Вместо рассуждений ты оставил на «поверхности Потока», в реальности, лишь часть себя, а другую часть отправил шерстить возможности в поисках благоприятных и опаснейших констант.
— Я родилась давно, — начала рассказ Хаффлпафф. — Я поздний иномаг, и инореальность стала для меня шоком, сломавшим и перековавшим в новую Хельгу, которая с радостью ухватилась за возможность выбраться из клетки родного мира с расписанною наперёд судьбой. Я не представляла себе, как далеко зайду и как многое увижу. Моё путешествие заняло треть жизни — жизни свободной колдуньи, затем лидера собственной команды иномагов и, наконец, капитана корабля, странствующего меж листьями по зову ветра перемен. Мы потеряли родину, а многие и позабыли — тогда остановились в ИМ-листе, устав от изменчивых течений округ Мирового Древа. О, славные то были времена... метавремена, как сказали бы сейчас. Осыпанные звёздной пылью, но всё же не утратившие человечность, прибыли мы, вооружённые знаниями, силами и артефактами множества листьев.
Она помедлила, собираясь с мыслями. Вы шли неторопливо, и перед глазами невольно вставали картины, свидетелями которых стала или могла стать Хельга. О скольком же хотел её ты расспросить!
— Мы прибыли ко времени великих свершений и застали события столь великие, о каких и не мечтали листья остальные. Мой родной лист был болотцем тихим, — смешок. — Мы же остановились в отнюдь не мирной гавани, а в самом шторме — листе, открытом всем ветрам. Мы видели, как Морриган убивает последних чистых богов и лучерождённых. Мы застали эхо появленья Исказителя, Пророка невозможной истины, прибывшего из-за предела не Древа, а Леса самого. Кто-то из моей команды сгинул в бурях ИМ-листа. Кто-то прибился к величайшим иномагам: Ивицеру, Прометею, Игнотусу, Эжаку Су. Не буду скрывать, мы, странники, были поражены их могуществом, глубиной их знаний. Одним из даров моих долгих путешествий была стихия, прозванная Жизнью, и я стала второй ученицей Мерлина, внимая его мудрости — мудрости творца драконов и фениксов, сфинксов и единорогов.
— Гагана и Элрик не рассказывали о тебе, — заметил во время небольшой паузы.
— Эти двое — не самые откровенные существа, — тихо хмыкнула она. — Я рада, что Ковчег уцелел — последнее наследие учителя... Хотела бы я быть там, помогать Элрику до самого конца! Он отказал. Но позволь вернуться к моей истории, — ещё одна пауза — лицо Хельги омрачилось.
— Я увидела, как Ивицер создаёт Тихий Дом, наблюдала, оставаясь в стороне, за триумфом Тихой Империи. Помню всеобщий страх, когда впервые столкнулись с безумием Сирени, заглянувшей из метабудущего с Морриган вместе охотиться за фейри... и всеми, кому не повезло. Помню, как Мерлин беседовал с Модрон, перед тем как она выпускала в лист вейл и русалок. А потом мы вместе с Нимуэ, первой ученицей, собирали ингредиенты для величайшей алхимии. Мы сотворили чудеса и чудотворцев, и Нимуэ пожертвовала собой, чтобы заключить их в кокон-якорь, а молодая, разумная Сирень охотилась на опаснейших с одобрения учителя. Тёмные времена... — лёгкий вздох; продолжила — чуть тише, чуть быстрее:
— Ещё тогда я начала подозревать. Я была в тысяче листов, я знакома с тысячами видов, тысячами разумов, похожих и не похожих на людей. Среди них были действительно великие существа, сравнимые с богами. Я говорила с фейри, пока они были ещё живы: и с Леди, и с Принцами, и с Королевами. Иномаг реальностей, я встречалась с сущностями из-за грани воображения, из-за границ представления, чуждыми настолько, что слова о них любые ложью будут. Но люди — люди выделяются среди них всех. Наш многочисленный род был единственным, рождающим таких, как Мерлин, не единицами, а десятками; сотни других великих вождей, колдунов и учёных стоят не уж далеко от величайших. Ровена называет такое «статистической аномалией», и я изучала математику, чтобы понять, не пристрастна ли, будучи человеком от рожденья.
Это было аномалией. Мой ум более упорядочен, чем ум дорогого учителя, и менее равнодушен, чем ум Модрон, мне интересно не только творчество, как ученице её, Луне. Из всех иномагов-химерологов только я могла разобраться в аномалии. Для понимания недостаточно было разрозненной информации. Мне требовались определённым образом организованные данные. Предложение Салазара о великом якоре пришлось как нельзя кстати. Меня интересовал не якорь, а люди, которые будут к нему привязаны, вариативность, развитие популяции. И, — улыбка, — мне хотелось передать кому-нибудь крупицы мудрости. В конце концов, я искренне любила человеческий род; вложить частицу себя в его развитие — что может быть приятней?
Чуть позже к нам присоединился Годрик, ученик Морганы, — лёгкий вздох. — Годрика не так интересовало преподавание, как убежище и наследие. Он хотел сохранить себя на страницах истории как не великого воина, бросающего вызов небесам, а основателя великой школы. После всего, что он сделал, после всех, кого одолел, он обратился к мирному созданию, — тёплая улыбка. — Годрик часто покидал школу, но он был её первым стражем, и с какой бы опасностью мы ни сталкивались — его меч и палочки его учеников всегда встречали врага во всеоружии.
— А Ровена Рейвенкло? — спросила Бет. — Она же была с вами?
— Если Годрик сам присоединился к нам с Салазаром, то ученицу Прометея мы пригласили втроём, когда поняли, что не справимся. Как и Годрика, её не очень интересовала школа, но, в противоположность ему, создательницей она была, в чём-то похожей на Луну. Она приняла наше предложение как вызов своим способностям. Вчетвером мы сделали почти невозможное — искривили историю силой Годрика, иномага времени, многажды себя отразили силой Ровены, иномага отражений, сохраняя единую волю силой Салазара, иномага разума, и, наконец, соединили моею силой все Хогвартсы всех историй через Сердце. Ровена подарила Сердцу и Хогвартсу изменчивость, я дала ему способность сохранять потенциалы, отпечатки жизней всех учеников, туннели реальностей, Годрик защитил и Сердце, и Хогвартсы, а Салазар — о, Салазар нашёл ту единственную идеальную хранительницу Сердца — Сивиллу Трелони — и удостоверился, что к Сердцу никогда не попадёт тот, кто желает Хогвартсу зла иль разрушений. Мы сделали это.
Её улыбка стала шире.
— Хогвартс был прописан в листе, стал его естественной частью, перетянув на себя Велиры воды. Ровена продолжила свои проекты и эксперименты, пользуясь Сердцем и выискивая преемников среди учеников, если не успеет. Салазар продолжил свои игрища с социальными якорями, общую ткань Хогвартсов крепя. Годрик учил возможных наследников, бесчисленные подвиги верша. Быть может, вы знаете некоего Гилдероя Локонса?
— У него взяла пару уроков наша подруга Джинни, — ответил ты. Интересно, остался Гилдерой защищать Разноцветье от неведомых угроз (как Годрик — Сердце Хогвартса?) или не удержался и вмешался в битву, большую часть которой вы пропустили?
— По неведомой иронии Годрик оказался успешнее нас всех, — добродушная усмешка. — Но всё заканчивается. Первым ушёл именно он. Забрался слишком далеко, коснулся сил, которых не следует касаться. Мы знали, что такое возможно. Мы подготовили способ. Годрик первым занял своё место, остановил для себя время за считанные дни до ухода. Следующей стала Ровена, чей путь с Прометеем так драматично разошёлся. Она не достигла своей мечты и встала рядом с Годриком за часы пред неминуемым уходом. Я была третьей — не дожила до момента, когда информация будет собрана, не рискнула прыгать через метавремя, не воспитала достойного наследника... — капля горечи в её словах. — Последним был Салазар. Он всегда был прочнее нас, осторожнее, спокойнее. Я думаю, — мягкая улыбка, — он был самым адекватным, поэтому и продержался дольше всех. И всё же рядом встал — значит, цели своей он не достиг.
Исказитель предложил мне всё, что накопило Сердце до разрушения листа. Сердце уцелело; я чувствую его биение сейчас. Но я не стремлюсь возвращаться. Однажды я зашла слишком далеко, и Сердце — Сердце Хогвартса может не выдержать моей мечты. Мне нужна будет тихая гавань, чтобы разобрать архив судеб, собранный за метаэры. Чтобы постичь природу загадки человечества. Ковчег прекрасно подойдёт. Что скажете, игроки? Я знаю, что у вас есть связь, и я смогу провести по ней без иномагии.
— Мы согласны, — сказал ты прежде всех. Кивнул на вопросительный взгляд Бет. Нельзя быть абсолютно уверенным, но всё, что ты выловил в океане вариации, говорило о том, что Хельга — лучший союзник из возможных. А ещё с тобой связалась Элла. — Но с условием, что ты расскажешь всё, что можешь рассказать.
— О, ну конечно, — звонкий смешок. — Но и меня в неведеньи не оставляйте. Эти... существа — не люди. Эта преграда, — указала на барьер из кристалла совершенного порядка, сверкающий впереди. — Она что-то мне напоминает, но вот что? Эти ответы нужны, чтобы мне вам помогать, а кое-что, — она остановила взгляд на Бет, — мне просто интересно.
Meet the relict of the past: Page
Больше не было лабиринта. Что-то иное — иное в позитивном смысле. Он усмехнулся про себя: думать об «ином» — и в позитивном смысле! Реальность любит преподносить сюрпризы. В отличие от инореальности — не только лишь плохие. Быть реальным — оно того стоит. Стоит любой боли, любой дезориентации, стоит ощущений, будто душу пропустили через мясорубку. Невольно они обмениваются с Итоллом понимающими взглядами. А вот Джин и Джу — у них иначе. Джу Итолл вырвал из неведомо чего, каких-то потоковых высот (сам он с трудом чувствовал, что выше ноосферы что-то есть — но что?), а Джин помогла трансфоживиться Джу — и вышло просто превосходно.
Он привычно прикидывал варианты, возможности, решения. Это помогало не тонуть в паутине, пока она ещё была. Это стало рефлексом — сосредотачиваться здесь и сейчас, не смотреть на иллюзорные, инореальные пути, а думать, моделировать, прогнозировать самому. Как это делают настоящие люди. Он теперь — настоящий. Удивительно, но факт.
Вместо того чтобы зацикливаться на обострившихся ощущениях, на утихших сомнениях в собственном существовании, на отсутствии эфемерного океана, ранее плескавшегося округ разума, а теперь обратившегося в дополнительное измерение, ноосферу Потока, — он думал. Сравнивал и вспоминал.
Он прошёл долгий путь. Путь, который начался с того момента, когда впервые осознал себя. Он помнил себя ещё младенцем. Невыносимая память. Болезненное ощущение беспомощности, страха... Он привык ко тьме. Он даже не знал, что бывает иначе. Его ощущения всегда были серыми — или тёмными, болезненными, или нейтральными, с редкими проблесками света. Светом было удовольствие. Но что-то внутри всегда мешало просто брать и тянуться к удовольствию. Медленно, вдумчиво есть, растягивать вкусное молоко, засматриваться на величественное море... Это было — слишком мелко? Слишком мелко для такого, как он.
Для волшебника. Он всегда знал, что был особенным. Он различал, как меняется выражение лица няньки. Он помнил, как смотрели на него учителя в приюте и как отводила взгляды приютская мелкота. В нём было что-то особенное. Что-то, что нельзя было разглядеть в зеркало, сколько ни всматривайся — а он всматривался долго! За эту особенность его не любили. Тычки, плач, а позже и драки. С ним не играли. Не то чтобы он так хотел играть — но было любопытно, как это.
Другие жили вместе. Вместе играли, собирались вокруг нескольких. Вокруг лидеров. Том даже не пытался стать лидером. Он быстро понял, что был слишком особенным. Он не умел смеяться в ответ на смех, улыбаться в ответ на улыбку, утешать в ответ на слёзы. Единственным путём был путь страха. Сначала — драки. Затем... о, затем его особенность нашла выход. Он понял, что если очень сильно, слишком хочет, то это желание... будто бы хотело исполниться. Он мог подвинуть предмет, просто сильно пожелав. Причинить боль. Заставить человека ответить на вопрос.
А вот животные — о, животные были податливей. Так он заставил повеситься кролика мальчишки, который его избыл. Тот думал, что если на три года старше, то Том будет лизать ему ботинки! У Тома были принципы. Приют кормил его, учил, одевал. Он подчинялся учителям, воспитателям — по большей части. Честный обмен. Билли отреагировал на приказ отстать тумаками. Том заставил его кролика повеситься. Билли... Билли больше не был врагом. Теперь он боялся Тома. Том запомнил это. Если противник слишком силён, всегда есть те, кого он ценит. Они — уязвимые места. У него же... О, у него не будет уязвимых мест.
Ещё были змеи. Змеи понимали его, отвечали. Они стремились к нему. Одно его присутствие даровало обычным животным силу, присущую людям. Разум. Они подчинялись, но не как люди и не как животные. Они подчинялись так, как ему бы хотелось. С почтением. С уважением. Опережая его ожидания. Это то, чего ему всегда не хватало. То, для чего простого страха было слишком мало. Тогда он поклялся себе, что люди тоже будут подчиняться ему. Осталось найти людей, которых стоит подчинять. Приютские — приютские того не стоили.
Потом пришёл Дамблдор. Он показал, что Том, может быть, особенный, но он такой — не один. Была школа, где он оказался сначала в самом низу — и здесь нельзя было просто приказать. Дамблдор явно сказал про «методы, которым не обучают и которые не допускают в школе». Что же. Том был терпелив и хорошо научился притворяться обычным, не особенным. Улыбаться на улыбку, делать вид, что радуется в ответ на радость. Не у кого было спросить, нормально ли это для магов — не уметь отражать чужие чувства и эмоции. Не у кого было спросить, правильно ли это, что он радуется, когда берёт что-то под контроль, будь то магия или чужая воля. Он решил, что это ненормально. Он — не нормальный. Он — особенный и среди волшебников. Наследник Слизерина, тот, кто создаст крестраж в юном возрасте, прикоснётся ко тьме и станет величайшим магом и величайшим иномагом, тот, кто...
...кем он не стал. Он стал Томом-в-Дневнике. Воспоминания были в порядке, но от эмоций, от чувств осталось ещё меньше. Не серое, а блеклое, прозрачное, призрачное. Должно быть, так же ощущают вкусы призраки, как он ощущал эмоции. И память — бледная, иллюзия себя-настоящей. Он помнил, что раньше было иначе, и это поселило в него жажду. Жажду жизни. Жажду тела. Жажду настоящести. И когда глупый Малфой эту возможность дал, когда он коснулся жизненной силы доверчивой девочки — ощущения были непередаваемы.
Он не торопился тогда. Он мог бы закончить всё быстрее. Сломить её сопротивление. Нет, он не хотел просто брать и убивать. Это напоминало привязанность, но ею не было. Странное чувство неправильности, которым он заразился тогда. Неправильно брать и ломать источник яркости. Были и другие сомнения. Сомнения разума — не ощущения уже. Что, если силы этой девочки не хватит? Что, если он, забрав всё до капли, тело не вернёт? Ритуал не был идеален. В конце концов, у него была память пятикурсника — не взрослого себя. Он был крестражем — не полноценной душой, не могущественным иномагом.
