— Это единственное, о чем она сейчас думает, — притворно вздохнул Андрюша. — Самой-то чего хочется? — и он увлек всех на кухню. — Пойдемте, не за стол же, там шум-гам, успеете еще посидеть за столом. А тут нам, может быть, удастся поговорить.

— Да — ничего! Он перестал со мной разговаривать. Да и я стараюсь его не мучить, — Виктория вжалась в стену, как птенец нахохлившись на маленькой табуретке.

Лида тонкою рукой меланхолично выуживала из пятилитровой банки зеленые помидоры, один за другим, и внимательно слушала.

— Она же пришла с повинной, как он может ее бросить теперь, когда она столько лет его выхаживала, кучу здоровья и сил положила, "воз вывезла", — злым голосом передразнила Вика. — Какой бы он ни был названный одиночка, его главный принцип — никому не навредить. Меня в расчет, естественно, никто не берет... И вот, знаешь, — задумчиво помолчала она, наблюдая за методичным уничтожением отвратительных помидоров, — я ведь люблю его и за это. И за то, что сердце разгорелось, даже жар был. Не пустое я для него место, что бы он ни говорил...

— Да-да... — послушно поддакнул Андрюша, хитро сверкнув глазами.

— Что? — настороженно отреагировала рыженькая.

— Чего он только не говорил, — улыбка у Андрея, все-таки, ехидно вылезла наружу.

— Ну, — вздохнув, вмешалась Лида, — они же гостеприимно приняли нас на Красных, я даже им акварельку свою подарила. Ох, и хорошо там! Этот орешник... И палатку нам разрешили поставить на Туфовой. А под вечер Гоша к нам пришел, у нас были пряники, и мы угостили его чаем. Он с нами посидел...

— И как он тебе? — затаила дыхание Русалка.

— Хороший! — выдала Лида свое фирменное определение. — Просто, мы говорили и о тебе, я оттого и не хотела рассказывать.

— Да уж расскажи, — хрипло протянула подруга, — меня теперь ничем уже не напугаешь...

Лида совсем потупилась, и за нее вступился Андрей:

— Это напоминало поединок двух фехтовальщиков. Один в совершенстве владеет мастерством, а другой, — он любовно посмотрел на Лиду, — знает только прямой выпад, и только им и пользуется. А старший его то с одной стороны, то с другой...

— Да что ты ему говорила?! — не выдержала Вика, но Лида лишь покраснела еще гуще.

— Она ему говорила: "Вы, все равно, ее любите!" А он ей: "А вот Вы представьте, милая девушка, что я Вас безумно люблю, что Вы станете делать?" — усмехнулся молодой хозяин, разливая чай по высоким пузатым чашкам. — Ты из большой любишь, как я помню? Таня, покрепче?

Та весело шмыгнула носом в ответ:

— Шо вы всё о грустном?

— Ладно, — Русалка раскраснелась, потерла горящие щеки. — Говорить можно что угодно. А как тебе самой показалось?

Лида отставила пустую банку и села к столу:

— Ему нравилось о тебе говорить... — и она крепко сжала запястье подруги. — Любит он тебя. Только, как Таня говорит, маленький он еще, не вырос, чтобы за свои чувства отвечать. Долг он знает, а до остального не дорос пока.

Танька шумно обжигалась чаем, отфыркивалась, делала смешные круглые глаза.

— Мне, на самом деле, не хотелось всего этого тебе рассказывать, — Лида потерла кружку в ладонях. — Вроде как, я такая хорошая... Тошно аж.

— Не ерунди, — Вика подняла на нее серьезные-серьезные зеленые глаза. — Должен же хоть кто-то в этом мире быть за меня.

— Да брось, — засмеялась Татьянка, — все тебя любят!

— Как они меня любят? Мамуля в ужасе, бабушка считает его морду неинтеллигентной, папа меня жалеет...

Андрей извинился и вышел к гостям.

— А Андрюхе он как? — тотчас воспользовалась моментом и повернулась к Лиде Русалка.

Та погрустнела еще больше:

— Андрюша считает, что ты, как он выразился, "еще в поиске".

— Понятно, — с оттенком "предатель!" фыркнула подруга. — ... Кстати, а когда ты забеременела? Точную дату знаешь?

Лидочка заулыбалась, сразу стала воздушной и хорошенькой:

— А в один из трех дней после твоего возвращения с пещер. Помнишь, ты еще спрашивала, как мы на камнях так спины расцарапали?...

За последней электричкой бежала Карасевда. Скользила иссиня-чернильным льдистым боком за трубами придорожных стволов, пасть приоткрыта, клокочет язык. Она стала частой спутницей, и Вика уже не шарахалась, увидав ее тень в ночной подворотне. По ее представлению, день давно сдал свои позиции. Уходила на работу девушка затемно, офис находился в подвале, вечером в дверях снова встречал сизый мрак, облизывал ботинки, вел скользкими тропинками. Окошки домов мнились аварийным освещением потерянных батискафов. В выходные Викуся предпочитала бодрствовать по ночам, когда в доме утверждался покой, и можно было без помех отдаться творчеству.

Большая работа маслом — обводненные полумифические залы Красных пещер, залы мечты, залы, в которых она никогда не была, но которые должны были существовать, написалась за пару ночей. Художница отдала холст в багетную, к Новому году раму обещали сделать. На праздник из дома, конечно, не отпустят, а вот первого числа можно сесть на поезд.

Бедному холсту тяжело пришлось на третьей полке. Состав шел симферопольский, дополнительный, разваливающийся на куски. На края спальных мест из оконных щелей наметало пушистые шапки снега. Проводники по сусекам скребли уголь для остывающей печи. К концу поездки полотно, предназначавшееся в подарок службе на Красных, пошло глубокими волнами, которые немного сгладились на подъездах к Симферополю, но по-прежнему огорчали художницу.

Она приехала уже затемно, прихватила у вокзала бутылку шампанского, коробку конфет, собрала немудреный запас провианта и села на троллейбус, идущий в Перевальное.

Настороженное молчание, которым встретила девушку Долгоруковская яйла, прерывалось судорожными всхлипами ветра. Дорога тонула в сером мраке, глаза тщились хоть что-то разглядеть, но лишь бледные плавающие мушки осязаемой мглы были им наградой. Окутанная грязно-синей шерстью непогоды, яйла дышала судорожно и часто, вырезая слезы на глазах, лишая возможности даже прикурить сигарету. Плечи сводил рюкзак с полным снаряжением, на груди притулился коричневый Лешин "Карадаг" с набором съестного, руки выворачивались непокорным бумажным змеем упакованной картины, а дорога все шла наверх, с неумолимым подъемом, благо хоть льда на ней не было.

Река закрыла от ветра, но тропы стали круче, и Вика уже молилась с каждым шагом, только бы хватило сил дойти. На узком обрыве ей встретились мужчина и мальчик лет семи, они ответили на поздравление с Новым годом и поспешили дальше, а Вика упрямо, как букашка, ползущая по соломинке, поднималась к Туфовой поляне, и чем ближе подходила она к заветной лестнице, тем оглушительней невпопад стучало сердце. Вот сейчас Гоша пойдет умыться на ночь. И она встретит его на ручье, у начала лестницы. При мысли об этом кружилась голова, но картинка была настолько реальной, что девушка уже начала придумывать слова, которые скажет. Нет, она просто подойдет и молча его обнимет. А там — будь что будет. Этого прикосновения у нее никто уже не отнимет. Пусть гонит, пусть клянет, но это будет ее, совсем ее...

По лестнице спускался огонек. Медленно и напряженно, покачиваясь из стороны в сторону. В этот момент силы просто изменили Русалке, и она села прямо на промерзшую землю, рядом с первой ступенью, не в состоянии отвести взгляда от чарующего "болотного маячка". Порой он погасал, чтобы тут же возникнуть снова, гордый и летящий где-то там, на склоне, в невозможной вышине.

— "Когда?! Когда? Когда же?!" — у нее совершенно пересохло в горле и, освободившись от продуктового рюкзака и картины, девушка склонилась над ручьем и пила долго и жадно, пока от холода совсем не свело ладони.

Фонарик что-то мало приблизился. Уж не случилось ли с ним что-то? Не упал ли Гошка на этой лестнице, покрытой толстой ледяной коркой?!

Заталкивая назад сердце, рвущееся из горла, Вика спешно собрала пожитки и осторожно пошла вверх по крутым брускам ступеней.

Желтым одуванчиком, лукавым глазом Карасевды светилось окошко спасслужбы, стрельчатой аркой вычерченное на выпуклом боку "крепостицы". Ветки, буковые веточки, плавающие по ветру, то закрывали, то снова приближали блуждающий огонек.

Виктория подавила смешок, которым сопровождаются проигравшие лотерейные билеты, и, с лукавой усмешкой подходя к дверям, наблюдала в окно, как прекрасный обнаженный торс экскурсовода Славы, один на все жилище, выполняет гимнастические па, периодически замирая в йоговских асаннах.

Славик был настолько погружен в процедуру растягивания бедра, что по-кроличьи подпрыгнул, когда Вика постучала и старательно зашумела в дверях, но тотчас овладел собой, недоуменно наблюдая за гостьей, сбрасывающей один рюкзак за другим.

— Да-а, с Но-вым го-дом, — по-эстонски растягивая слова, промычал он, потирая запястья.

— Ты совсем один сидишь? — обреченно поморщилась Вика, которой категорически не хотелось идти куда-то и искать место для палатки.

И, не медля, в виде главного козыря, она выставила на стол бутылку шампанского:

— А как же праздник?

— Чашка в шкафу, — сухо отреагировал закончивший упражнения Слава. — Тебе ведь нужна чашка для него, да?

— Ты не пьешь? — опешила Русалка.

Скалолазы никогда не считали грехом пропустить стакан винца, и уж шампанское из них никто бы оскорблять не стал.

— Так конфеты есть! Может, хоть чаю со мной попьешь? — Вика не знала, что и думать, но Славик был неумолим.

— Поставить тебе чаю?

— Ну, давай хоть чаю, не буду же я пить шампанское одна... — и она села на стул под окном, подтянув колени к подбородку.

Вячеслав взгромоздил чайник на плиту, а сам достал из закромов баночку с пророщенной пшеницей, уселся на край дивана в крайне неустойчивой птичьей позе и, избегая глазами незваную гостью, принялся методично пережевывать зернышки, одно за другим.

Посидел, поерзал, слез с дивана, шаркая шлепанцами, подошел к шкафчику, выбрал кружку и торжественно поставил ее перед художницей.

— Я тут картину вам привезла, — Вика глядела испуганно и кротко, ей казалось, что все пошло под откос.

Раз она не встретила Йогу на пещерах, значит, их встрече не благоволят. Скорее всего, летом был проигран последний тайм, не зря же ненаглядный скалолаз не желал с ней разговаривать. В недавней попытке до него достучаться, она вдруг почувствовала родное тепло и встрепенулась, и задышала: "Гошенька, я приеду! Приеду на праздники!" Но он скорбно отстранился, и нежность ушла водой в песок: "Не стоит! Конечно, Крым большой и он всегда тебе рад. Но видеться..." "Да отчего же?" Сухой кашель в ответ: " Крым... Здесь же воздух пропитан шампанским. Мало ли что... В Крыму полно прекрасных мест. Я думаю, Крым — это главное."

Но вот, из волшебного уравнения Крыма вычитали Йогу, и не только Крым шел ко дну, но и весь мир катился в сизую мглу. Вика глядела внутрь себя и себя не находила. Там был только Гоша, Гоша, Гоша... Она посмотрела на кольцо, пронизанное трещиной. Вспомнила, как недавно жгла в миске фотографии улыбающейся бороды. Целую кипу. Как бросила в огонь кольцо, и оно покрылось нервным кракелюром. Как жалела и укачивала его потом в ладонях — словно малого птенца, безнадежно хворого. По старинному рецепту запекала в тесте, после чего к камню вернулся прежний вид. Склеишь ли треснутое?

И она поняла, что даже мысль о самоубийстве невозможно смешна, настолько ей расхотелось распоряжаться собственной жизнью. Летела или падала маленькая отчаянная рыжая девочка, сжимавшая в ладонях пустую кружку? Ей вспомнился Шварц и гордая принцесса, пожелавшая выйти замуж за первого встречного, и подумалось, что в этом есть смысл. Если она не нужна себе, возможно, сгодится кому-то, просто как кусочек живого тепла. А то уцепилась за свою синюю птицу... И в этот момент, когда изгнанная птица ударила в стекла ледяной крупой, только тающая свеча на столе знала, что стремительно уносящиеся прочь переливчато-синие крылья были крыльями самой девушки, пушистым одиноким комочком сжавшейся на стуле в углу.

— Картину? — недоверчиво протянул Слава. — Завтра ребята придут — они посмотрят. Ты про Йогу спрашивала? — вдруг спохватился он. — Сегодня днем ушел, вчера завалился, посидели они с ребятами. А потом его Журавлев спрашивал, друг его. Но не успел. Он вечером приходил, с сыном. Незадолго до тебя. Кирилл Журавлев. Знаешь его? Они, скорее всего, на метеостанции ночевать будут, у Миши.

— Друг? — имя было абсолютно незнакомо, Йога никогда не рассказывал о нем.

За окошком, как в чудесной рождественской сказке замелькали фонарики, по тропинке к службе шли люди, трое взрослых и мальчик.

— Надо же! А мне Никита говорит — давай вернемся, давай вернемся! Только благодаря ему и познакомились, — Кириллу было лет пятьдесят, но русые волосы еще не тронула седина.

Высокий и широкий в кости, он в то же время отличался заметной худобой, будто только что совершил побег из турецкого плена. Глаза глубоко посажены, нос переламывает породистая римская горбинка, а губы находятся в постоянном движении, то вытягиваясь в трубочку, то вздрагивая и опадая, как у рассерженного верблюда.

Шампанское разлили по кружкам, и веселье разошлось кругами от стола, даже Славик успокоился и приосанился. С Журавлевым был Михаил, работающий на маленькой метеостанции, приютившейся у начала тропы на Красные. Коренастый и застенчивый, он постоянно сглаживал ироничные шутки Кирилла, у которого, казалось, под языком шило жило, и урезонивал его, радостно кудахтающего собственным остротам. Рядом с Мишей, излучающая естественное очарование, сидела его дочь Наташа, миловидная девушка с белыми кудрями, киевлянка, заканчивающая в этом году школу. Они нашли много общих тем с Викой, и Миша, и Наташа увлекались творчеством, папа резал по дереву, дочка рисовала.

Наконец, самому младшему участнику торжества снова стало невмоготу в помещении, и он вырвался на волю, а обе девушки вышли составить ему компанию.

Мы бродили как цапли по сверкающей ледяной корке ступеней, а Никита раскатывал лед, срываясь с плиты на плиту, и вряд ли нашлась бы сила, способная остановить это отчаянное мальчишеское буйство, грозный хохот, залихватские "ай!" и "ух-ты!" На одной из площадок в маленькой лужице воска стояла свеча. Нервно вздрагивала длинным языком, горбилась, погружаясь внутрь себя.

Мы почти не говорили с Наташей, и было не о чем. Хоровод скользких пролетов уходил вниз, будто вглубь земли, и с каждым шагом мне все острей казалось, что я погружаюсь в ее сумрачное чрево, выстланное хрупкой парчой. И лишь свеча лила золото и воск, и лишь искры барахтались в кружеве трещин. И бегал мальчик. Смеялся, катался, хохотал, будто вся звенящая дикость пещерной истории вскипала в его крови. А тонкая паутина света путалась и рвалась, не в силах облечь грубые черные камни, слагающие ночь.