтая, на фоне которой кружились сверкающие энергии и материи, даже не изображающие, а моделирующие мироздание... Этот простор — ты невольно сжал руку Ханны — вызвал однозначные ассоциации. Вызвал полную уверенность, что автора следующей картины ты знаешь.
Могущественный чародей, не желающий уступать величайшему дракону. Человек, который гасил звёзды. Некогда повелитель не-смерти, но выбравший в итоге не-жизнь. Иномаг, перед чьей волей склонялись божества. Алхимик, сама фамилия которого, по словам Марка, символизировала творчество. Существо, которое столкнулось не просто с ушедшей, а с вернувшейся — и победило. Тот, кто некогда разделил саму иномагию на сферы, — Ивицер Творцев создал следующий шедевр. Воля его, творящая широкими мазками, разум его, величественно отмахивающийся от деталей и смотрящий в самую суть, присутствие его, слишком тёплое, живое — ты узнал бы их из миллиона.
Ивицер говорил с вами через эту картину. Его мыслеобразы были сплетены причудливо-гармоничной вязью. В отличие от остальных, от всех предыдущих творцов, он не разменивался на... художественность? Это было всё ещё творчество, но совершенно иное. В отличие от «Тайны», каждая частица стиха Ивицера несла прямой смысл, но порой столь головокружительно глубокий, что... По сравнению с «Явью», единственным украшением картины был сам стиль, внутренняя гармония значений, а не внешнее ощущение. «Перемены» были полны смысла, но субъективного — Ивицер же воссоздавал чёткую объективную картину, точно отрицая саму суть художественности... или иронизируя над ней? «Жизнь» была полна жизни, звуков, яркости, эмоций! — здесь лишь бесконечный золотой рассвет видели вы глазами. А не глазами...
Смысл переливался перед вами, дистиллированный, полный сущностей и связей, отношений и примеров. Это было знание, знание глубокое, знание, совмещающее и соотносящее между собой три... вещи? Явления? Процесса? Границы между понятиями стирались.
Вновь ты видел поглощающий миры хаос — оказывается, магию Ивицер объяснял частицей своего... произведения? Ты видел суть чудес, но видел и их форму. Видел их происхождение. Неведомо откуда, но Ивицер знал, как создавалось волшебство, точно стоял у Мерлина за спиной. Ты узнал, как сплетается магия с живым и неживым, обращаясь магическими созданиями и артефактами, видел, как из живого же сотворяются волшебные палочки, узнал о глубинном смысле резонанса палочки и её владельца, понял, почему именно палочка-жезл и каким образом...
...другая вещь была совсем иной, но в то же время глубинно близкой первой. Они были творениями одного человека — Мерлина, не просто иномага и алхимика, но и элементиста самой жизни. Ты узнал её сразу — изначальную эссенцию, что держала «в кармане» Ханна. Но ты никогда не думал, что... И как... Она была шедевром! Она была чем-то восхитительно тонким, удивительным балансом, но не присутствия, а отсутствия, балансом самих возможностей, потенциалов, а чтобы создать её, нужно было...
...третья вещь не была творением Мерлина. Но она определённо использовалась в творении его творений — в Ковчеге. Эту вещь создал сам Ивицер, и раньше ты не видел её вживую — лишь в воспоминаниях. Конверторы лучей Велисо. Они были прекрасны! Удивительно просты, но столь же и сложны, фундаментальны, касающиеся самой реальностности, чем-то невыразимым, созданным из частей, которым не было имени, фактически из чистых смыслов, воплощённых в бытие волей великого алхимика, его пониманием и далёкою мечтой. Безусловно, они были творением, сопоставимым и с изначальной эссенцией, и с жидкой Фаэр. Гениальность Ивицера была в том, как именно он создал конверторы, как расплёл обычную реальность и сплёл из её элементов (тех самых, которые воплощают чистые боги) нечто новое, ничем не жертвуя, кроме времени, как с помощью одного лишь понимания, столь глубокого понимания, что...
