В вашей философической системе, Николай Константинович, личное достоинство человека, как мне видится из ваших же пояснений, центральное место занимает. Не мудрено, что Хо, послушав вас, так горячо за вас вступился. Как же получается — человек ваши же слова в дело превратил, вас от смерти и унижения защитил, да по сути дал вам свободно заняться тем, ради чего экспедиция в Среднюю Азию прибыла — а вы его порицаете.
Я, поймите меня, Николай Константинович, никаких требований к вам не имею. И никак вас в вашем мнении не ограничиваю. Не хотите вы за свои слова отвечать, не собираетесь задуматься, к чему приводит ваша патетика в обстоятельствах, когда люди обозлены до крайности, когда власть в крайнем испуге перед своим же народом идёт до конца в безумных и бессмысленных зверствах — это к вашей совести. Но вот защитить доброе имя настоящего человека, искреннего поборника вам же милой общей человеческой работы я обязан перед своей совестью и перед людьми, мне доверяющими защищать их жизнь и свободу. Можно сказать, я ваши слова осудил по моему долгу комиссара. Требовать от вас, как я уже говорил, ничего не могу, но надеюсь, что отповедь моя, пусть не слишком к месту, покажет вам происшедшее не так, как вы взялись судить.
Не могу не признаться, что слова Красницкого меня тогда не обидели. И рассердился я, и горько было. Только вот прав был, получалось, Павел Остапович, упрекая меня в расхождении того, чему я намеревался учить людей и моих собственных поступков. Выходит, что я, как Паганель, не видел, что происходит у меня прямо под носом и продолжал безмятежно рассуждать о чём-то отвлечённом, не замечая, что меня уже собираются зажарить! Получалось, что пристыдил меня Красницкий вполне справедливо. Я высказал свои чувства своему собеседнику, и пожаловался на свою житейскую несостоятельность.
Красницкий усмехнулся и ответил: — Ну что люди, по настоящему увлечённые наукой, действительно не слишком стремятся бороться за обыденные блага — мещанская банальность. Но вот когда мне довелось побывать в Париже, в году так в 1911-м, я заинтересовался историей парижского правительства весны 1871-го. Хотелось понять, что за ошибки сделали защитники французской столицы, из-за чего проиграли гражданскую войну. Увлёкся чтением старых архивов, довелось мне встретиться и с некоторыми коммунарами, вернувшимися из Кайенны.
Знаете, что больше всего потрясло меня в хронике тех дней? То, как менялись люди, каким неожиданным и непривычным обликом оборачивались вроде бы совсем известные персоны, как борьба за человеческое достоинство преображала всё. Вот вы говорите — Паганель. А я вот думаю, что если бы происходящее задело бы вас всерьёз, если бы вы впрямь бы почувствовали то родство с людьми Востока, какое вы ощутить желаете — не думаю, что понадобился бы малыш Хо! Вы знаете, как звали прототипа Паганеля, с кого романист Верн списал образ для своего произведения? Я был сильно удивлён, когда сопоставил этот знакомый из детства комический персонаж с событиями грозного апреля!
Был такой знаменитый во Франции профессор географии, восторженный и увлечённый человек, добрейшей души, весь отдавший себя любимому делу. И что вы думаете? Не было в дни Коммуны более свирепых бойцов, защищавших Париж, чем воспитанники его географического клуба путешественников. "Дети Флуранса", да. Какой человек внезапно раскрылся в этом романтике, как он говорил о будущем, как увлекал за собой! Враги за ним специально охотились и поймав, убили с яростным пылом, буквально растерзали. За те слова, что дороги и вам, Николай Константинович, за горячую веру в единство всего человечества, за веру в человеческую солидарность, что откроет человечеству новый век свободы. Правда, невероятно? Паганель на баррикадах, само воплощение отвлечённого от реального мира научного любопытства — и возглавляет порыв людей к высшей реальности, к тому миру, что живёт в душе каждого лучшей из светлых сказок! Помнится, тогда для меня мир перевернулся.
Я по молодости с известным пренебрежением относился ко всякого рода учёному люду, считая их особой, почти бесполезной — за исключением их узкой сферы интересов, конечно — частью общества. Этакие живые инструменты, прилагательное отдельной функции, подчас и вовсе бесполезной. И вдруг из привычного образа выкукливается такой человечище, такой рыцарь без страха и упрёка, герой и народный трибун — я, знаете, несколько дней ходил как пьяный, в каждом мне мнилась иная форма, дивный облик, лишь ждущий своего часа для пробуждения. Думаю, лишь тогда я и стал по настоящему революционером, потому что узнал, почувствовал наконец, до самых печёнок ощутил, для чего она нужна людям — эта самая революция.
Как бешеный я бросился разгребать архивы далее — и находил всё новые потрясающие описания того, как целительный ветер революции будит к жизни и преображает самые заскорузлые, самые подчас подлые состояния, побуждая людей раскрыть в себе всё самое прекрасное, самое лучшее, что только может быть в человеке. Не хмурьтесь, Николай Константинович, как бы не чрезмерно восторженно выглядит мой панегерик Коммуне, он лишь бледная тень того воистину великого и вечного, что блеснуло в людях в дни Коммуны.
Чего только мне не встретилось в архивной пыли! Клошары и малолетние монмартские проститутки, вытаскивающие раненых из-под прицельного огня версальцев, пробирающиеся к баррикадам с посланиями и боеприпасами — и подрывающие себя на бочонке пороха в окружении ворвавшихся на баррикаду пуалю! Было такое, представьте себе.
Эти беспризорная детвора в дни Коммуны сорганизовалась вполне осознанно, прямо слово не по-детски. Устроила себе где-то на Монматре штаб, и из него парижские оборвыши держали в своих тощих ручонках все линии связи сражающегося Парижа. Огромное дело делали, и пока их штаб версальцы не захватили — действия коммунаров оставались организованны.
Не случайно, совсем нет, версальские стрелки пуляли в мелюзгу, что мелькала по подворотням и задним дворам. Старательно! Командиры ихние за меткие выстрелы хорошо платили — вот так приспешники Тьера "защищали культуру", выплачивая премию за убитых детей. Только вот запугать этих отчаянных пацанов и девчонок охотой за ними не вышло, покончить с "глазами и ушами Коммуны" никак версальцам не удавалось, пока работал ещё "главный штаб" гаврошей. Но и это ещё не вся история.
Того, что они и так прямо со смертью наперегонки бегают, мальцам казалось недостаточно для победы дела Коммуны. Вытрясли из всех своих карманов, собрали по всем тайникам, вывернули наизнанку захоронки разных фальшивых нищих и собрали несколько пудов — несколько пудов! — медных монет — на оборону Парижа. Из этих медяшек на парижском Пушечном дворе отлили именную пушку — вот беда, забыл её название. Пушка вышла смешной — когда из неё попробовали выстрелить, она, из-за несовпадения калибра своего со стандартными бомбами, просто чихнула. Бомба из неё выкатилась и упала. Детвора эта пушку свою всё же не бросила, впряглись и утащили вверх, к себе. И что вы думаете? В последний день, когда версальские стрелки заняли уже почти все площади и улицы Парижа, на узкой улочке в районе Монматра встретили торчащую поверх полуразобранной баррикады эту пушку. Надо сказать, что над неудачным выстрелом из неё версальцы часто зло подшучивали, поэтому нисколько вида её не испугались, а напротив, побежали вверх скорее, норовя первыми такой забавный приз ухватить.
Да-с. Зря они, конечно, так сделали, потому что уцелевшие клошары забили в своё сокровище столько пороха, сколько смогли найти, а вместо заряда набили ствол доверху всяким железным ломом и камнями — вот куда материал с баррикады пошёл. И когда версальцы подбежали, один из этих пареньков изловчился ткнуть в запальное отверстие раскалённым прутом. Баррикада взлетела на воздух, спрятавшихся за ней детей разметало в клочки, но версальцам не было никак не порадоваться тому — больше сотни здоровенных, весёлых солдат растерзало страшным огненным вихрем, разом ополовинив ряды батальона. Такая вот история.
Или вот ещё одна история — скажем, по происхождению её персонажей прямо противоположенная. Проживало тогда в Париже немало прямых наследников древних аристократических родов, после Великой революции и Реставрации совершенно обнищавшие. Однако при всей своей нищете эти чистокровные отпрыски славных домов отказывались служить в ином роде войск, кроме кавалерии — потому их в армию никто не брал.
И представьте себе, эти нищие аристократы смогли собрать в осаждённой французской столице кавалерийский эскадрон! Представьте себе, кавалерия в осаждённом Париже, где не то что лошадей — ворон уже сьели! А уж как те дворяне смотрелись — и без того всю жизнь от нищих отличавшиеся лишь титулом да старинной эмблемой — когда не осталось в городе ни одного толстосума, что раньше их прикармливали на званых раутах из собственной спеси! Французские "рыцари печального образа", от вида которых зарыдал бы Дон Кихот — качающиеся на ветру тени, потомки знатнейших фамилий Франции и Европы, растерявшие всё родовое достояние, кроме своей гордости и идущие в бой на живых костях, которые даже в осаждённом Париже, не попали из-за своей худобы под нож мясника — "кавалерия Коммуны"! Держались они, к слову сказать, не менее мужественно, чем свой литературный прототип. Версальцам ни один из них не сдался. Командир этого эскадрона теней, знатнейший из знати французской, прямой потомок гроссмейстера ордена госпитальеров — умер от голода в Брюсселе, до последнего мига жизни своей оставаясь верным делу Коммуны!
Или такое диво — клерк окружной управы, всю свою жизнь регистрировавший новорожденных пролетариев — отважный предводитель батальонов этих пролетариев, умелый полководец и народный вождь.
Ну или взять к примеру, какое потрясение я испытал, узнав об участи масонов в восставшем городе.
Не в обиду вам будет сказано, Николай Константинович, но я тогда полагал — да и сейчас не сильно мнения переменил — что масоны занимаются всякими благоглупостями, пустыми ритуалами да разговорами о благих намерениях.
*(Рерих действительно был близок к масонским кругам, но сам в масонах не состоял.)
Не сомневался я, что и во время Коммуны все эти "Рыцари четвёртого меча", "магистры Серебряных облаков" и прочая мистическая публика по-прежнему собиралась в своих нарочито затенённых комнатах, надевала свои неудобные, расшитые бессмысленными символами покровы и рассуждала о "великом храме" и других непонятных непосвященным вещах. Которые, впрочем, никому, кроме самих масонов и не интересны. В общем, всегда я думал о масонах как о грезящих романтически людях, не желающих отказываться от своего выдуманного мира и жить в мире обыденном. Если положить руку на сердце, Николай Константинович, вы бы и сами бы также подумали? Эх, и как же я ошибся!
Представьте себе, Николай Константинович, и впрямь была затенённая комната, и тяжёлые драпировки, блеск странных символов на ниспадающих одеждах и непонятных масонских реликвиях, гулкие обмены загадочными паролями и церемониальные жесты — вся та сладкая сердцу неисправимых романтиков мишура. Но вот что решила на своём собрании Великая ложа Франции — этого я представить себе не мог.
А решили масоны вот что. Поскольку настало время, когда человечество вновь собирается воедино, для возведения великого храма любви и справедливости, им, масонам, надлежит выполнить ту роль, которая предназначалась при создании ордена.
Вот ведь парадокс какой, Николай Константинович! Ведь из кого ложа состояла? Филантропы — люди в основном не бедные, списки членов ложи я искал с особым тщанием. Банкиры, лавочники, владельцы ремесленных мастерских, рантье — совсем не бедняки и никаким боком не пролетарии! А ведь почувствовали, поняли, на чьей стороне правда и выступили за неё со всей серьёзностью, пусть даже и называли по своему — но ведь не побежали из Парижа, как всякие "творцы культуры", не остались в стороне. Я с тех пор для себя запомнил — то, среди кого человек родился и вырос — дело важное, но вот какой он человек — от него самого в огромной степени зависит. Надо сказать, в Париже мы с товарищами много об этом спорили, и то, что я о дальнейшей участи парижских масонов сумел найти, для большинства моих товарищей важнейшим уроком оказалось. Слушайте, как дальше случилось.
Великая ложа Франции повелела всем масонам выступить на защиту Коммуны — во всех своих регалиях, могущественных тайных символах и под славными знамёнами своих лож. Представьте себе, Николай Константинович, этих великовозрастных мальчишек, бородатых детей в сказочных одеяниях — порванных и запылённых, пропитанных потом, грязью и кровью — у содрогающихся под артиллерийским обстрелом баррикад, над которыми оборванными тряпками полощутся изорванные златотканые флаги, и в моменты затишья, перетягивая свежие ранения обрывками своих гобеленовых плащей продолжающих с жаром спорить о толкованиях какого-то туманно описанного символа в одном из бесчисленных мистических опусов!
Масоны, оказывается, продержались дольше всех других сил Коммуны и последнюю баррикаду Парижа защищали в предместье Пер-Лашез почти они только. Один из коммунаров, бывший среди защитников той баррикады и сумевший избежать гибели — на нём был военный мундир и он сумел выдать себя за мёртвого версальца, а потом ухитрился выбраться из кучи трупов и скрыться — рассказывал, как он был поражён поведением этих последних масонов Парижа.
Они выбрали, по его словам, председателя собрания, который предоставлял по очереди возможность желающимся высказаться, и все выступали, строго один за другим, не перебивая, отчётливо с академической велеречивостью и без спешки. Если закрыть глаза — представлялось, что слышишь речи, произносимые в каком-нибудь фешенебельном клубе на ежегодной встрече филантропического общества, откроешь — и видишь наваленную груду бочек, ящиков, фонарных столбов и булыжников, к которым привалились несколько десятков людей с оружием в руках, а рядом, в лужах крови лежат павшие.
Долго мне пришлось голову ломать, чтобы понять — откуда у этих в общем-то не слишком решительных людей столько твёрдости, столько мужества? И что за интерес им был в смертный свой час спорить о чём-то отвлечённом, даже им самим малопонятном? Мне всегда было привычнее думать, что желание и воля есть единое целое, потому, может, было мне так трудно представить себя на месте этих людей, чья жизнь, чьи условия жизни и мечты так расходились между собой.
Но вот когда я понял, что Коммуна была для масонов парижских исполнением несбыточной мечты, воплотившейся наяву сказкой — тогда я их понял. Их веру в правоту свою, их желание угадать, почувствовать, какие ещё мечтания их о великом будущем человечества сбудутся. О том они и спорили, и было это им действительно непредставимо интересно — попробовать угадать, что ещё случится из того, что их предшественники и они сами предсказывали, о чём мечтали. И твёрдость их более невозможной не казалась — умирали они с таким ясным ощущением правоты своего дела, с такой убеждённостью в правильности своей жизни, коя для для любого человека — счастье редчайшее, достижимое лишь единицами.
