— Я тут слышала о... телепатах. Это... это тоже... правда?
— Да. Ардат могут стать телепатами. — о псионических талантах бывших демонов ночного ветра Самара упорно не желала говорить. Во всяком случае сейчас. Во всяком случае — вслух. Во всяком случае — этой азари-матриарху. — Это — закономерный итог, ведь тогда они проходят нормативную трансформацию. Полную. Раскрываются в новом качестве.
— Это значит...
— Это значит, что никто в Корпусе Юстициаров не будет предъявлять тебе никаких претензий. Ты — такая же матриарх, как и я. Теперь ты тоже будешь обходиться в своей жизни без психопрограммы Кодекса. Но тебе необходимо будет пройти переподготовку. Ничего сложного, просто такие как ты или я уделяем теперь огромное внимание своей физической подготовке и владению огнестрельным и холодным оружием. Для нас с тобой биотика уже не является единственным условием успеха в нашей работе. Мы обязаны выровняться. И мы — выровняемся. Отдыхай и восстанавливайся. Здесь ты — в безопасности. Очень скоро, как только позволят медики, ты вернёшься в Корпус. Пройдёшь переподготовку. — Самара встала. — И продолжишь жить и работать. — она переступила порог палаты, прикрыла за собой дверь, остановилась рядом с подошедшей Арией. — Хорошо. Я убедилась.
— Для неё уже есть билет с открытой датой. На любой корабль. — сказала властительница "Омеги". — Давай пройдём ко мне в кабинет, перекусим. Поговорим.
— Согласна. — кивнула юстициар-консультант.
Они вернулись в клуб, прошли мимо охраны. Сели на любимый диван Арии и начали долгий разговор. О многом. Об очень многом. Лёгкая закуска, обычные безалкогольные напитки. И разговор. Тихий долгий разговор. Без инструментронов, без ридеров. Без настенных экранов.
На столе у Арии тренькнул сигнал. Т'Лоак поднялась, шагнула к рабочему креслу, надавила сенсор, ознакомилась с текстом.
— Прости, Ария. Я пойду. Знаю, меня ждёт Мирала.
— Конечно, Самара. — Ария подняла взгляд на юстициара, села в кресло. — Она такой ремонт сделала в своих прежних аппартаментах. Не удивляйся. У тебя очень... талантливая дочь.
— Старшая дочь. — тихо, с огромной долей материнской радости и гордости сказала Самара, делая несколько шагов к выходу из кабинета.
— О, да, старшая. — едва заметно улыбнулась Т'Лоак.
Мирала действительно ждала маму. Она порывисто встала, шагнула навстречу, прижалась всем телом. Расцеловались. Обнялись, замерев на несколько минут. Потом сели на мягкий диван.
— Мира... Что с тобой? — Самара оглядывала дочь, ощущая, что та должна сказать что-то очень важное.
— Мам... Я... Мне.... Мне стыдно. Я... я влюблена.
— Как за такое, Мира, может быть стыдно? — тихо сказала Самара. — Это нормально. Ты взрослая... И кто... кто этот счастливчик? Или... эта счастливица?...
— Увы... мам. Даже не знаю, как сказать... Наверное, я порченная какая-то. — Мирала вздохнула, набрала побольше воздуха, её лицо посинело от смущения. — В общем... Архангел. Вот.
С минуту Самара молчала, глядя на дочь, синевшую всё больше и больше.
— Он... знает?
— Что ты, мам... Мужики, особенно — турианцы... Они в этих материях, на столь ранних периодах и слабых уровнях... мало что понимают. Во всяком случае — на полном автомате. Он работает, для него войска, армия, война — всё. Его рвут на части, он всем нужен.
— Но ведь вы... встречаетесь.
— Да... Встречаемся. И я как в омут погружаюсь, мам. Знаешь... — И Мирала рассказала о том, что произошло в Зале Концерта. После Концерта, в один из дней.
— И он...
— Он крылатый, мам. Крылатый турианец. Когда он поднял меня в воздух на своих могучих крыльях... Я... Я наконец-то поняла, что такое полное счастье. Личностное счастье. И я поняла, что я — никакое не "оно". Я — это "она". Только "она". Если Архангел — стопроцентный "он", то я стану стопроцентная "она". Чего бы мне это не стоило!
— Станешь, доча. Станешь. — тихо сказала Самара. — А...
— Найрин — мне не соперница, мам. Подруга. Самая близкая подруга. Которая тоже знает тайну Архангела. Только мы двое знаем, что он — крылатый. Видели его крылья, прикасались к ним. Найрин — моя близкая подруга. За неё я убью любого. Очень многих убью. Архи... Он оказался способен любить нас обеих. Прости... Я привыкаю, что не "оно", а "она". И это... это привыкание мне... мне очень нравится. Да, я понимаю, что она — турианка, его соплеменница, даже соотечественница. Но он... он уникальный, мам. Прости, я понимаю, что говорю банальности.
— Есть старая сказка, которой быть вечной всегда суждено. — тихо, но очень мягко и чётко сказала Самара.
— Мам... Откуда? Откуда это?
— Люди. Из их культуры. Поэт... остался неизвестным. Есть указания, что это — Брюсов. Но за давностью лет его слова стали... как это принято говорить у людей... народными. Такое бывает... не только у них. Так что никакой банальности, Мирала.
— Мам... Я взрослею слишком быстро, да? — взгляд дочери впилился в глаза Самары. — Это... это плохо?
— Мира, ты — взрослая. Этого достаточно. Каждый разумный взрослеет по-своему. Если ты его любишь, а я чувствую, что это так и есть, то он — достоин твоей любви. То, что я знаю об Архангеле, то, что говорят о нём другие, только подтверждает — он достоин. А Найрин... Она... Она тоже достойна. И если у Архангела хватит сердца и души на вас двоих... Ваш союз будет прекрасен и долговечен.
— Ты... Ты одобряешь?
— А как я могу не одобрить выбор дочери, Мира?
— Но...
— Люди верят... иногда — верят очень сильно, иногда — намного слабее, что главное — не внешность. Главное — душа. Если вы с Найрин любите одного и того же турианца... Что-ж. Такое тоже случается. И я вижу, что он любит вас обеих. Любит истинно, глубоко...
— Нежно, мам. Он... такой жёсткий и одновременно — мягкий и нежный. Я просто таю, когда он меня обнимает...
— Да уж. Мне говорили...
— В такие моменты мне всё равно, кто и как на меня смотрит, мам. Я принадлежу только ему одному. Есть рядом Найрин или её нет — только он существует для меня. Для меня одной. В его глазах светится такая любовь... Что меня мгновенно растворяет в его взгляде. Я тону и даже не пытаюсь сопротивляться... Я становлюсь такой обычной азари... Что мне самой до дрожи страшно. Страшно и одновременно — несказанно приятно. Я, взрослая азари, бегу к нему навстречу, как малолетняя азари-школьница. Едва ли не вприпрыжку. Какая разница мне, в тот момент, что я — Советница Арии, Старший Партнёр Совета? В эти минуты...
— В эти минуты, Мира, ты — истинная. — тихо сказала Самара. — За эти минуты мы будем воевать. Будем сражаться. Будем верить в победу, какой бы далёкой она ни была. Эти минуты — одни из лучших, что наполняют смыслом, подлинным смыслом жизнь разумного органика.
— Да, мама. Я... я...
— Не надо, Мира. Тебе — жить...
— Но ты...
— Я — не тороплюсь. И у меня теперь есть работа и жизнь, которая для меня абсолютно естественна и единственно приемлема. Я верю, Мира. Верю, что у тебя всё получится.
— Мам... Речь не обо мне.
— А обо мне пока говорить рано.
— Но Шепард...
— Он — целостен. И у него есть любовь. Есть дети. Ещё нерождённые, но его дети. Дети Джона Шепарда. И я не буду становиться между ним и Светланой.
— Ты...
— У Шепарда, Мира, большое сердце. И большая и светлая душа. Я это знаю. Многие это знают. Но такую душу и такое сердце нельзя, преступно перегружать суррогатами. Он волновался за Светлану. Теперь он должен уделить ей максимум внимания. Максимум. Ей и её детям. Его детям. Он знает, Мира, что очень многие женщины... Да, Мира, женщины... Любят его. И хотят быть рядом с ним. Но для него существует только одна женщина. Только одна — его Светлана. Никто больше не имеет над ним абсолютной власти. Никто больше не обладает правами абсолютного доступа к нему и к его сути. И я не хочу предавать его доверие и понимание. Ты, Мира, права. Я люблю его. Глупо мне отрицать такое перед своей родной дочерью. Старшей дочерью. Но моя любовь не может наносить вред Шепарду и его избраннице.
— Такое...
— Ты права. Такое можно преодолеть только выбором. А пока... Пока этот выбор, пока его момент не наступил — у меня есть работа и есть вы, мои дочки. С которыми я — всегда рядом. — Самара обняла Миралу. — Есть жизнь. Есть цели и задачи, достойные всех нас. Я верю и надеюсь, что... что моя половинка где-то рядом. Это помогает мне. Очень помогает.
— Спасибо, мам. Мне крайне важно было поговорить с тобой обо всём этом. Расскажи о Риле и Фалере...
— Хорошо, Мира. — Самара начала рассказывать. Прежним, ровным тихим голосом. Долгий получился рассказ.
Взгляд со стороны. Джон и Светлана
Шепард колдовал на кухне. В обычной чёрной рубашке, с расстёгнутым воротом, лёгких матерчатых брюках и шлёпанцах на босу ногу, он готовил обед. Первый обед после победы над Коллекционерами. "Такие" обеды он готовил только сам.
Светлана сидела в кресле — он даже кресло, мягкое и большое, в кухню их номера в Штаб-Квартире на "Омеге" из холла Жилого Сектора притащил — и наблюдала за ним. Он чувствовал её мягкий одобряющий взгляд, скользящий по рубашке, по брюкам и по шлёпанцам, останавливавшийся на его коротко подстриженных волосах.
Светлане было всё равно, что не она, а он готовит обед. Да, она знала, что для женщины нет ничего приятнее, чем накормить досыта голодного мужчину. Своего мужчину. Но она, как никто другой, знала, что Шепард не разрешит ей приготовить этот обед самой. Он приготовит его сам, лично. В одиночку. А потом они сядут вдвоём, зажгут вдвоём, одновременно, древними, почти антикварными спичками, две свечи, погасят свет и будут сидеть, медленно смакуя кусочки чего-то вкусного...
Да, чёрная рубашка выдавала его готовность во мгновение ока превратиться в старшего офицера фрегата. В знающего и умелого старпома, для которого на "Нормандии" не было никаких тайн. Матерчатые брюки, казалось бы, составляли с его телом единое целое и в то же время — жили своей жизнью, свободно колыхались, когда он переходил от стола к столу, от стола к плите, от плиты к жарочному шкафу.
Светлана видела две вертикальные складки над бровями Джона, складки, окружившие переносицу, видела две складки, две горизонтальные складки на лбу, видела сжатые губы, готовые превратиться в ниточки, видела чётче обозначившиеся носогубные складки и понимала, что Шепарду, её Джону, этот поход за ретранслятор дался очень нелегко. Но он не грузил её подробностями, говорил скупо и мало о том, что там происходило. Берёг её и берёг детей. Своих детей. Светлана понимала, что для него они — абсолютно реальны, даже если ещё не родились, не вышли в этот мир. Для него они уже существовали. И были высшей ценностью.
Изредка он совсем немного, как бы сказали древние фотографы, в три четверти поворачивал к ней лицо и касался её немного грустным, но мягким и участливым взглядом. Только она одна могла столько много прочесть и понять в этом взгляде. Только она одна и больше никто. Никакая другая женщина. Светлана знала и как никто чувствовала, сколько женщин вокруг желают получить хоть малую толику его внимания. Его понимания. Его участия. А он... Он по-прежнему принадлежал только ей. Только ей одной и только её детям. Нерождённым детям. Для Джона больше не существовало никаких женщин — всех остальных он держал на расстоянии. Да, он был открыт, доступен, но сразу проявлял чёткую границу во взаимоотношениях, за которую не было хода ни одной. Ни одной, кроме неё, Светланы Стрельцовой.
Джон не стал просить её посидеть в комнате, не стал закрывать дверь кухни, не стал делать тайны из того, что собирается приготовить обед. Их обед, совершенно особый для них двоих обед. Он понял, что ей крайне важно быть с ним как можно дольше рядом. Она перенервничала. Она боялась, опасалась. Страдала. Волновалась. И теперь, сидя в мягком кресле, принесённом Джоном в кухню, стоявшем недалеко от стола, она, Светлана, оттаивала. В который раз.
Пока пища готовилась, Шепард сервировал стол, пододвинул кресла и... перенёс Светлану на руках в другое, более удобное кресло. Усадил. Пододвинул вместе с креслом к столу. Делал всё быстро, точно и совершенно естественно. Со своего места Светлана могла наблюдать, как он возвращается к плите и жарочному шкафу, скупыми движениями открывает дверцы и крышки, достаёт сосуды, выкладывает пищу на тарелки, разливает в сосуды напитки.
Светлана ясно ощущала, насколько Джон устал, насколько он утомлён и хочет отдохнуть. Но он не хотел нарушать традицию. Их семейную традицию. Одну из очень немногих традиций. И теперь, скрывая разбитость и слабость, он готовил еду. Готовил, чтобы она тоже подкрепилась, чтобы почувствовала, что она — под защитой, что она — не одинока. Что ей есть на кого опереться.
Наконец он выключил всю кухонную технику, прибрал столы, приборы, посуду, взял подносы, быстро перенёс их на столик, за которым сидела Светлана. Разложил, убрал подносы, сел, открыл бутылку с лёгким, очень лёгким, почти безалкогольным вином. Виноградным вином. Разлил по бокалам.
Достал коробок спичек, достал спичку из коробка, передал ей, держа двумя пальцами за середину, деревянную палочку спички. Пять сантиметров обычного дерева. Древние, надёжные обычные спички. Светлана взяла спичку за кончик. Аккуратно и мягко. Джон подставил коробок, она чиркнула, появился огонёк. Тотчас же Шепард слитным движением достал из коробка свою спичку, зажёг и они одновременно, как всегда было, зажгли свечи.
Софиты на потолке умерили своё свечение. В полированных боках мебели отразились тёплые, привычные человеческому глазу всполохи язычков живого пламени.
Шепард остался стоять, только взял бокал в руку, помедлил, выжидая, пока она тоже возьмёт бокал за тонкую ножку. Светлана почувствовала на своей руке, державшей бокал, его мягкий ласкающий взгляд. Он часто нарушал традиции и правила, когда они были наедине. Нарушал, поскольку верил — ни одно такое нарушение не будет опасным для неё, его любимой. И теперь он остался стоять и Светлана знала — первый тост он произнесёт за неё. За неё, его жену, супругу и любимую. Она знала это, как никто. И всё равно ждала. Ждала, обнимая его лицо и фигуру своим мягким, зовущим, чуть смущённым и очень ласковым взглядом. Тем взглядом, который она припасала только для него одного.
Тихий голос Джона коснулся её ушей и Светлана почувствовала, как расслабляется. Он говорил недолго. Ровным тоном, спокойно. Но каждое слово запечатлевалось в душе Стрельцовой словно алмазным резцом — на гранитной плите.
Он умолк и чуть подал бокал вперёд. Она привстала, отдавая дань уважения его красноречию, благодаря его за слова и за стоящие за ними чувства и эмоции, обращённые только к ней одной. Единственной для него, капитана Джона Шепарда. Для неё он уже был легендой. Легендой, которая всегда была рядом. Которая вернулась к ней из тяжелейшего похода туда, в Заретрансляторное Пространство "Четвёртой Омеги". Легендой, которая признавала над собой только её, Светланы, абсолютную власть.
Она пригубила напиток и восхитилась. Джон снова угадал. Тот самый букет. Тот самый тонкий аромат. И никакого алкоголя, опасного для детей и для неё самой. Вино пьянило, совсем чуть чуть пьянило. Или, может быть, пьянила вся обстановка, вся атмосфера единения.
