Последний упрямый снег все же стаял, осень отстояла свои позиции, сырая, упрямая и злая. Но Вика была ей рада, они стали наперсницами. Провернув хитрую комбинацию с деньгами от родственников "на ботинки и на новый комбинезон", девушка ухитрилась купить отличный пуховой спальник и теперь ехала проверять его на практике. Электричка торопилась в Тверь, пятничный народ, усталый после работы, но счастливый перед выходными, играл в карты и пил пиво.

— Когда... идет дождь... Когда в глазах свет-т... — он занимал весь проход, лохматый, большой, улыбчивый, с гитарой, залихватски подмигнул, — ... проходящих мимо машин. И никого нет. На дорожных столбах венки — как маяки... прожитых лет... И кажется всё... по нулям, кислород и бензин, и с кем-то она... Но, все-таки, знай, ты — не один!!!

Встрепенулись все, даже играющие в карты. А парень с гитарой хрипловато и доверительно, и невозможно тепло окутывал летящей дорожной песней зачарованный вагон:

— ... на дороге туман. Нам мерещится дым. Ты уехал за счастьем, вернулся просто седым. И, кто знает, какой... новой верой решится эта борьба? Быть... ...быть на этом пути — наша судьба. Ты-ы-ы-ы — не оди-и-и-ин!

Шипастые ледяные кристаллы в груди исчезали сами собой, расходились теплым половодьем. Жизнь продолжалась. Веселая, нужная, вечная жизнь.

Вечерняя Тверь, смачно разрезанная напополам величественной Волгой, искрошенная многочисленными протоками и речушками, тонула в шафрановых шелках заходящего солнца, вся на контрастах мглистой прохлады и выжелченных стен. Мосты, мосты, мосты. Впечатленная их разнообразием, Вика запечатлевала на пленке каждый встреченный мост.

Гранитная набережная Матушки-реки сменилась рядами оливково-желтых тополей, лиловых бетонных заборов, складов, строек, а девушка все шла и шла вдоль течения. Заводы росли ввысь, все затейливей, причудливей. Опутанные артериями разноцветных труб, цистернами, игрушечными кубиками цехов. Наконец, над полотном Волги повисли серые сумерки, Викуся выбрала пятачок на мысу, между двух гаражей, бросила коврик на песок под кустом желтой акации, завернулась в спальник и устроилась на ночлег.

Река мягко струилась так близко, что я могла сесть и дотянуться до нее рукой. Доверительно и нежно.

Я лежала на твердой спине песка, уходившего в глади воды, и вместе с крохотными волнами убегали вдаль мои сомнения, ошибки, проблемы и несчастья. Я плыла над глубинами темной травы. Где-то рыскали, поднимая мутные облака, холодные зеленоватые рыбины. Река надежно скрывала тайное закулисье. Казалось, весь мир поделен надвое этой змеящейся плоскостью черненого серебра, и, словно ось, разделяющая на плюс и минус, тугая поверхность, шкурой натянутая на барабан, замерла в неподвижности — двигался мир вокруг нее.

Сон не шел, хотя вечер уступил место ночи, но над водой по-прежнему висел бесцветный полусвет. Я вздрогнула — мне послышался переливчатый детский смех. Нет! Это была самая настоящая песенка, веселая и невнятная. Лепечущий голосок старательно коверкал слова, громко выкрикивал понравившиеся гласные.

Я притаилась, но прямо ко мне из-за ржавого угла ближайшего гаража вышел Братец Сокол. На плече у него сидела маленькая девочка. Она стала старше — лет пяти-шести, но не узнать ее было невозможно. Одетая не по погоде, малышка чувствовала себя прекрасно и от души веселилась. Увидев меня, шире улыбнулась (так улыбаются незнакомым счастливые дети), прервалась и, уставившись на Сокола, любовно обвила рукой его шею.

Взволнованная, я не заметила, как села сама, и как Братец Сокол оказался рядом на коврике.

— Отпусти ее... — мягко попросил он вместо приветствия. — Посмотри, какая замечательная. А ты ее держишь, плачешь. Заслуживает ли она этого, красавица моя?

Я молча ткнулась носом в его плечо, не в силах смотреть на чудо-ребенка. Брат ласково спихнул девочку с колен, утвердил на земле и обнял меня. Непередаваемое блаженство накрыло такой теплой волной, что я даже задержала дыхание. Горьковатый запах степной пыли и полыни спал в складках его рубашки.

— Умница моя, не кори себя! — он все гладил и гладил меня по голове, а я млела.

Прежде, с самого детства я не выносила любых, и самых ласковых прикосновений к голове. Первым и единственным человеком, чьей руке мои волосы были рады, стал Георгий. Но пальцы Брата Сокола, заботливые и чувствительные, умные пальцы, казалось, знали, как сделать движение легче и приятнее. От шеи вниз побежали благодарные мурашки.

— Будущее не бывает предопределенным. Мы можем сделать его лучше, но вариантов всегда бесчисленное множество. На каждый голос приходит свое эхо, каждый миг Вселенная экзаменует тебя. Тебе казалось, что все созрело принять маленькую Принцессу? Так могло быть! Но мир бесконечно гибок, думала, нет? Видишь, Гоша оказался не готов. А ты оказалась неспособна справиться с рождением и воспитанием ребенка без него. Не возражай! — он мягко остановил меня ладонью. — Отпусти ее, не заставляй грустить!

Я, все-таки, осмелилась поднять голову. Девочка уцепилась руками за наклонный ствол акации и раскачивалась, периодически поджимая ноги.

— Как? Кто она? Куда пойдет?

— Да есть ли разница? — одной рукой Сокол притянул меня, обняв за спину, другой не выпускал моей руки. — Пойми... нет, почувствуй! Мы все — одно целое. Я перехожу в тебя, ты... есть ли граница между тобой и спальником, на котором ты сидишь? То, что вы в данный момент вместе, означает, что связей между вами миллион. И миллион причин, вас соединяющих. Все на свете равноважно. И нет границы, где заканчиваешься ты, Викусенька, и начинаюсь я. Или наша девочка. Или... здешние берегини, Русалка моя... Или... сказки Пушкина. Сваи от старого моста... Построенный новый... — взгляд его блуждал с одной вещи на другую, меня подчиняло охватившее Сокола, возбуждение. Я сжала край его куртки в кулаке и вдохновенно и коротко всхлипывала с каждым указующим жестом, каждым взмахом его руки. — Да и синяя будка, вон там, напротив! И само слово"трансформатор". Старое зеленое кресло. Вот это, что лежит на куче мусора. Не смейся, малышка! Пойми, все эти границы условны. Их попросту нет. МЫ условились верить в них. Не существует даже вероятного, потому что вероятно — ВСЕ! Погляди, сколько в ней жизни! — его лицо, обращенное к скучающей без нашего внимания крошке, осветилось такой любовью! — А кто поверит в ее существование? Кто разрешит ей быть? Да и кем? Вечной сиделкой при твоей памяти? Помоги ей, Викусик, по-настоящему помоги!

Я выпуталась из спальника и, наконец-то, встала на нем, босая и вздрагивающая:

— Марьяна?

Она глянула в мою сторону блестящими карими глазами, у ланей, должно быть, такие. Диких ланей, не ручных. Сделала шаг.

— Марьяна, прости меня...

Братец Сокол поморщился.

— Будь счастлива, девочка, — пришлось продолжить мне, вздохнув для храбрости. — Нет одной судьбы — придет другая. Я очень тебя хотела, но я отпускаю тебя. Будь свободна как ветер.

Восторг всплеском промелькнул в этих глазах. Смеясь и фыркая, балуясь, девочка прыгнула к Соколу, тут же оттолкнулась от его колен ладошками:

— Я хочу плавать! Река такая красивая!

— Вода холодная, — моя реакция не заставила себя ждать, хотя обращалась крошка совсем не ко мне.

— Хочешь — иди, шалунья. Разве удержишь тебя? — поощрительно улыбнулся мужчина в темно-синей куртке, лукаво мне подмигнул.

— Ура! Йо-хо!!! — она круто развернулась на каблучках и, не раздеваясь, ринулась прямо в реку, забрызгала спальник и нас двоих. Сокол только счастливо засмеялся.

Ей хватило нескольких шагов, чтобы забежать в воду по пояс, внезапно она подпрыгнула, очень красиво и умело вытянула руки вперед и нырнула. Плеснул серебристый хвост, зигзагом разрезал темную глубину, круги медленно разошлись, и пару раз волны осторожно поцеловали коврик, на который я уселась уже в одиночестве.

На прощание от Братца Сокола осталась волна непреходящего тепла и добрые, незабудковые сны...

От пронзительного трубного звука содрогнулись деревья. Вика потянулась на затекшем боку и окончательно проснулась. Сознание путалось в хаосе непривычности. Невозможно было соотнести толщину примятого тростника у самых глаз с величиной перепутанных стволов ивы и акации; облупившиеся стены гаражей и сизую мешанину неба и воды. Наконец, уняв головокружение, девушка неторопливо села, передернула плечами, прогоняя зябкую ноябрьскую влажность... Над другим берегом высился сливово-синий облачный "эверест", а над ним, изящным завитком, величественно проплывала розовая фигура. Не требовалось даже вглядываться, чтобы узнать Пана. Он вальяжно разлегся в рассветных лучах и теребил губами любимую свирель.

Звук прогремел снова, призывно-истеричный, и Виктория невольно улыбнулась — какой-то из окрестных заводов торопил свою рабочую смену...

Солнышко осознало опрометчивость утреннего появления и, не мешкая, закуталось в серые кружевные шали. Мосты с чугунным гудением дрожали струнами над полноводной голубоватой веной Волги, вздыхали дребезжащей медью над речушками поменьше. Вика гладила плечи перил, плутала маленькими улочками, сталкивающими заборы частных домов. И на каждой улице ее встречала церковь. Желто-оранжевые и бело-зеленые, голубоватые и охристые, оштукатуренные... или серо-коричневые, деревянные, резные, с выцветшей краской на лемехах куполов — они были приспособлены под склады и учреждения, на них красовались ржавые замки, их затягивали покосившиеся изгороди, но, как жданный сюрприз, за каждым поворотом таилась очередная, совсем не похожая на предыдущие, церквушка. Вика бродила от одной к другой, заплутавшей путницей, усталой гостьей, и искала... себя. Просила благословений, и не могла разобрать, желают ли ей нового пути или возвращают к Гоше. Наконец, она утвердилась в решении искать свою дорогу, в конце концов, ее же "просили не звонить". Оставалось только найти силы это принять.

Напряженная как пружина, она металась колокольным языком от забора к забору и просила помощи. Молитвы поднимались теплым паром, несказанными словами в снежно-свинцовые небеса. Угол. Шоколадные доски. Собачий скучающий брех. Вот она, суженая церковь, ухоженная, беленый забор!

Во дворе суетились рабочие. Ругань и грохот выметнулись из приоткрывшихся ворот, а затем створки плотно захлопнулись. Калитка покоилась на засове... Здесь никого не ждали.

Отшатнувшись, как от пощечины, девчонка побрела дальше. Окружающие домики стремительно теряли свое очарование, светящаяся утренняя аура таяла, уступая место пожухлому будничному дню.

— Неужели, я должна вернуться? После всего, что было?! Но ведь, Господи, он же не любит меня! Разве можно с любимым человеком поступать так, как поступает он?! — она говорила вслух, даже не понимая этого.

Но на этих пустынных улочках ее некому было слушать. Только ветер прилетал с реки, раздраженный и колючий. Порывами, хлесткими, как удар плети. Деревья гнулись, но не сетовали. Они помнили, что летом он приносит тучи живительного дождя, сушит мокрые листья, а весной осыпает золотой пыльцою... Сейчас же от него нечего было требовать. И задержавшаяся осень не могла больше препятствовать приближению зимы.

Медленно, словно обрывки последней листвы, перед внутренним взором проплывали странные фрагменты, которые никак не могли сложиться в единое целое. Как Вика ни старалась, ей не удавалось вспомнить Йогиного лица. Вот только профиль щеки, вздернутый улыбкой в лукавое округлое "Ч"... Или теплые лучики морщинок от нижнего века... Прозрачная бирюза вокруг обугленной спичечной головки зрачка... Пряди, от которых было так щекотно шее, когда он клал девушке голову на плечо. "L"-образная складка над переносицей... Все это перекатывалось в памяти холодными золотыми кружочками. "Гоша... Это было или будет?... Гоша... ...О, какое странное дерево!"

Короткую улицу в пять-шесть дворов делила пустошь, окружающая скромную одноглавую церквушку с потертыми розовыми боками. Рядом, гордым стражем, поднимался великан-тополь, усыпанный черными узелками плодов.

Вика изумленно изучала диковину, шаг за шагом приближаясь. За деревом короткой вспышкой продралась-таки через облачный заслон небесная глубина. Лазурь сверкнула, и в этом минутном жесте тяжелого неба все кусочки головоломки вдруг встали на свои места. Гошино лицо жило, улыбалось, грело изнутри, как маленький неукротимый вулкан. Облачное окно вспорхнуло над рекой, и на поляну посыпались золотистые иголки солнечных лучей. Дерево будто вздохнуло, и хрустальным перекатом с него полилась волшебная мелодия, преображающая бурьяны и пепельно-серые кусты в таинственные райские кущи. Загадочные комочки на ветвях оказались огромной стаей скворцов, готовящихся к отлету. И все они — пели!

"Все-таки, насколько питает дорога! Казалось бы, ничего не делаешь, сидишь уютным коконом у окна электрички, а за окном мечутся отрезками, сворачиваются петлями провода, строения, деревья, грузовики... И этот полет наполняет тебя уверенностью и счастьем жить, освобождает, одаривает мыслями и сокровенной красотой."

Вика то проваливалась в дрему на обратном пути в Москву, то всплывала из нее, просветленным взором обводила присутствующих. Ее соседки, женщина с девочкой лет шестнадцати, обрадовано вздыхали и в очередной раз вовлекали в беседу — дорога их нисколько не радовала.

— И так и ночевала — прямо на берегу? — недоверчиво проворчала старшая попутчица.

— Ну да! Было довольно тепло! Повезло нам с ноябрем, чего не скажешь о сентябре, — и Вика улыбчиво поежилась.

— Как-то ты слишком легкомысленна для своего возраста! Даже не верится, что детей учишь!

— А что с ее возрастом? — в свою очередь удивилась девочка, до того скромно помалкивающая у матери под боком.

— Да, что с моим возрастом? — заинтересовалась Викусик.

— Ну, сколько тебе? — оценивающе поморщилась женщина.

— А сколько дадите?

— Я бы лет восемнадцать дала, — с надеждой на правильный ответ поторопилась младшая.

— Бро-о-ось, Настя, прибавь еще десяток. Ну что, я права?

— Не-а, — засмеялась от удовольствия Вика, — да я и сама не знаю! — она кокетливо дернула кончиком носа.

Девочка округлила глаза, а дама недовольно поджала губы:

— Как знаешь...

— А не спеть ли мне песню... а-а-а-а любви... — рок властно переламывал "недоосень" Симферопольского ж/д вокзала. Словно измятый, вычесанный, покоренный лён, деревья и дома превращались в белесое солнечное кружево. Вечнозеленые листья прихватил морозец, и они развевались выцветшими тряпицами, но трава на газонах буйно топорщила бока, путала рыжие закатные лучи. На ломких запястьях ветвей растрепанными тропическими браслетами вспыхивали оливковые кляксы омел, а голые потрескавшиеся стволы, беззащитные в своей бледно-розовой наготе, покорно клонились к югу.