По оценкам армейских экспертов, в 1939 году поразить "стандартный" танк могли ствольные системы оружия калибром не ниже пятидесяти миллиметров. Мины и гранаты с зарядом взрывчатки не менее полукилограмма тротила.
Ствольные системы вооружения были сложны, громоздки и дороги. Для вооружения пехоты активно прорабатывались "безоткатные" варианты пушек калибром в три дюйма и выше. Хорошие, вполне надёжные образцы появились в американской армии с середины 1944 года. Но всё-таки для малых подразделений пехоты "безокатки" не подходили по весу — на поле боя пушку нужно было перекатывать расчётом в пять-шесть человек. "Безоткатки" остались оружием ротного уровня.
На уровне взвода североамериканские разработчики оружия пробовали создать "тяжёлые" ручные гранаты и легкоустанавливаемые противотанковые мины. Здесь особых успехов не было. Надо сказать, что аналогичные проблемы и попытки их решения были и в других воюющих странах. Причём страны "оси" в разработке именно такого оружия оказались весьма успешны.
В нацистской Германии уже к 1940 году были созданы "мины-липучки" — магнитные мины с кумулятивной боевой частью, уверенно прожигавшие толстую броню английских пехотных "тётушек" — танков сопровождения пехоты "Матильда"Mk.II. Главным недостатком "липучек" было то, что их надо было именно "прилепить" — вручную прикрепить мину к броне вражеского танка. Проделать такое в бою — нелегко и требует специальной подготовки. И заметной "безбашенности" установщика подрывного заряда. А таких было даже в вермахте немного и всех старались отобрать для службы в частях "штурмовых сапёров" — подразделениях, расчищающих на поле боя проход для своей бронетехники и мотопехоты. "Липучки", как и тарельчатые мины-"теллеры" остались оружием сапёрных подразделений вермахта.
А вот японцы, изучив немецкую мину, чертежи которой получили в результате военно-технического сотрудничества, сделали из неё массовое оружие. Оставив кумулятивную часть, выкинули дорогой и ненадёжный магнит. Прикрепив мину к длинному — до трёх метров — шесту, ею предполагалось наносить удар в борт или корму вражеской машины. "Шестовики" быстро научили экипажи "Шерманов" не вырываться впереди пехоты и значительно обесценили огнемётные танки, на которые первоначально у армии САСШ были большие надежды.
Но в Соединённых Штатах оружие подобного класса в армии не прижилось. Из-за запредельного риска при его применении — выжить, пользуясь таким оружием, мог лишь один из двух, а то и из трёх. Конструкторы были вынуждены обратиться к последнему виду вооружения, поражающего бронетехнику — подвесному авиационному. Среди которого как раз к началу 1939 года появились ракеты.
Авиационные ракеты для использования на земле пришлось дорабатывать. Главной доработкой стало создание быстросгорающего ракетного ускорителя. Ведь если ракета вылетала из сопла с работающим двигателем, стрелок-пехотинец получал ожог от ракетного выхлопа. Несмотря на высокоразвитую химическую промышленность, германские оружейники аналогичных порохов получить не смогли, из-за чего немецкие аналоги "базуки" появились только после 1942 года и были менее надёжны.
Последовательно увеличивая калибр "базуки" с двух до трёх с половиной дюймов, североамериканские военные начиная с 1942 года имели на поле боя надёжную защиту пехоты от японских танков.
В Советской Федерации работы над "протиброневыми средствами" не прекращались с 1918 года. Ставка Красной Армии на удар подвижными бронесоединениями предполагала и способность отразить такой удар. Советские командиры не считали врагов дурее себя и были уверены: если мы способны сформировать и скрытно подготовить атаку механизированной бригады, то и противник сможет провернуть такой фокус. Или что-нибудь не менее эффективное. Горький опыт боёв в Западной Беларуссии и Галичине, где белополяки умело и массированно вводили в действие танки, был наглядным и болезненным уроком.
Ведь советская стратегия не предполагала и не рассчитывала создавать сплошную линию фронта. А значит, маневренные силы врага могут появиться — и появлялись! — в районе, где нет заранее подготовленной обороны. Стрелковое вооружение Красной Армии создавалось из расчёта готовности к ведению неожиданного боя в окружении, любая группа советских военнослужащих могла отбить натиск небольших сил вражеской пехоты и кавалерии. Но вот против бронетехники, если таковая оказывалась у врага, оружия под рукой не было.
Крупнокалиберные пулемёты в основном состояли на вооружении зенитчиков, артиллерия, в случае внезапной атаки, далеко не всегда успевала развернуться, да и не формировали красные войска на основе артиллерийских батарей.*
Взводы, начиная с середины 20-х, получили в качестве костяка огневой силы автоматические гранатомёты, но лёгкая сорокамиллиметровая осколочная граната не была способна поражать бронеобьекты. Тем более бесполезны были ручные гранатомёты пехотинцев, стреляющие теми же гранатами. Противотанковую оборону в Красной Армии пришлось выстраивать на ротном уровне, применяя для отражения вражеских танков тяжёлое оружие роты. А этим оружием, опять же начиная с середины 20-х годов, были миномёты.
________
* — А вот армия Маньчжоу-Го формировалась как раз на базе артиллерийских частей.
Недосказанное.
Величина сдвига.
Моя собственная точка зрения на историю России начала 20-го века не вполне тривиальна. Частью альтернативы обсуждение реального хода событий не является. И я вынес эти предположения отдельно, иллюстрируя попутно повороты известной нам колеи Истории выдуманным мною миром.
В чём вижу главное отличие придуманной мною Федерации от нашего действительно случившегося прошлого? В том ли историческом отклонении, появившемся после загаданной победы революции 1905 года?
Нет, различие между историческими путями Федерации и Союза вызвано, на мой взгляд, неким глубинным потрясением. Крахом общества, которое произошло не в выдуманном мной мире, а в нашей истории, в известной нам последовательности событий. Не бывшей нисколечки предопределённой, однако не мыслится иной — по прошествии десятилетий.
Но для современников — всё, что происходило у них на глазах, выглядело гигантской несуразицей, просто умопомешательством, безумием. Это, между прочим, означает, что именно известная нам история по сути — альтернатива, реализована с колоссальным штрафом, и является самым негативным вариантом исторического развития из всех возможных.
Что же выделяет альтернативу, в которой мы с вами живём, от более-менее естественного хода событий?
Это сдвиг, определённо принимаемый спустя столетие как явление совершенно естественное, как нечто само собой разумеющееся — огромный сдвиг во всём строе жизни громадной страны, во всех отношениях людей. Сдвиг, позволяющий безошибочно разделить Россию начала века ХХ-го — и Россию после Революции. Это непреодолимое различие принято не замечать, и кроме как среди отьявленно контрреволюционной публики, не принято обсуждать.
С точки зрения же всяческой контрреволюции — точки зрения всегда крайне близорукой, потому что не видит ничего, кроме собственных пяток — обсуждать нечего, ибо "во всём виноваты проклятые большевики."
Утверждение нелепое, потому что ни в количестве, ни в качестве человеческого материала большевистской партии не было достаточного авторитета, чтобы так поменять сами основы общественной жизни. Один человек не способен вынудить сотню людей отказаться от привычных взглядов и представлений. Особо, когда за привычкой стоит весь повторяющийся и убеждающий лучше любой пропаганды уклад жизни, тот самый быт, о который, по словам одного из самых убеждённых романтиков коммунизма, "разбилась ладья революции." Так что, даже если исходить из самых повторяемых глупостей всякой контрреволюции, "что ничего большевики не изменили в российской жизни", никакого коренного изменения не могло случиться. А — случилось! Не волшебством же?
Какое же событие столь грубо пропахало всё существоваие предреволюционной Российской империи?
Война. Постоянно забывается то, чем стала Первая Мировая для России. А в ней, по официальным данным, погибло два миллиона русских солдат. Для страны, чьё население, без национальных окраин, не превышало ста миллионов — потери ужасающие. Если отбросить детей до шестнадцати и стариков старше сорока — не более тридцати миллионов мужчин было до войны. Только если брать лишь по правительственным спискам, каждый пятнадцатый, а в некоторых возрастах — каждый второй мужчина погиб, или покалечен. Не революция, а война разрушила довоенные представления о правильном и неправильном, перевернула все принципы и нормы, сделала допустимым и даже совершенно необходимым то, что до войны было немыслимым.
Крайне неудачное для страны, совершенно безграмотное, катастрофическое ведение войны — вот тот рычаг, переведший историю нашей страны с одного исторического пути на другой. Ход событий, их значение стали определять совершенно иные силы, не существовавшие до начала войны, возникшие как реакция на её противоестественный ход, ставшие выходом из тупика, в который страну загнало проигравшее войну царское правительство. Силы, поведшие страну в совершенно непредсказуемом направлении. "Наш паровоз, вперёд лети..."
В начале ХХ века русское общество, благодаря полувековым усилиям просветителей, было обществом гуманистических, человеколюбивых идеалов. Борьцы за народную свободу почти каждому человеку в России представлялись защитниками будущего счастья, счастья нескончаемого и омытого негаснущей всеобщей любовью. И счастье это было равно притягательно для всех слоёв общества. Революционные организации собирали пожертвования и среди рабочих окраин, и в аристократических кварталах — революцию ждали, революция была едино воплощением справедливости и для крестьянина из глухого уезда, и для московского купчины-миллионера. Мечтой и сказкой, светлым днём всеобщего братства, исполнением вековечных желаний должен был стать праздник революции.
Вышесказанное не панегерик "хрусту французской булки". Отнюдь! Мои взгляды на последние десятилетия существования царской России следствие знакомства с воспоминаниями людей вполне революционных устремлений. Например, с замечательной трилогией Александры Брунштейн "Дорога уходит вдаль". Александра в автобиографическом своём произведении отнюдь не идеализирует нравы провинциального русского города. Но тем интереснее, какими настроениями жили образованные круги провинции. И что характерно — даже для провинции сочувствие и содействие гуманным, либеральным и даже революционным мыслям было нормой.
Ещё две трилогии также автобиографического плана — "Жизнь и приключения Заморыша" Васильченко и "Первый выстрел" Тушкана — рисуют жизнь провинции, но уже южной. И в этих произведениях, несмотря на значительное различие в социальном статусе детей, ставших позже авторами — заметно господство в обществе мысли гуманистической, настроений либеральных. Не в смысле всеобщего "просветления и воцарения во человецах благоволения", а как поведения принятого в обществе, как нормального. А иное поведение воспринимается как чистое дикарство, как глупость и сумасшествие. Не высказывать человеколюбия было столь же неприлично, как и ходить голым. Прочтите, и убедитесь сами.
Если до названных мною книг добраться сложно — хотя бы вспомнить кассилевский "Кондуит и Швамбранию".
Даже и без всякого любования "Россией, которую мы потеряли", можно через многообразную литературу автобиографического и художественного плана заметить — было утрачено, потеряно нечто не вполне материальное, но довольно реальное. Было утрачено принимавшееся как общегражданская норма сострадательное отношение к людям. Замечу — не только и не сколько формально-сострадательное, присущее высшей части общества. Сколько активно-сострадательное, деятельное, характерное лучшим, авторитетнейшим людям, бывшим образцом для подражания. Короленко, Лев Толстой, Чехов — первые приходящие на ум, но не единственные.
В те годы, чтобы быть "властителем дум", недостаточно было лишь виртуозно владеть своим ремеслом. Непременно требовалось вмешиваться в разные неотьемлимые от российского царизма безобразия, проявлять неравнодушие и быть готовыми к борьбе упорной и длительной. Короленко особое внимание публики заслужил не сколько своим творчеством — а своей бескорыстной и беззаветной защитой беспомощных инородцев-вотяков, которых облыжно осудил царский суд. Такими примерами полно последнее десятилетие века ХIХ-го и первое — ХХ-го. Российское общество было воспитано подобными историями как общество в певую очередь гуманных, человеколюбивых устремлений.
А затем почти всё мужское население России было пропущено через реалии "тотальной войны". Три года "окопной мясорубки" поменяли прошедших сквозь фронтовую грязь радикально. Всякий гуманизм и нерешительность по отношению к врагам, несогласным и сомневающимся стал восприниматься только предательством. Ведь за такие колебания командиров на фронте всегда приходилось расплачиваться солдатской кровью. Терпение, осторожность, добросердечие — ранее столь высоко ценимые как лучшие качества человеческой души, как основа понимания всякого человека — отныне были равнозначны трусости. До войны народная масса почитала уговоры и рассуждения. Теперь понятным стал только тон решительности, звук горна, надрывный вопль приказа.
Весь ход российской революции, вся история Страны Советов с марта 1917 года — это по сути история утверждения воли солдатских масс, утверждения принятых и понятных для "серой массы в шинелях" отношений и правил. В некотором роде, то же верно для всех стран Европы — более заметно для Франции, по-своему для Германии, не так очевидно, но тоже несомненно — для Британии.
Но именно в России воля солдатского большинства была проведена в жизнь столь обширно, именно в России все остальные общественные силы были в противостоянии с фронтовиками-крестьянами совершенно истощены и сведены к ничтожному состоянию. Равно понесли невосполнимые потери и высшие городские классы, и организованный пролетариат — к 1919 году и тех, и других остались считанные проценты.
Лишь большевики сумели воспользоваться настроем, что привезли домой вернувшиеся с фронта солдаты. Если крестьянство в 1905-1907 году не было способно ни на что, кроме спорадических поджогов дворянских усадеб — в 1919 сельская солдатня привычно сколачивала военные отряды, батальоны, полки. А в Сибири и целые армии. Постепенно набиравшие среди "красных" силу солдатские вожаки к лету 1919 склонили шатающуюся массу солдат-крестьян на сторону Советов. В первую очередь именно тем, что поступали именно так, как считали правильным сами солдаты.
Белое движение, органической мыслью которого было возвращение к "довоенному", к "прекрасному старому миру" — перед лицом изменившейся страны стало анахронизмом. И было сметено почти небрежно.
Победившие солдаты-ветераны получили именно то, за что воевали — уверенность в твёрдом руководстве, возможность карьеры, основанной на понятных принципах военного старшинства (пусть даже обрамлённой в виде "партийного чиновничества"). Вдобавок всецело одобряемый после семи лет вооружённого существования "культ" военной жизни, постоянную подготовку к "новой победоносной войне". Милитаристская утопия потерпела крах только в результате столкновения с фашистской военной машиной. Но на место "казарменного социализма" пришёл не революционный социализм — для революции в СССР не нашлось ни революционного класса, ни революционной организации. А "социализм развитой", то бишь вариант "общественного договора" между номенклатурой и пролетарскими и полупролетарскими слоями.
