Гарри Поттер. Ему было любопытно. Мальчик, которого он-взрослый не сумел убить. Мальчик, который пришёл к нему, когда медлить больше было нельзя, когда он решился на ритуал, ощущая опустошённость, несмотря на прибывающую силу, на реальность, отданную полудобровольно. Мальчик — и Дамблдор. Дамблдор убил его руками мальчика. Умирая, он понял свою главную ошибку. Мальчика нельзя было трогать. Он-взрослый не справился с Дамблдором, не решился сразиться с ним в Хогвартсе, он-взрослый попытался убить Поттера — погиб бесславно. Он даже не знал, зачем вообще напал на Поттеров!
Не так. Всё должно было пройти не так. Поттеру хватило бы заклятия забвенья. Или он должен был остаться с Джинни. Медлить, не торопиться. Стать её помощником. Вытягивать её жизненные силы, устанавливать контроль — но давать ей восстанавливаться. Его поспешность, его жажда действий, жажда жизни сыграла злую шутку. Разум, не сердце. Разум, а не Сердце. Он должен был решать и выбирать рационально и разумно. Он не должен был копировать глупость, импульсивность, жажду величия, желанье показать свою особенность — оригинала. Он не оригинал — лишь осколок. Это всё крутилось у него перед глазами, когда клык василиска растворял крестраж, убивал его вместилище, и жизненная сила стремительно утекала к своей хозяйке, взамен оставляя трезвость мысли — и холод смерти.
...он вернулся. Это было ещё хуже, чем раньше. Жажда жизни его-тени затмевала всё. Но он старался. Он помнил, из-за чего погиб в прошлые разы. Он пытался взять её под контроль. Ясность, разум — это подлинная сила волшебника, и Альбус Дамблдор не раз ему это доказывал. Теперь он хотел быть похожим не на себя-прошлого, а на Дамблдора. И на Райса. Райс прожил больше, чем Дамблдор. Был могущественнее, чем он? Сложно сказать. Райс был скован ограничениями, которые принял добровольно. Стоило ли оно того? Стоили ли того крестражи? Это предстояло выяснить.
Будучи воспоминанием, тенью, возвращённой к подобию жизни, привязанной к якорю-Джинни, он стал ещё слабее. Он всё ещё мог пугать, волновать, вызывать гнев Джинни. Это давало силы — небольшие. Бессмысленная мелочь. Теперь не хватило бы и десятка девочек, добровольно приносящих себя в жертву, чтобы вернуть полноценность. У него не было основания. Дырявое, трепещущее на ветру нереальности полотно. Но он ценил то, что осталось. Упорядочивал, дублировал воспоминания. Использовал каждую крупицу силы, чтобы сохранять себя, не терять, не растворяться. Он не мог создать себе новую душу. Это было невозможно.
Он помнил, как заверял Непреложный обет. Тогда она впервые удивила его. Когда подарила жизнь, чистейшую жизненную силу. А он — он ощутил вкус. Его эмоции, его «я» — ненадолго осветились. Не блеклость и не серость — яркость, множество цветов! Нечто особенное. Он говорил, шёл за Джинни и Хранящей, заговаривал зубы Грэму, беспокоился по поводу Камня Слизерина — но вместе с тем рассматривал новое воспоминание в глубине себя. Яркое воспоминание. Первое из ярких.
На этом фоне он едва не пропустил кое-что ещё. Нечто неправильное. Едва заметное искажение, не свойственное обычным иномагам, тем более, делающим первые шаги, не нашедшим свой путь, свою сферу. Что-то в ауре причин-следствий, в тени и эхе, вокруг Джинни было не таким. Иное всегда преподносит сюрпризы. Он счёл это за маленький дефект восприятия — в конце концов, он не был даже полноценным существом, не то что иномагом. Зря.
Встреча с Тёмной Луной напугала его. Никто из окружающих не осознал настоящую её опасность — только он. Даже Райс, кажется, успокоился. А он видел. Видел сущность, настолько влиятельную, что лабиринт сам по себе искривлялся рядом с ней, в её присутствии. Конечно, Светлая Луна не убила, не могла её убить. Тёмная была слишком... запредельна, несмотря на весь потенциал Светлой, который, конечно, поражал, но не более того.
Затем была встреча с другим двойником — двойником его самого. Томом, не отказавшимся от своего имени. Выбравшим сторону Строителей, существ, буквально высасывающих Жизнь, жизненные силы из целых миров. Таким бы мог он стать? Учеником Дамблдора, равным тому чародеем, без трепета бросающим вызов, едва не побеждающим в поединке один на один? Но всё-таки проигравшим — проигравшим, потому что забыл, что война — это не дуэль. Он, прошло-будущий он, Волдеморт, об этом не забыл. У Волдеморта были последователи. И была уверенность (слишком хорошо себя знал), что никому из них по-настоящему Волдеморт не доверял. Не умел доверять. Не умел верить. Значит ли это, что доверие, что тёплые чувства, которые, как он догадывался, Волдеморт в итоге счёл слабостью, а себя — слабости лишённым от рождения, — что тепло — это сила? Гриндельвальд и Дамблдор, друг другу доверяя, вместе установили контроль волшебников над магглами, как он порой мечтал. А в 3М-линии пути Дамблдора и Гриндельвальда разошлись — и Гриндельвальд проиграл. Один в поле не воин? Великие дела не творятся одиночками?
Он отчаянно хотел прикоснуться к розовому свечению. К аспекту Жизни. Поглотить его весь, пока не лопнет! Даже отголоски, искорки, доставшиеся, пока Джинни высвобождала энергию кристаллов, были прекрасны. Они не только делали его на миллиметр, но ближе к телу, но и давали ощущения тех, у кого были отобраны. Привычную темноту он отбрасывал, серость и прозрачность — туда же, но свет, тепло и яркость... Ту загадочную силу, что позволяет людям верить друг другу. Может быть, 3М-Дамблдор был в чём-то прав, когда говорил о «силе любви»?
Если понимать под «любовью» всё тепло, которое он пропустил. Всё, от которого настойчиво уклонялся до превращения в крестраж и, позже, будучи Волдемортом. Про то, что сделало его ХОД-версию равной Дамблдору, в то время как 3М-версия боялась столкнуться с 3М-Дамблдором лицом к лицу. Но даже ХОД-он недостаточно понял эту силу. Любовь, дружба, уважение, доверие — всё это, несмотря на несомненные уязвимости, делало людей сильнее — а сила в целом разделялась и отдельными частицами.
В прошлом его интересовала история лишь с точки зрения собственной избранности и прикладных знаний. После ХОД-линии он начал задумываться о природе лидерства, о том, кого люди любят... о том, какую силу может обрести иномаг, сосредоточив на себе любовь миллионов и миллионов простых смертных, не магов даже. О том, что два гения, договорившись, немного друг другу помогая, — получают больше выгоды, чем по отдельности живя, не говоря уж о вражде. А если гениев будет больше? Или не гениев, а специалистов? В отличие от магов, все величайшие чудеса магглов построены именно на этом — на силе объединения, на, в конце концов, доверии. А от доверия лишь шаг до веры — на вере же устроено генеральное схождение, что элементиста может в бога превратить...
Много мыслей передумал он тогда. Он видел РМ-себя, видел «родовую» силу — занимательное соединение волшебства и иномагии, практически гениальное. Но видел и кое-что ещё — сама по себе эта сила не сделала бы РМ-его настолько могущественным. Это сделало доверие. Тот он действительно дал чистокровным силу — и вместе, должно быть, они легко бы РМ-его одолели. Но это же породило и доверие. Будучи лидером, проводником, направляющим чужую силу, РМ-он стал более чем избранным. Стал тем, кто выковал свою силу сам.
И эта мысль, мысль, что сила, не унаследованная, а самостоятельно возданная, выкованная, гораздо слаще, — она вновь заставила копаться в прошлом, вспоминать приют, находить грубейшие логические ошибки в размышлениях ребёнка — ошибки, которые сделали его «лордом», отказавшимся от собственного имени. А уже это заставило думать о другой силе — силе, открывшей перед ним недостатки, силе, которая, кажется, противоположна «теплу», но в то же время никогда им не осознавалась в полной мере — а вот ХОД-Дамблдора сделала в десятки раз выше 3М-версии. О силе, превращающей обезьяну с палкой в человека, а обезьяну с палочкой — в волшебника. О силе, само волшебство сотворившей. О разуме, о силе, дающей выбор сознающему уму. О силе, которой у него, души лишённого, было в избытке. О силе, способной, в конце концов, и душу даровать.
Позже он ещё столкнётся с плодами этой силы и убедится в том, что именно она — главная, ключевая. Тёмная Луна, выбравшая поражение, чтобы исследовать, познать искажение, им упущенное, сочтённое незначимым. Джин, выбравшая идти вперёд, выбравшая сражаться и помнить. Выбравшая именно его, без колебаний отдавшая ему жизненную силу, некоторую власть над собственным разумом. Он же, помня о «тепле», помня о доверии и выборе, заслуженно ей отплатил. Потом будут совместные занятия иномагией, совместные эксперименты и обустройство внутреннего мира. Да, самому обладать духовным оружием, — это хорошо. Но иметь союзника... иметь друга-воина, когда сам воином становиться не желаешь — ещё лучше.
Они вместе прошли весь путь — гриффиндорка и слизеринец, научившиеся друг другу доверять. Она вернула ему душу, не колеблясь. Он всё ещё не был уверен, что вернула до конца. Эта неуверенность, он знал, была частью самой его инореальности. Или же он выбрал, что она будет частью его инореальности.
Вместе с душой он получил силовой доспех и способности полёта за счёт Игры, без капли волшебства. Неплохой набор, тем более что доспех можно было убрать, а отсутствие ног у классического спрайта — исправить трансфигурацией. Он не стал этого делать, только разобрался, как, с Темнушкой посоветовавшись. Та не отказала — сочла интересной задачкой, как и разобраться в устройстве тела спрайта. И он не остался ей должен. Ещё один урок, который он-прежний не освоил: люди могут просто так делать то, что тебе выгодно, если им это — нравится. Заставлять не нужно — да и как заставить целую Тёмную Луну, живой реликт незапамятных метавремён, видевшую Мерлина вживую, Морганы-Модрон — ученицу? Но можно использовать её выбор. Именно то, что делает Паж Разума, не так ли?
Они прошли множество испытаний. Вырвались из запределья. Воскресили Фло. Были свидетелями жертвы Тёмной Луны и смерти бога. Едва не погибли от атаки колдуна, завладевшего Кристаллом Сердца. Посетили Разноцветье и говорили с древними иномагами, видели ту самую, первую Сивиллу Трелони, хранительницу Сердца Хогвартса, по легенде, назначенную последним из Основателей, причём не 3М, не ХОД и не РМ, а других — первейших в метавремени, видевшихся с первыми иномагами, должно быть. Это действительно впечатляло его — но ещё больше впечатлил разговор с Эшером, Разбойником Рока, тем, кто научился принимать и выбрасывать что правила, что обречённость, тасовать их, точно колоду карт.
Эшер не так много ему объяснял. Больше — показывал. Образами. Историями. Демонстрировал, как видит мир. Показывал, что такое — осознавать себя рисунком, быть живым рисунком, будто бы сбежавшей анимацией из маггловских мультфильмов... понимать, что всё вокруг — такие же анимации. А шаг в реальный мир — шаг к Утгарду иль сразу Бездне. И почему Эшер вернулся. Как можно, будучи рисунком, себя перекроить, как можно возвращаться... как проще уходить. Эшеру нравилась реальность, но он не исключал, что разонравится обратно — а там, за её пределами, сокрыто столько интересного, да только реальным людям — недоступного.
После этого разговора было о чём подумать, и главное (помимо того, что Эшер хотел показать) — это окрас его точки зрения. Не тёплый, не холодный, не яркий и не тёмный. Не серый тоже. Эшер был калейдоскопом, хаотичным на первый взгляд узором тьмы и света. Он ненавидел, презирал, но любил и уважал. Менял мнение по десять раз за час. Игрался с мнением, встряхивал эмоции, будто монеты в кошельке, и каждый раз наверху оказывалась новая. Однако кое-что не менялось. Равновесие. Эшер вполне осознанно (на границе сознания — ты заметил позже, изучая тень посещенья Разноцветья) удерживал равновесье между противоположностями и разнообразил спектр. Не гнался за новым, а скорее старался смотреть на старое новыми глазами, причём так, чтобы видеть как приятное, так и неприятное в равной мере. Менять точку зрения и удерживать равновесие — тоже прерогатива разума.
Перед тем как вылететь к Краку, Элла поговорила с каждым из них, чтобы определиться с тем, кто, как и что исполнит. Они ещё не подозревали, на чём будут играть и насколько огромно будет их творение, но Элла... Элла знала с самого начала. В виртуальном пространстве капчалога время могло идти как угодно, и временные петли были доступны, в отличие от сеанса.
— О чём мы должны поговорить? — Том тогда не очень понимал, чего она хочет.
— О чём угодно, — хмыкнула Элла. — У нас много времени.
— Я могу спросить тебя... — он помедлил.
— О чём угодно, — повторила Элла, встретившись с ним взглядом, игнорирующим легилименцию. Она всегда была жутковата — Элла Мэйдж. Было в ней что-то... большее. Что именно — не формулировалось, а Том всегда был упорен в таких вопросах. Дело не в том, что Элла невидима в паутине или лабиринте. Скорее в том, что она... была связана с чем-то? Или кем-то? Было похоже, что она — это только частица чего-то огромного, не как Песня, но всё-таки масштабного, непостижимого, выходящего за рамки человечности. А она даже не была иномагом. Как будто бы слишком иная для иного. В общем, он поспешно отвёл взгляд и всё-таки решился:
— Ты создавала квинтэссенцию аспекта Разум. Можешь рассказать о нём?
— О Разуме? — она не удивилась. Элла редко удивлялась, что добавляло жути. Да-да-да, такой характер, но когда сталкиваешься с совершенно нечитаемым человеком, почти не удивляющимся (а когда удивлялась — это выглядело фальшью) и кажущимся порою частью чего-то великого, непостижимого — при том нарочито реальным... Бр-р-р! Радовало, что интуиция чётко определяла Эллу как жуть, но «свою» жуть. Просто хотелось вести себя рядом с ней очень-очень осторожно. Как будто неосторожное слово, движение или мысль спровоцирует нечто, и Элла покажет свою истинную сущность, после чего... на этом моменте воображение отказывало. Тёмная Луна и даже Ивицер выглядели не такими уж страшными на фоне того, что якобы пряталось за Эллой — пожалуй, интуиция сравнивала её с Инфуцором. Том отдавал себе отчёт, что это иллюзия, должно быть, связанная с каким-нибудь экзотическим взаимодействием защиты Хранящей и его иновремени, но не торопился затыкать внутренний голос. А вдруг он прав? — Или о Лезвии Разума?
— Это называется Лезвие? — тоже пугающая штука. Все квинтэссенции были пугающими, но некоторые — ещё и манящими. Что характерно — не иными. В этом — страшность и неинаковость — они походили на Эллу, которая большинство из них добыла или вовсе создала. — Нет, я бы хотел узнать больше о Разуме. Это мой аспект.
— Знаю, — оценивающий взгляд. — Это неконкретный вопрос. Разум обширен, как и любой аспект.
— Ну... — обычно он не злоупотреблял такими словечками, как «ну» и «хм». Обычно он легко формулировал вопросы. Не тогда, когда дело касалось таких... эзотерических материй. Должно быть, он был очень приземлён по сравнению с Волдемортом. В какой-то мере такая приземлённость — результат нарастающего страха, который уходил только вот сейчас, когда его пересилила надежда. Надежда, что у Эллы и неведомого хтонического чудовища, которое могло за ней стоять, всё-таки получится. И инореального более не будет, а он станет настоящим, перестанет цепляться за приземлённое, простое, чтобы крупицы настоящести не растерять. Что характерно, больше верилось, что получится у чудовища, чем у Эллы, если они, конечно, не являются одним и тем же. — Скажи, чем Разум отличается от Времени? Я иномаг времени, и Разум... Выбор, разделяющий линию реальности на множество, относится к Разуму или ко Времени?
