Позже он рассказывал: "Десятки пришедших энтузиастов, делегации от заводских комитетов, пачки проектов, улучшающих мой умозрительный технический замысел и кипа заявлений с просьбой зачислить в экипаж небесного судна — всё это исподволь влияло на моё собственное восприятие книги. Всё больше я склонялся к тому, что так буднично и незаметно, как мне сначала представлялось, не могли покинуть Землю её посланцы. Индивидуальное действие при том интересе, который общество обратило на идею полёта к Марсу выглядело чуть ли не трусостью, каким-то бегством украдкой."
Начав правку рукописи, Алексей Толстой к конечном счёте полностью переработал весь текст, существенно изменив характеры главных персонажей и всё настроение книги. В новой редакции, вышедшей в 1924 году, она называлась — "Аэлита". Особенно большие изменения были связаны с фигурой Гусева: в первоначальном варианте представлявшем из себя классического "спутника барина", "человека из народа", вводимого в текст ради колорита и жанровых сценок — приём, знакомый романистам со времён Филеаса Фогга и Паспарту.
"Чем больше я знакомился с действительным положением вещей в фабричной среде — писал потом Толстой, — чем больше я видел глубоких произошедших изменений, перевернувших сознание рабочей массы — тем более бледнел созданный моим воображением лубочный образ ловкача-работяги, тем более его заслоняла берущаяся откуда-то сама собой глыба человеческой воли, всё более властно выходящая на первый план. Я слушал истории, которые рассказывали мне рабочие о времени интервенции, о последних годах и планах их власти и всё яснее мне становилось то особое чувство вселенской ответственности, которое теперь было огненным клеймом, пылающей пятиконечной звездой выжжено в их душах, особым, ясным отблеском видимым в их глазах. Подметив этот отблеск, я с трудом избавился от искушения столкнуть взглядами Гусева и Тускуба. В достоверном описании событий романа такому столкновению места не находилось, но я долго ещё как наяву видел эту сцену — каменно-неподвижную фигуру диктатора Марса, побелевшие тяжелые кисти рук Гусева, впившиеся в холодный камень столешницы, натянутой струной дрожащее молчание — и миг идёт за мигом, замершие противники не шевелятся — но вот на лице Тускуба появляется испарина, она постепенно собирается всё большими каплями, бороздками чертящями его сжатое в напряжении лицо. Одна капля за другой — взгляд Тускуба дернулся, выражение каменной уверенности дрогнуло, и вот он пятится, закрывая лицо широким рукавом, пятится, не в силах отвести взгляда от тяжело дышащего великана, всё так же неотступно глядящего ему в глаза."
Почти не тронутой осталась легенда о земной прародине человечества Марса. Писатель лишь постарался в наибольшей степени усилить её сказочное звучание. Поразительную жизненность созданной им легенде придавала описанная в ней смена эпох и владычествующих ими рас — идея, шедшая вразрез принятой в романистике того времени "особой роли белой расы", но звучащая как откровение в пронизанной идеями всечеловеческого братства Федерации.
Атлантида, нарисованная Толстым, представала сокровищницей всего человечества, всех народов, живших некогда на Земле. Обретение утраченного наследства бесчисленных поколений людей и соединение всех ветвей человечества воедино силой вдохновлённого любовью труда — такой глубокий смысл обрела переосмысленная автором история. "Почти против своего желания, — писал Толстой, — одной силой вдохновения, согретой жаждой истины и справедливости, которой бескорыстно делились со мной увлечённые моим произведением люди, я воплотил их неопределённые стремления в явь. Всё лучшее, всё самое заветное, о чём только могли мечтать люди, мне пришлось, отбросив собственный эгоизм и внушенные воспитавшим меня обществом предубеждения, собрать воедино, придать ему живой облик и дать ей имя. Так родилась Аэлита."
В том же 1924 году, когда вышла книжная версия "Аэлиты", по инициативе молодёжных организаций была открыта подписка на создание кинематографической её версии. Толстой взялся бесплатно переработать сюжет романа в киносценарий, но в итоге сценарий разрабатывала целая группа авторов. Огромные усилия были вложены в придание максимальной достоверности фантастическим сценам в фильме. Сотни добровольцев снимались в массовых эпизодах, выполняли технические работы, тысячи энтузиастов создавали декорации, различные приспособления и фотоприёмы, позволявшие создать невероятные панорамы безвоздушного пространства за бортом космического аппарата, пейзажи Атлантиды и пустынных равнин Марса. Из-за многочисленных доделок отдельных сцен выпуск фильма откладывался неоднократно. На экраны он вышел в 1927 году и тогда же был переведён на несколько иностранных языков.
Воедино сплетя историю двух миров, Толстой также воедино сплёл и две мечты — полёт на Марс и поиск Атлантиды. Роман-сказка дал толчок масштабным усилиям по созданию глубоководных аппаратов и ракетных систем.
"Земля обречённых". Такое название носила ещё одна книга, ставшая частью переворота в умственных настроениях эпохи. В 1938 году Герберт Уэллс второй раз приезжает в Федерацию. Его поездка была вызвана в основном политическими соображениями. Фабианское общество — своеобразный английский клуб левых интеллектуалов, "мозговой центр" английских лейбористов, выступал против политики сближения Британии и нацистской Германии. Уэллс был одним из самых известных представителей фабианцев, даже имея некоторые разногласия с остальными членами этого общества. Обострение отношений с Советской Федерацией, участие английского флота в попытках установить блокаду испанского побережья сопровождалось широкой антисоветской кампанией в газетах. Выходило немало книг, посвящённых "проблеме России", рисующих советскую действительность в гротескных образах. Отношение английского общества, под влиянием исключительно враждебной к Советам пропаганды клонилось к соглашению с "антибольшевистским бастионом Европы" — гитлеровским режимом.
Уэллс собирался бросить тяжесть своего авторитета на другую чашу весов. Своими репортажами и очерками из Петрограда и Москвы, которые было бы невозможно замолчать, как выступления других, менее известных публицистов, он намеревался дискредитировать всю линию антисоветской агитации, выставить её вдохновителей откровенными лжецами и провокаторами, подорвать политические позиции "соглашателей".
До этого Уэллс уже побывал один раз в послереволюционной России, но при всём сочувствии к идеям социализма, остался недоволен русскими революционерами. "Это болтуны, вроде наших тред-юнионистов" — было записано в его личном дневнике, — "ради всеобщего воодушевления применяющие химерические прожекты. Они (такие проекты) зажигают массы энтузиазмом, но в реальности абсолютно невозможны". Кроме того, Уэллс имел личные основания для неприятия советского режима. По просьбе советского ЦентроПолитГрафа, организовавшего переиздание его книг в Советской России, Уэллс встретился с читателями. В отличие от встреч с публикой в Англии, других западных странах, советская молодёжь не преисполнилась перед ним благоговения. Вместо обычной очереди за автографами Уэллса подвергли беспощадной критике, причём к особому потрясению писателя — на языке оригинала. "С этими людьми невозможно разговаривать, они всё принимают всерьёз" — жаловался потом Уэллс.
Несмотря на сдержанно-доброжелательный тон своих статей, присланных из Федерации, Уэллс уезжал из страны победившего пролетариата недовольным и ещё более убеждённым в правоте своих политических убеждений — не революционный путь станет дорогой в новое общество, а реформы под руководством лучшей части просвещённого класса. В значительной мере это своё мнение он высказал в вышедшей в 1926 году книге "Россия во мгле". Несмотря на мрачное название, Уэллс отнюдь не нападал на советские преобразования с оголтелой критикой. Но в своих оценках он подчёркивал изолированность России в мире и неизбежность провала всех начинаний русских революционеров, обречённых на трагический финал, на тёмное будущее.
Новое произведение Уэллса как будто бы продолжало, если судить по названию, прежнюю линию автора в оценке советского общества. Весьма многие в Англии сочли, что маститый романист под влиянием личных впечатлений изменил своё мнение о России и перешёл в стан её противников. Это обусловило скандальный ажиотаж вокруг нового издания. Но прочитавшие книгу получали от неё не только всю противоречивую гамму эмоций, пережитую автором в его путешествии в страну Советов, также и полное и беспристрастное описание жизни людей, чрезвычайно далёкое от навязываемой антисоветской пропаганды картины. Вместе с тем основным лейтмотивом романа была громадная разница, практическая несовместимость жизненных укладов — традиционного, привычного для среднего британца и нового, сложившегося в далёкой стране, раскинувшейся в северных широтах Евразии.
Уэллс назвал чувство, которое, по его мнению, доминировало в сознании советских людей, обречённостью. "Отсутствием всякой надежды".
Уэллс писал: — "Это особое настроение затрагивает неощутимо каждого, кто приближается к Петрограду. Как и "американская мечта", воодушевляющая любого, стремящегося в Соединённые Штаты, это настроение имеет выразительное воплощение, зримый облик громадного масштаба. Каждого, входящего в Нью-Йоркский порт, встречает Статуя Свободы, освещающая своим светом все затаённые мечты в душах стремящихся с Новый Свет иммигрантов. Всякий, кто приближается к Петрограду со стороны моря, встречается взглядом с Тремя.
Русский архитектор (так в тексте) Мухина дополнила свой потрясший Парижскую выставку образ России ещё одной фигурой. Кроме Рабочего и Колхозницы, простирающих к зрителю символы непрекращающегося человеческого труда — молот и серп — на стрелке Васильевского острова, за их спинами замер в полушаге Учёный — поднимающий над скрещенными символами пролетариата знак общечеловеческого единства — земной шар с пылающей над ним красной звездой маяка. В таком виде композиция обрела несокрушимую монументальность, дополнившую порыв в будущее твёрдой уверенностью в правоте своего знания. Но хотя вся композиция нацелена на грядущее, в ней ничего нет от обещания, от надежды, от радости встречи со светлым "завтра". Трое не обещают ничего, они проламываются сквозь время, сквозь любое препятствие на предначертанном им пути. В них нет ничего возвышенного, сакрального, что мы привыкли встречать в других памятниках — ничего, что отделяет изображённого от всех остальных, кто смотрит на памятник."
" Неприятно даёт всё время себя знать, — пишет Уэллс — постоянно ощущаемое чувство, с которым юное поколение России обращается к чужаку. Я сказал сопровождавшей меня молодой элите, что удивлён их высокомерным отношением. В который раз я смог их удивить. В который раз они удивили меня. Сбившись вместе и поспорив между собой — со мной они не спорили никогда! — меня поблагодарили. Когда я удивился — за что они меня благодарят, паренёк, бывший в кампании гидов чем-то вроде "голоса группы", ответил:
— Наконец нам стало понятно, почему никак не удавалось отнестись к Вашим словам всерьёз.
О нет, я вовсе не шутил! Действительно, ко мне были приставлены юные члены советской элиты. Элиты? В стране, провозгласившей равенство всеобщей целью, а справедливость — величайшим благом? Жизнь любит преподносить парадоксы, в прочитанном (т.е. переведённом) мне по моей просьбе школьном учебнике от старых идеалов 89-го года (год начала Великой Французской революции) не оставлено его авторами камня на камне. (Далее цитируется советский учебник социологии для 6-ых классов, редакция 1932 года.)
"...Социальная справедливость всегда обьясняется глубинным человеческим чувством, исходит, как кажется, из самой человеческой сути. Но должны ли мы соглашаться с видимостью, а не проникать в сущность явления? Не должен ли естествоиспытатель человеческого общества задать себе вопрос — а справедлива ли социальная справедливость? Можно ли навязывать равенство людям, различным по своей природе, опираясь лишь на своё чувство, а не на реальность, которая порождает это чувство? Нет ли в таком навязывании всем одинакового ощущения, единого отношения к самим себе пренебрежения к самому человеку? Нет ли в провозглашении социальной справедливости универсальной ценностью, ценностью самой по себе — несправедливости?
Люди от рождения неравны. Сама биологическая природа человека пестует различность, никогда не давая нам забыть, мужчина ли ты или женщина. С возрастом, с увеличением числа знакомых нам людей, растёт и количество различий между нами. В конечном итоге, наивысшая ценность человека — его индивидуальность — есть наивысшее выражение этого несходства людей между собой. Но следует ли из этой аксиомы утверждение апологетов западного мира, что одним людям дано от природы больше, чем другим? Подтверждается ли историей претензия основателей теории индивидуальной предприимчивости на отражение истинных причин развития человеческого общества? Есть ли основания выделять элиту общества как необходимое звено между настоящим и будущим — или существуют и другие обьяснения человеческого прогресса?
Первым вопросом, который задаст исследователь поборнику элитаризма, будет вопрос о закономерностях исторической смены элит. Когда же либерал ответит, что смена элит обьясняется сменой исторических вызовов, останется лишь спросить — откуда берутся эти вызовы? Что их формирует, если элита не причастна к их появлению и сама подчинена вызовам, как их следствие? Смотря вглубь истории человеческого общества, мы видим не только различие между людьми, не только выделение из общества его обособлённой части — высших классов, но и природу порождающих высшие классы сил, единство людей — как необходимое чувство и определяющая причина развития человечества.
...Идя от единого — от постоянно повторяющегося, длящегося на протяжении всей жизни человека уклада его будничных забот, от экономики человеческого бытия — мы поднимаемся в ходе изучения социума ко всё более и более объединяющим человеческое общество представлениям. Ко всё более и более уникальным проявлениям человеческого разума, вершиной понимания которого становится социальная психология — изучение мотивов и последствий человеческого поведения в коллективе. Только с позиции социальной психологии, равно берущей как обьект исследования и мотивацию справедливости, и чувство личной исключительности, можно понять противопоставление элитарных и эгалитарных идей как отражение в сознании человека общественного конфликта, как противостояние в сознании каждого индивидуума будущего — прошлому."
Далее Уэллс иронизирует по поводу склонности всех мессианских учений, по примеру Христианской армии, подтверждать свою правоту "рассказом о падении человеческой нравственности от времён праотца Адама до нынешних нечестивых дней." Надо полагать, автора "Острова доктора Моро" настолько разозлили намёки советских социологов на условность человеческой морали, что дальнейший текст он либо не стал слушать, либо не принял совершенно. Между тем, определённые здравые мысли о природе социальных эмоций в этом издании содержались. Возможно, следует привести текст учебника непосредственно, чтобы показать неоправданную чрезмерность отторжения Уэллсом идей рассердившего английского фантаста школьного талмуда.
