— Ну, дак, можно же попросить кого-нибудь из взрослых, — вибрация ласки и тепла росла и преумножалась, — прочесть и показать, где должна быть маленькая, а где больша-а-ая стрелочка.
— И потом сидеть и ждать?
— Ну да! Тебя в школе циферкам учили? Там одни побольше, те, что впереди, а другие поменьше, те, что назади...
— Не-а!... — счастливо и безжалостно отказалась идти по проторенной дорожке Викусенька.
— Ну, во-о-от... — Гоша задумался, каких еще полезных советов можно подбросить... — Ты на каком этаже живешь?
— На третьем.
— ... берешь ведро воды, опрокидываешь из окна. Внизу можно поставить табличку "Водопад"...
— Ага! Опрокидываешь, а пока она летит — бежишь вниз купаться?!
— Да нет же... — задумался он, — веревочку можно привязать...
— И деньги брать!
— Со зрителей?
— Ходить с шапкой! О! Нет, с ведром!
— Тогда уже поставить ведро, набросать туда бумажек с ноликами... Только приглядывать, чтобы не свистнули...
— Гошик... Мы будем домой через Симферополь возвращаться... — Викуся затаила дыхание, сердце билось громко и ровно. — Ты... будешь? Никуда не умотаешь?
— Я же сказал! — отчеканили на том конце провода. — Не! Думаю! Что у меня! Будет! Время!
Короткие и точные, эти удары попадали в цель. Она сжималась и корчилась. Почему кошек бьют ногами в живот? Она жадно хватала воздух и старалась быть ласковой, любить, не смотря ни на что, должно же это доходить, что-то менять? Струны рвали с колков, они надрывно визжали, все существо этой веселой рыжей девочки распадалось на атомы: "Н-никогда! Н-никогда! Не позволять так обращаться с собой! Н-никогда!"
— Ну, развлеките там Лешу, как следует, привет ему! — от ее молчания Йоге показалось вдруг, что он невозможно замерз, скалолаз встрепенулся, постарался свести все в шутку.
— Хорошо! Удачи тебе в твоих неотложных делах! — она, наконец-то, смогла поставить жирную точку. О, счастье! Ей хватило смелости отказаться от самого большого сокровища на свете!
Маленькая художница провела ладонью по лицу, отряхнула о бедро лишнюю влагу, задышала глубоко и ровно, чтобы не завыть, не сломаться в рыданиях, и со смаком повесила трубку... Резким движением вниз. Как шнур сливного бачка. — ... bye...
— Что так долго? — разминая затекшие члены, со скамейки медленно поднимались Лёша с Танечкой, раскрасневшиеся и измученные ожиданием. — Ты час разговаривала!!!
— На работу звонила, — пожала плечами осунувшаяся Викусик. — Ругаются, зовут назад.
— Па-ня-атненько... — Леша коротко одернул полы джинсового пиджака и, не спеша, враскачку направился к выходу. — Куда теперь, дражайшие мои?
— Лёленька, — Вика ласково примостилась в бублике подставленной руки. — Ты мне обещал Карадаг показать! Ну, пожа-а-а-а-алуйста!!!
— Да, да! Лёлик, ты обещал!! — подхватила Танечка. — Лё-о-о-ша-а-а-а!!!
— Тогда на рынок пошли! На Карадаг — завтра, в семь утра автобус идет, — он коротко усмехнулся, — с бабульками...
— Зелень! Брынза! — восторженно подпрыгнула Танечка. — Пошли-пошли-пошли! Викусе яблочек купим... Вик?
Но та только отрицательно помотала головой. В горле запершило...
Холмы проскальзывали за окном, как плечики перебираемой в шкафу одежды, путался мшисто-зеленый трикотаж, рельефная вязка вспаханных полей. Земля застенчиво пунцовела в солнечных лучах, яркая и контрастная, еще не завуалированная дневной дымкой. На складках дорогого бархата плясали, выжигая до пыльных корочек, потоки утреннего света.
— "Она похожа на Йогин голос," — устало подумалось Вике. — "Такой же струящийся, бархатный... А чуть сожми в руке — сразу ощутишь тяжесть, мелкие камушки вопьются в ладони... И без нее ничего не растет... ... к черту! Пора научиться обходиться самой. В конце концов, я уже выросла. Умненькая-благоразумненькая буратинка. Да, он был моим учителем. Да, я восхищенно захлебываюсь при его виде, как молоденький солдат перед обходящим строй генералом. Но ведь я тоже буду генералом. Стоит ли печалиться, что их благородие так заняты? Мало ли на свете солдат? Лучше смотреть на эти бесконечные плавные линии, предвкушать Волошинские места, крымскую Шамбалу..."
И обочины послушно обшивали путь к заповедным сокровищницам. Кок-те-бель, Край-Голубых-Вершин. Но пейзаж за стеклом незаметно утратил краски. А, может быть, это просто высоко вскарабкалось жаркое солнце.
Ножами синего льда вошли в земную твердь складчатые гряды. Ограненным сапфиром величественно сверкал Карадаг, а море расстилало ковровые дорожки по разноцветному пляжу, по окатанным прозрачным халцедонам и травянисто-зеленым трассам — породе, характерной только для здешних мест, да еще подножия Везувия.
Степи же, напротив, легкомысленно принарядились в яркие, брызжущие свежестью, травянистые боа, украсили себя нежными шелковыми бантами лиловых и желтых ирисов на коротких ножках, флажками золотистых тюльпанов да бирюзовым монисто мельчайших незабудок.
Гора, на которую вела тропа к могиле Максимилиана Волошина и его жены, Марии Волошиной, стояла особняком. Запыхавшиеся после долгого подъема, девушки осторожно, сложив ладошки лодочками, пересыпали драгоценные камушки, подаренные побережьем, на могильную плиту.
— Она отпустила его вперед себя на сорок лет. Сорок лет хранила и преумножала то, что он создал... Откуда же столько мужества, Господи?
Крохотные мускарии, султанчики темно-синих икринок, закачали головками, залепетали что-то едва слышное. Ветер, хозяин здешних мест, взметнул простоквашей облака из почти прозрачной пьяняще-жгучей голубоватой сыворотки. Он пел и звенел бубном над изогнутой змеиной головкой мыса Хамелеон на востоке, утекающими в выси слитками карадагского золота на западе... Одним мощным рывком он поднял бледно-голубое небо, и, молодецки смущенный, проламываясь сквозь кофейно-черный сухостой, сбежал по скальным бровкам вниз, к воде.
Путники последовали за ним... Шурша по сцене богато расшитым занавесом, по левую руку стелилось море, представляя новую мистерию, одуряя запахами свежести, соли и цветочной пыльцы.
На входе в заповедник троицу остановил егерь, но Пират о чем-то пошептался с ним, показал удостоверение спасательной службы, и их благополучно пропустили.
Обещанием прекрасного тянулись заросли цветущих диких вишен. Ослепительные, как блики на воде, они тонули в латуни высоких сухих колосков. На взморье рыжели громадные камни, а далеко за лазоревой синью раскинулся фиалково-розовый Орджоникидзе. Над ним вырастали столбами ромашковые облака.
Склоны, опутанные скумпией, как воздушной бледно-коричневой куделью, тут и там пестрели островками зелени, сладко режущей глаза. Они беззаботно млели в весеннем тепле, как толстопузые щенки под охраной внушительных и строгих родителей — отвесных серо-лиловых стен, незыблемо уходящих в синеву и клубящийся туман, недосягаемых даже для полуденного солнца, холодных и острых, что твои ледоколы на причале.
Через некоторое время Леша указал крутую каменную тропку, больше схожую с узкой лестницей. И девочки, изо всех сил стараясь не отстать, засеменили наверх по испещренной полостями скальной расщелине.
Плато развернулось перед глазами мгновенно, как хлопнувший купол парашюта. Пологие террасы ощетинились прошлогодней травой выжженного горчичного цвета, в этих колючих ершиках распускалась нежная молоденькая травка, и все ей было нипочем! И там, и тут скаты фисташково-зеленой крыши охраняли гномьи фигуры скал-останцев, похожих на часовых в пыльных брезентовых плащах. Море, бледное, как опаленные летним зноем васильки, рисовало белоснежные улыбки прибоя, жадно вгрызающегося в миндальные коржики бухт. Изъеденные края смачно поблескивали глянцевой шоколадной начинкой.
Ох, и дышалось же над этим бескрайним великолепием! Казалось, весь хрустальный простор возможно втянуть единым вдохом, как пропустить чудесный шелковый платок через золотое кольцо. Но Вика только механически подмечала разницу света и тени, прикидывала, какие бы краски стала смешивать для этих сияющих пейзажей, да делала быстрые наброски маркером. Щеки ее лихорадочно горели, а на сердце легла непреходящая усталость. И совсем не простуда была тому виной, хотя лихорадка вышила лоб капельками пота, подкатывала к горлу тошнотой. На ходу Русалка срывала листья мяты, изумрудными монетками разбросанные вдоль ступенек весенних ручьев. Их пряная свежесть успокаивала дыхание, умеряла пульс.
Полосы скальных полок уткнулись в зубчатые края ущелья с красивым названием Гаюр-Бах, Сад Неверных. Властью сезона, по дну его весело журчала небольшая речушка, склоны курились вишневыми и яблоневыми садами, цепенели под облаками салатовой мошкары распускающихся почек.
Лелик и Танюшка, создающие ощущение единой пиратской команды в одинаково повязанных косынках, кубарем скатились вниз, радуясь удобному травянистому спуску. У реки дождались Вику, девушка крикнула им, чтобы ставили палатку без нее, и спутники моментально исчезли на другой стороне балки, начинало смеркаться. А художница, меланхолично ступая вдоль бровки высокого берега, обрывала пучки молодой крапивы и мяты — для супа и чая. Над ущельем, массивным столбом, будто покинутый каменный постамент, надменно ловил последние вечерние лучи Чертов Палец, или Сфинкс. Словно стакан, наполовину золотой, постепенно наполнялся сливовыми сумерками, и так хотелось попробовать их на вкус.
Излишек жидкости в организме вкупе с нежеланием с ним расстаться рождает философские мысли. Вика лежала под теплым спальником, посередине, слева ее грел гордо похрапывающий Леша, справа примостилась Танечка, умильно подперев щеку кулачком.
— "Наверное, возраст человека исчисляется возрастом его влюбленности..." — решила для себя Викуся и повернулась на бок:
— Лё-о-ош... Ты спи-и-ишь?
— А-а? Шо такое? — спал он очень чутко и тут же стряхнул с себя остатки сна.
— Э-э! Да ты не спишь! — лукаво улыбнулась рыженькая. — А я думала, ты спи-и-и-ишь!
— Да с вами заснешь тут! — нашелся Лелик. — Заманили, собаки! Я думал, хоть будут греть несчастного пенсионера... Где там!! Загнали в угол, бросили, а у меня, между прочим, спальник не такой, как у москалей проклятых. Во, во, видишь?! — и он с деланным возмущением натянул девушке на нос пышный пуховый отворот ее спальника, предмета гордости и нежной приязни.
— Леша, пусти!
Но он лишь только захохотал в ответ.
— Леша, зараза! — она отчаянно выкрутилась из-под его железных рук. — Задушишь!!! — села и сердито закашлялась.
— Да ну тебя! — обиженно проворчал шалун-пенсионер. — И пальцем-то ее не тронь, и даже поспать старику — и то не дает! Чего разбудила-то?
Викуся со вздохом улеглась на место. Вновь укрытая Танюшка блаженно засопела...
— Я вот думаю... Как по-твоему, возраст человека исчисляется возрастом его влюбленности?
— Это как? — опешил Пират.
— Вот, если ты влюблен месяц, — с готовностью продолжила художница, — то это одно. А если три года? Или, скажем, десять лет? Мне кажется, чем больше срок, тем человек ближе к себе внутреннему, к тому, что он стремится найти в своей жизни. Меньше сходит с ума. Это... как молодые народы. Варвары совершают набеги. Монгольская рать выжигает чужие поля. Да те же русские, молодые и горячие, прибивают щит на воротах Константинополя... А потом все успокаиваются. Одни пашут, другие пьют кумыс, третьи ловят рыбу. У всех — банки, недвижимость. Никого уже с места не стронешь... А поначалу — горы, кажется, свернул бы! — незаметно вернулась она к прежней теме. — Да что — кажется?! Горы и сворачиваешь... И не то, чтобы запал исчезает. Просто мыслить начинаешь по-другому. Может, дело в гормонах?
— Эк тебя завернуло! — засмеялся Лелик. — Любовь зла! — патетически изрек он тут же. — Полюбишь и козла! — беззастенчиво продолжил, хитро подмигнул. — Вот как ты, к примеру... Он же — одиночка, на что надеешься?
— Да ни на что уже, Лешик... Живу своим умом.
— Каким умом?! Утро давно! А каша до сих пор не сварена!!
— Костер — дело мужское, — степенно отвечала Вика.
— Вот скотина! — восхитился Лелик. — Э-э-эх, сирота я, сирота, сироти-нуш-ка... — и, дрожмя дрожа, вылез из-под своего тонкого летнего одеяла...
— Всех, тварей, повыкидываю... — донеслось уже через полог палатки. — Думаете, я зачем вас сюда привел? Это Гаюр-Ба-а-ах, Сад Неверных! Сюда неверных жен приводили и заставляли пройти по тропочке. А они па-а-адали вниз. Как спелые груши падали! Вот и вас, будете ленивить, всех вниз покидаю... Ишь, устроились!
Рюкзаки искатели приключений спрятали в приметных кустах недалеко от тропы и в Сердоликовую Бухту пошли налегке. Дорожка, уступом на рыжей осыпающейся стене, настороженно огибала скальные выступы темно-стального цвета, каждый шаг приходилось просчитывать, глины, влажные дождливым весенним деньком предательски ползли под ногами.
Фиолетово-изумрудную гладь бухты слева ограничивал Слоистый мыс, похожий на зеленого, зарывшегося в воду стегозавра с коричневыми пластинками спинного гребня. Камень Слон, тяжелым седалищем сползший на мелководье, вытягивал хобот до береговых скал и разбивал пляж на два жемчужных полумесяца. Особняком, острая, как заточенный карандаш, черной точкой в правой части буквы "w" Сердоликовой бухты поднималась скала Парус.
Длинный язык мокрых камней, опутанных сезонным водопадом, словно стрелка, указывающая на седьмой час, звал вниз, и девицы, чертыхаясь и часто прибегая к помощи пятой опоры, заскользили к желанной цели. Стоило им спуститься, ворчливость смахнуло как рукой. Узкая полоска берега, такая мрачная под нависающими скалами, горделиво встопорщилась нарядными фазаньими перышками — мелкими яшмочками, ситцевыми, парчовыми, затейливым орнаментом сплетающими черные, серые, розовые, желтые и винно-красные завитки. "Каменная болезнь" напрочь отрезала подружек от всего остального мира, и они рылись как две восторженные курочки во влажных грудах "сокровищ", выуживая забавный "глазастик" — камешек темной породы с включениями светлых горошин, торчащих в нужных местах мордочки или фигурки, или же дымчатый, как помутневшее стекло, бесцветный халцедон, сопровождая свои находки радостным кудахтаньем. Маленькие кусочки сердолика, затвердевшие розовым вином, обкатывались неугомонным морем. Редкие, чайно-желтые просветы цитрина обглоданными леденцами соседствовали с крохотными пейзажами агатовой гальки, изрезанной прозрачными халцедоновыми полосками. Розовые кварцы, сахарно-пухлые и лакомые на вид, рассыпались по берегу кубиками восточных сладостей. Зелеными ящерками прятались по щелям гладкие и необыкновенно шелковистые на ощупь трассы.
Вике попался черный сердцевидный камушек, испещренный белыми точками, будто кусочек Млечного пути.
— На, вот! — Леша сунул себе в рот дымчато-лиловую, пальцевидную, как вытянутая слива, полупрозрачную гальку, выдернул мокрую, придирчиво рассмотрел на просвет, а затем протянул художнице. — Это халцедон, не то, что твое барахло!
— Мне жалко большие брать, — начала смущенно оправдываться девушка. — А так — вроде взяла и не взяла. В крохотных же тоже своя красота есть. И душа. Как их не любить?
