Андерсон тогда его, Джона, поздравил. Наедине. В командирской каюте фрегата. Передал для Светланы ключ-карту фрегата. Доверял он ей, Дэвид Андерсон. Доверял. И доверяет. И будет доверять. Потому что Светлана достойна доверия. Тогда же Андерсон надел на себя самый полный психококон. Самый полный, самый тяжёлый. Только в таком психологическом состоянии он способен был выдержать предстоящую войну с Жнецами.
Когда Светлана улетела с фрегата к себе на крейсер, Шепард впервые ощутил страх. За неё и за ребёнка.
Он тогда и подумать не мог, что Светлана будет стрелять из снайперской винтовки по некоей Джедоре-наёмнице. Стрелять, потому что узнала — эта наёмница вознамерилась любыми путями уничтожить его, Джона Шепарда. Корлус. Планета-помойка, планета-мусорка. И Светлана, лежавшая на ржавых плитах в обнимку со снайперкой. Даже сейчас, подумав об этом, зная, что Света уже тогда была в положении, Шепард передёрнулся.
В команде Шепарда появился новый боец — кроган Грюнт. Молодой, чистый, не затронутый генофагом. Пришлось, конечно, застрелить индоктринированную азари-учёную, некую Рану Таноптис. Но это так, издержки работы.
Светлана Стрельцова. Восемь лет и восемь месяцев
Светлана не находила себе места, меряя холл каюты быстрыми мелкими шагами. На широкие шаги, столь обычные для неё, отдававшей всегда приоритет работе, а не безделью, сил банально не хватало. Ни физических, ни душевных. Она только что вернулась с очередного медконтроля. И Алла ей вынуждена была сказать. Вынуждена была сказать, поскольку Светлана надавила на неё. Нет, не властью командира крейсера, не властью старшего офицера. Властью близкой подруги. Так можно было это определить.
Врач крейсера вынуждена была сказать ей, Светлане. Хотя очень не желала это делать. Как могла скрывала и таила. Что можно было утаить от Светланы? Мало, наверное, что можно было утаить. А вот Алла сумела. Те самые восемь лет, когда, по уже известному Светлане, официальному медицинскому заключению она, каперанг Стрельцова ещё могла безопасно родить ребёнка, сокращались. Сокращались, если немного отодвинуть в сторону законы математики, в десять раз. Восемь лет ужимались до восьми месяцев. До восьми месяцев.
Светлана остановилась, едва не наткнувшись на кресло. Этот срок. Это было даже меньше, чем срок вынашивания земной женщиной одного ребёнка. На целый месяц меньше. А тут... Тут даже до войны... Как же хотелось ей верить в тот момент, что до войны на самом деле больше, чем восемь месяцев. Тут даже до войны оставалось полтора года, ну год. Во всяком случае, по не слишком пессимистичным прогнозам — больше. А у неё, Светланы уже этот срок ужат до восьми месяцев. Через восемь месяцев она уже не сможет забеременеть. Никогда в жизни не сможет. Это значит, что мальчик и девочка, уже сейчас живущие у неё под сердцем, станут... её единственными детьми. Как же это было больно осознавать.
Как это было больно осознавать ей, знающей, насколько её Джон любит и ждёт детей. От неё, Светланы, ждёт. Своей ненаглядной, своей любимой, своей самой лучшей подруги и жены. Как ей придти к нему и сказать такое? Если уж ей это известие попортило всё, что можно, включая настроение и работоспособность, то как же тяжело это воспримет её Джо? Он же будет жалеть не себя, а её, Светлану. Будет убеждать, будет уговаривать, будет уверять, что и два ребёнка — тоже очень хорошо. Тем более, что они уже есть, они уже живут, они уже существуют.
А она... Она всегда, как только достаточно хорошо узнала Шепарда, хотела подарить ему множество детей. Это же так нормативно, так прекрасно и так естественно, когда любимая женщина дарит своему любимому мужчине его детей. Дарит. А что теперь может подарить Светлана своему Джону? Любовь? Да, безусловно, но ведь этого мало. Семья — это прежде всего дети. Много детей. Не два, не пять, больше.
И вот теперь... Теперь впереди замаячила перспектива ограничиться только приёмными, неродными изначально детьми. Да, впереди война, да, многие дети неминуемо, неизбежно останутся полусиротами или сиротами. Да, они обретут новых родителей. Обязательно обретут. Не останутся один на один с жизнью. Хотя бы в самом начале своего собственного жизненного пути дети должны быть защищены. Так было принято действовать в Империи. Так была готова действовать Светлана. Но Джон... Он... Он заслуживал большего. Он заслуживал своих собственных детей. Многочисленных детей. Хорошего человека должно быть много. В самых разных смыслах много. Не только в смысле телесности, нет.
Если она даже не скажет ему... Не скажет словами, вслух... Она же сама знает и понимает — Джон почувствует. Джон сам, неявно сформулирует для себя то, что она, Светлана, его жена, его супруга намеревается тщательно скрыть от него, её Джона. А когда сформулирует... Он ведь имеет полное право охладеть к ней. Даже тогда, когда она носит под сердцем его родных, а теперь уже — и единственных родных детей, он имеет право охладеть к ней. Перевести их взаимоотношения в более формальную плоскость, в более формальное ограниченное русло. Светлана не строила иллюзий — она чётко и полно оценивала складывающуюся ситуацию. Если Джон почувствует, сформулирует, а она ему не скажет... Тогда между ними уже не будет Единения. Того самого единения, которое придавало большую часть значимости их личным взаимоотношениям.
Светлана уцепилась руками за спинку кресла. За спинку того кресла, которое она едва не сбила, вышагивая по каюте. Она думала. Она знала. Она ведь не дура. Прекрасно понимает, знает, осознаёт, что даже если она ему скажет, Джон имеет все права и возможности охладеть к ней. Их взаимоотношения теряли с того момента все или почти все высокоуровневые перспективы. У него и у неё во главу угла была всегда поставлена работа. Именно работе, службе они оба отдавались в полной мере. А когда они попытались, только попробовали создать семью, они так хотели, чтобы между ними было Единение. Частое и полное единение, дававшее их жизням новый важный смысл. Единение, дававшее им возможность достигать вершины Любви, порождая новых и новых детей.
Уже несколько декад Джон не появляется на крейсере. Явик молчит, понимая её состояние и не желая усугублять его. А Джон не появляется на крейсере, потому что там, на фрегате, всегда полно работы. И Джон в последнее время о многом размышляет, уединяясь в своей каюте на долгие часы. Размышляет, вспоминает.
Вполне возможно, он вспоминает многое и из того, что связано с ней, Светланой. Вполне возможно. Вспоминает, неизбежно сравнивая прошлое и настоящее, осторожно заглядывая в будущее. Мечтая. Мечтая в том числе и о новых, будущих детях. Детях, которых она, Светлана, его законная жена теперь подарить ему не сможет. Да, Алла и на этот раз скрыла от неё очень много. Очень много того, что способно было убить. Эти восемь месяцев — крайний срок. На самом деле этот срок намного меньше, ведь в человеческом организме не бывает так, чтобы вот так, чпок — и за секунду всё изменилось. Значит, эти восемь месяцев... превращаются в четыре, в два, в один, в несколько декад, недель, дней. Алла молчит и Светлана прекрасно понимает свою подругу. Такая правда, такая определённость способна убить на месте. Значит, срок действительно намного меньший.
Значит, не только срок меньший, но и результат будет гораздо хуже. Будет гораздо хуже, если она сейчас постарается форсировать... Да с помощью той же Аллы форсировать беременность, форсировать вынашивание двойни, форсировать роды... Всё равно в те два-три месяца она уже не сможет заложить в будущих, других, новых детях нормативную основу для их здоровья и долголетия. Не сможет, как бы ни пыталась. Значит, будущие дети, сколько бы их ни было, если они будут зачаты в эти восемь месяцев, будут уже ущербными, обладать целым букетом проблем, проще говоря — недостатков, ещё проще — болезней.
Да, Джон не отступит. Для него и больные, но его дети будут, вне всяких сомнений, святы. Он не бросит Светлану, не уйдёт, не подаст на развод. Он не отступит. А ей придётся отказаться от службы. На время отказаться. Надолго отказаться. Осесть на Земле. Заняться детьми вплотную. И это — тогда, когда будет такая война... Как ей, привыкшей отдавать первенство работе, службе, кораблю, экипажу, смириться с такой перспективой? Да она ведь с ума сойдёт от переживаний за волговцев.
Да, Титов подхватит командование, станет командиром крейсера. Но она сама... она сама будет ежечасно думать о своих волговцах, думать практически непрерывно. Она сжилась, сроднилась с ними крепче, чем даже она могла себе когда либо раньше представить. Они будут воевать, будут исчезать в разведрейдах, а она будет сидеть на Земле?
Не надо строить розовых иллюзий. Будет. Потому что она женщина, потому что она — мать, потому что у неё — дети. Как минимум — трое. Двойня и ещё как минимум один ребёнок. Девочка или мальчик — теперь уже всё равно. И она будет тихо и медленно сходить с ума от переживаний не только за волговцев, но и за нормандовцев, в первую очередь — за Джона. Он ведь не останется на Земле, не вернётся в Британию, не переведётся на наземную службу. Он будет воевать. Будет рисковать. Будет биться со столь страшным и сильным врагом. Будет биться, зная, что она на Земле, что она — с детьми. В том числе и с его детьми. Что она в относительной безопасности.
Светлана не строила иллюзий — Земля, материнская планета человечества будет атакована Жнецами. Вполне возможно, очень даже вероятно, станет одной из приоритетных целей. Немногие страны Земли смогут дать надлежащий отпор ковровым орбитальным бомбардировкам. Потери среди землян будут страшными. И Жнецы будут вышибать сильнейших. Потому что слабейшие сами сдадутся.
Никаких иллюзий. Сдадутся. Так уже неоднократно было. Вроде и оккупация, вроде и сателлитство, а всё вокруг свидетельствует об обычной мирной жизни. Будто бы действительно ничего, совсем ничего из критически важного не изменилось. Это имперцев воспитывают стоять насмерть, не отступать, не сдаваться, не покоряться врагу. А всех остальных землян воспитывают по-иному. По-разному воспитывают, но уж точно не в духе самопожертвования и самоотверженности.
И потому Джон не будет спокоен за неё до конца. Он тоже понимает, что Россия, как сильная страна, окажется под массированным ударом. И среди россиян будут жертвы. Много жертв. Он знает, что она не усидит. Не усидит на Земле в состоянии обычной штатской. Получить погоны каперанга Имперского Разведфлота и похоронить себя на Земле?
Джон прекрасно знает, что она, его Светлана, не такая. Да, её вполне могут назначить командовать каким-нибудь тыловым военно-учебным заведением. И она будет вынуждена учить молодых россиян тому, как выживать в этой войне. Ловить на себе недоумённые взгляды курсантов и слушателей. Ну не инвалид же она с явными признаками инвалидности! Не скажешь ведь всем и каждому, что она не только офицер Империи, но и многодетная мать. При всей подготовленности немногие россияне тогда её правильно поймут. Люди всегда были, есть и будут разными. Будет война за то, чтобы остаться разными, за то, чтобы иметь право быть разными.
Светлана понимала, что оказалась в Ситуации Выбора. Многое, очень многое было сокрыто пеленой неопределённости. Отлепившись от кресла, Стрельцова сделала несколько шагов к закрытому бронезаслонкой иллюминатору. Остановилась, прижалась лбом к холодному толстому стеклу. По привычке именуемому стеклом, хотя это уже давным-давно не стекло. Просто так... так проще. Человек столь привязывается к хорошо знакомому, известному. Так жаждет простоты, скрывающей подчас невероятную сложность. Особенно тогда, когда впереди — такая Война.
Она постарается. Она будет работать и на Земле, будет работать там, где будет необходимо и важно. Будет много и тяжело работать. И будет ждать возвращения Джона. Всегда будет ждать. Столько, сколько потребуется будет ждать. Потому что Джон — единственный, кого она любит по-настоящему, глубоко, полно. Единственный. Другого такого не будет. Никакой конкуренции она не допустит. Джон — единственный. И она, Светлана Стрельцова, не будет искать себе другого мужчину. Никогда.
Светлана знала, что в тылу, в гражданской среде может быть всякое. В том числе и негативное, в том числе и ненормативное. Люди никогда не были да и не пытались быть святыми. Это же так тяжело и некомфортно. Ей, отдавшей, как принято выражаться среди журналистов, лучшие годы жизни службе в армии Империи, оставаться в тылу? Да, она мать, у неё дети. Но она — офицер Империи. И дети могут не понять её впоследствии, если она останется в тылу надолго. Эта будущая война... может быть долгой, длительной. Она, вне всяких сомнений, будет тяжёлой. Потребует привлечения всё новых и новых людей в армию. А она уже в армии, она — офицер, старший офицер разведастрофлота Империи. И она будет сидеть в тылу?
Ждать? Ждать "похоронку"? Ведь Джон не усидит на спокойной командной должности. Он не такой, он пойдёт на остриё, туда, где труднее всего. По-другому он не сможет ни жить ни действовать.
По-другому не сможет. Светлана отошла от иллюминатора, подошла к столу, осторожно присела в кресло, обхватила голову руками, опустила взгляд на столешницу. Чистую столешницу. Одно дело ждать в тылу, другое дело — на фронте. Там... там для Светланы будет легче ждать. Там она легче справится с ожиданием. И с тем, что может прервать это ожидание: с возвращением Джона, с его ранением, с его пропаданием без вести, с его смертью. Да, она легче справится с ожиданием, если не останется в тылу.
Это означает... Это означает, что она в тылу не останется. Да и вообще вопрос, попадёт ли она в тыл. Она ведь знала, что воспитывать первенцев, её первых детей придётся не иначе, как на борту "Волги". Крейсера, участвующего в реальных боевых действиях. Если она в нарушение основных протоколов не списалась временно на берег по беременности и родам, то уж воспитывать новорождённых детей она будет только на борту своего корабля. И никак иначе. Будет воспитывать, зная, что Джон — рядом.
Она сомневалась в том, что с началом войны их Отряд расформируют. Они не просто Отряд кораблей. Они — команда. Такие команды называли командами специального назначения. Джон — Спектр. И она — жена Спектра. Статус всё же особый. Особые полномочия, особая защита. Всё особое. Почти всё. Значит, она останется рядом с Джоном. Рядом с кораблём, на котором он служит, на котором он работает. Она, Светлана Стрельцова, поможет ему и нормандовцам всем. Всем, чем сможет, как командир боевого разведкрейсера Империи. Поможет не словами, точнее — не только словами, но прежде всего — делами. Реальными делами.
Ей очень хотелось верить, что предстоящие, приближающиеся роды что-то такое встряхнут в ней, позволив снять это ограничение. Этот срок, пахнувший на неё безысходностью. Заставивший чувствовать себя беспомощной. Может быть, Алла тоже на это рассчитывает, может, надеется. Медицина до сих пор — наука слишком нечёткая и неточная. Куда ей там до математики. Может быть всякое. Может, этот срок удастся отодвинуть. Может, удастся отменить. В конечном счёте это не восемь минут, не восемь суток, не восемь недель, не восемь декад. Это — восемь месяцев. А за эти месяцы может произойти всякое.
