В ее голове постоянно крутилась песня Василия Лаврова, которую она слышала перед отъездом: "Ах, это слов кутерьма, ах, это снова случилась зима! Так возвращайте долги мне сполна ангелы, дьяволы в ночь Рождества!... и замена подруги — бутылка вина, и на замерзшее сердце падает ночь... Дай мне миг, дай мне шанс, дай мне тысячу в тысячи лет, дай мне слово молитвы, с которым я стану свободней! Растворяется ночь и приходит рассвет новогодний, новый день, Новый Год, новый круг, Новый Свет!" Новый Свет был условлен, и ничто не могло помешать их встрече.
Бухта пустовала. Никто, кроме Русалки, не отыскивал там старых следов, и, сутки спустя, в праздничный вечер Вика выбралась в новосветское кафе, поесть горячего, да и поднять бокал красного вина в честь наступающего года. По телевизору показывали "Один дома-2", и в этой ленте была та же меланхолия, что и в душе художницы. Она была дома, но совершенно одна.
Над можжевеловой рощей, спускавшейся к мысу Капчик, плыло перышко молодого месяца, а вокруг него, словно девицы-плясуньи, на морозном бледно-синем небе зажигались чистые звезды. По роще гуляли веселые компании, у далеких берегов рокотало море. Алушта и Ялта, на удивление хорошо различимые, мягко светились туманностями далеких огней.
В Бухте замерла уютная тишина. Вика забралась в палатку и свернулась клубочком, с ощущением, что все сделала правильно.
Выждав положенных три дня, чтобы точно не застать Йогу на пещерах, девушка отправилась в Перевальное — приникнуть к живой воде Су-учхана, огладить ладонью гибкие стволы орешников, вдохнуть сладкий воздух артерий земли.
Над полями повис утренний золотисто-белый свет. Он окутывал деревья, заставляя темную кору отливать болотной зеленью, искрился в переплетениях ручья, дробя воду веселыми голубыми плашками, замирал на бледной поверхности холодных камней. Водопады радостно ревели, разбрасывая солнечные брызги на мглистые пустые берега. Русалку очаровывала прорисованная до каждой ветки сказка мечтательной реки, и путница плутала с одной стороны на другую, перебираясь по мокрым бревнам и скользким валунам, и никуда, совсем никуда не торопилась.
Над крутым обрывом, ощетинившимся глянцевыми корнями, загорелся кусочек небесной синевы, манящий и восторженный, и девушка, недолго думая, ухватилась за петли корней, подтянулась, перевалилась грудью через травянистый край берега и, отряхиваясь, поднялась на ноги.
Приникая к скальной бровке, окруженный темным садом, над рекой возвышался дом. На серой штукатурке стен выделялись белые руны, а вниз сбегал светло-коричневый травянистый склон, отгороженный черными витиеватыми силуэтами акаций. Тонкой линией горизонта лежали горбы холмов, как бы обведенные в спешке нервной рукой. Мягкими флажками на ветру реяли тростники.
Такое запоминающееся сооружение непременно стоило разглядеть поближе, но не успела я сделать и нескольких шагов в его сторону, как дверь быстро распахнулась, пропуская на крыльцо невысокого круглого человечка со щеточкой усов над верхней губой. Он всплеснул руками и бросился вниз по склону, приговаривая:
— Вика! Вот так сюрприз! Давненько не виделись! Вика!
Я не могу даже объяснить чем, но его появление затронуло какие-то струнки внутри меня, да так, что я чуть не разрыдалась от щемящего чувства радости и благодарности. Либо он напоминал кого-то знакомого, либо я забыла о нашей встрече, но само его присутствие согревало так, будто мы прожили вместе под одной крышей много лет.
Мужчина схватил меня за запястья, развел руки в стороны, словно стараясь измерить их размах — бесполезное занятие, я была выше его на целую голову — и принялся сердито разглядывать с головы до ног, смешно округляя глаза, а мне оставалось только глупо улыбаться в течение "экзекуции". Наконец, он пробормотал:
— Неплохо, надеюсь, все еще рисуем? Или бросили? — изучил мои ладони... заметив мозоль на среднем пальце, удовлетворенно хмыкнул и отпустил. — Молодец. Пойдемте в дом, Викусик. Элиза недавно вернулась и что-нибудь приготовит к чаю.
В прихожей встретила хозяйка в простом клетчатом переднике, на вид ей можно было дать лет пятьдесят, но волосы, уже почти все белые, аккуратно ложились в изящную стрижку, напоминающую шляпку молодого гриба. Элиза заулыбалась, сотни тончайших морщинок разбежались по щекам и вокруг глаз. Суховатое тонкокостное сложение, к сожалению, никогда не способствовало сохранению молодости.
— Викусенька! — она обняла меня за талию, такая же маленькая, под стать мужу. — Мы с Валерой Вас частенько вспоминаем. Как Ваши акварели? Графику не бросаете?
— Я, к несчастью, не помню, где и как мы встречались, — виновато пропыхтела я.
На ее живом лице отразилось удивление, но оно тут же сменилось нежным участием:
— Это ничего... То-то Вы, верно, испугались, когда Валерка на Вас налетел? — хозяйка легко засмеялась, а муж ее обиженно надул губы:
— Нисколько она не испугалась!
— Валера, оставь, — отмахнулась его жена, — я же шучу. Что же вам к чаю? Булочки будете? — и под наши восторженные отклики удалилась на кухню.
Хозяин долго показывал мне свои гравюры, одну скрупулезнее другой, а я дивилась, что можно обладать терпением для подобной работы. Потом заметила небольшую акварельную розу в скромной рамке над журнальным столиком:
— Вот эта вещь мне по душе!
— Да, это Лиза писала, — не замедлил он откликнуться слегка расстроенным голосом. — Сама же и вырастила. Сейчас, правда, в саду Вас ничем не удивишь. Летом бы... Хотя нет! Пожалуй, мне есть, что Вам показать! Он сразу же загорелся этой идеей и, казалось, не находил себе места во время чаепития, организованного хозяйкой.
На столе в разных вазочках появилось варенье — земляничное, кизиловое и облепиховое, персиковое и абрикосовое, сливовое, грушевое, яблочное... из грецких орехов, инжира или розовых лепестков, оно было одинаково бесподобно. Посередине скатерти, на большом восточном блюде на добрых полметра возвышалась гора булочек, теплых и душистых, с румяной корочкой.
Сначала хозяева вежливо накладывали каждый сорт варенья для пробы в керамические розетки, затем розеток стало не хватать, и мы поняли, что дальнейшие попытки соблюдать этикет обречены на провал — уж больно много было этих самых сортов. Все стали есть прямо из вазочек, пуская их по кругу. Лиза за столом постоянно шутила и заговорщически хихикала, а Валерий всякий раз принимал ее слова всерьез, обижался и несколько минут дулся, пока мы хором не убеждали его, что это была очередная шутка.
Наконец, он не выдержал, выскочил из-за стола, вытирая усы вышитой салфеткой — глаза горят, вид самый что ни на есть боевой:
— Ну, Вика, пойдемте! Покажу, что обещал! — и он бросился прочь из комнаты.
Обернувшись, я увидела в дверях только спину, и поспешила за ней, на бегу извиняясь перед хозяйкой, а Элиза лишь ласково улыбнулась нам вослед.
В саду яблони соседствовали с виноградными лозами. Под корявыми стволами зеленела свежая травка. Сад упирался в почти отвесный земляной склон, сквозь молодую крапиву которого упрямо карабкалась к небу каменная лестница с деревянными перилами. Фигурка Валерия поднималась где-то там, наверху, и я удвоила усилия, чтобы его догнать. Порядком запыхавшись, судорожно вцепившись в поручни, я замерла на последней ступеньке, но стоило мне поднять голову, как всю усталость будто рукой сняло.
На открывшейся террасе сад продолжался, а посередине — царило Дерево — иначе и не скажешь. Словно залитое золотым огнем, оно держало на протянутых к небу ветвях круглые оранжевые плоды. Столько, что взглядом не охватишь. Солнечный свет купался в их боках, даже не помышляя об ином пристанище, отчего казалось, что весь остальной клочок сада погружен в глубокую тень.
— Как Вам наша хурма, а, Викусик? — Валерий стоял у самого ствола, и просто-таки светился от гордости.
Я снова подняла глаза к ветвям, чьи хитросплетения, увенчанные гладкими манящими плодами, можно было разглядывать, как японские гравюры — бесконечно долго, наслаждаясь каждым изгибом, каждым переходом цвета.
— Она потрясающая... — мой голос сорвался на хрип. — А почему вы их не собрали?
Он сконфузился, хотя, вроде бы, больше моему вопросу, чем своему ответу:
— Рука не поднялась. С молодых деревьев сняли, но с этого как-то... — помолчал, а затем вдруг продолжил с оживлением. — Вы поглядите, Вика! До чего верно это дерево отражает суть жизни! Одни его плоды поспели раньше других, но вот ударили заморозки, и больше ни один не вяжет рот... Так и с плодами трудов — иные сразу приятны и радуют душу, радуют других людей, а, может быть, и целый мир. А другие кажутся горькими, но неправильно считать их напрасными. Жизнь перемелет и не такую горечь! — он запрокинул голову, и лицо его озарила такая кроткая светлая улыбка, что у меня защемило сердце.
— Солнце садится, — добрый хозяин приложил ладонь козырьком, оглядел дымчато-зеленое поле за зарослями акаций, далеко внизу. — Скоро приедет наш цветочек, Георгин, — он снова разулыбался, теперь уже озорно, протянул мне руку. — Пойдемте!
Мы шагали вниз по лестнице, погруженной в тень, а Валера продолжал рассказывать, умиротворенно и плавно:
— Каждый погожий день приезжает, и я его понимаю! Такого варенья, как у Элизы... Да, Феи Плодов знают свои секреты...
Он провел меня мимо дома, где на втором крыльце хозяйка выбивала подушки с яркой вышивкой. Она приветливо помахала мне, и я поняла, что долгого прощания не будет, но картинка вышла очень сочной и запомнилась надолго — улыбающаяся Фея с большой серой подушкой, перекинутой через резные перила, а на ткани — огромная бабочка с голубыми, алыми и оранжевыми полосками на крыльях.
Валера проводил меня до тростниковых зарослей, где я подобрала брошенный рюкзак, и снова схватил за запястья, но я мягко высвободилась и обняла его на прощание:
— Пусть у вас все будет хорошо, — кивнула и повернула к берегу, а собеседник, деловитый, словно муравей, засеменил к дому.
Но, уже у самой кромки деревьев, сердце мое не выдержало, и, оглянувшись, я увидела, как он спешит навстречу вороному жеребцу, на крупе которого с торжествующим видом восседает мальчишка в коротком пальтеце. Светлые волосы растрепаны ежиком и в них горит соломенным золотом плавно опускающееся солнце. Оно словно бы втиснулось между конской холкой и грудью мальчугана, и весь силуэт показался вырезанным из черной бархатной бумаги. Мальчишка замахал хозяину рукой и спрыгнул, и солнце восторжествовало, растеклось плазмой по темному крупу, навалилось всей тяжестью. Конь вздрогнул и шагнул за дом.
Вика нашла удобный спуск к воде, но только не тропу, поэтому пришлось со всеми предосторожностями переправляться на другой берег — восторженный запал, с которым девушка скакала по этим камням несколько часов назад, бесследно исчез.
Ни Йоги, ни Журавлева на Красных не оказалось, но встретили художницу ласково. Картина висела на прежнем месте. Художница устроилась рядом с горящим камином и благодарила за сердечность и тепло, жалуясь, что по дороге чуть не превратилась в Снего-Вику... Над сторожкой развесила звезды долгая зимняя ночь.
Токи в крови сгущались. Ночным экспрессом, сотрясающим зеленые семафоры, приближалось Рождество. Рождество, на которое было поставлено так много. Волшебство, дарующее новую жизнь. Собрав в кулак все отчаянье, которое переполняло сумасшедшим ритмом, мутило сознание, Русалка оторвала себя от добрых пещер и бестрепетно швырнула в Феодосию, в ледяную неизвестность.
Милиция вместе с паспортным столом, расположенная недалеко от феодосийского автовокзала оказалась закрытой, день стремительно менялся ролями с вечером, таяли последние сгустки серого света. Оставалось только размышлять о выборе места ночлега — левее или правее по побережью. Казавшаяся такой желанной и сказочной на горизонте, Феодосия вдруг открылась своей безразличной стороной, словно лицо, повернувшееся слепым и обезображенным глазом. С моря в город врывался резкий холодный ветер, тополя и акации сгибались, покорные его воле.
— Эй, художница! Привет!
Вика резко обернулась. Рядом с ней стоял Игорь, муж Леночки, подруги по пляжу, и улыбался во все тридцать два зуба:
— Гуляешь?
— Я-то да, а ты тут что делаешь? — Русалка даже затаила дыхание от радости.
— Ну, дорогая! Я тут живу! — Игорь замотал головой и покатился со смеху. — Куда направляешься? В Судак?
Повинуясь внезапному порыву, девушка все выложила начистоту, и про поиски Руслана, и про необходимость найти его не позднее Рождества.
Игорь задумался:
— Я, конечно, могу позвонить по своим каналам. Но найдем ли, не знаю. Постоянного адреса у него, насколько мне известно, нет. А пока — пойдем к нам! Чего стоишь? Где твои вещи?
Увидев соседку по Бухте, Лена заохала, а когда Игорь объяснил, что сумасшедшая художница приехала искать Руслана, который работал в Гроте этим летом, совсем схватилась за голову. Дамы сидели на кухне и самозабвенно секретничали, пока хозяин дома стоически обзванивал знакомых в поисках неуловимого Руслана. Многие обещали разузнать, со временем перезванивали. Масштабные поиски шли по всей Феодосии, но в результате ничего не дали.
Игорь вымотанно опустился на табуретку и посоветовал до завтра больше ничего не предпринимать. Русалка только покорно вздохнула.
Она выскользнула от добрых друзей утром, обошла город, но в преддверии праздника большинство учреждений и на этот раз оказались закрыты. Достав из кармана нарисованный Игорем план расположения спелеосекции, девушка отыскала небольшое помещеньице, но на стук не открывалась и эта дверь. Ярко освещенные центральные улицы затянула синяя мгла, золотыми пауками вдоль домов повисли цепи фонарей. Над пульсирующей сетью асфальтовых рек текла ночь рождественского волшебства, но она была пуста и выхолощена, словно прошлогодний подсолнух.
Вика купила стаканчик мороженого, чтобы хоть как-то слиться с праздно гуляющим людом на феодосийских улочках, и ясно поняла, что не знает, куда теперь идти. Внезапно какой-то вибрирующий звук врезался в сознание. Художница шагнула вперед и услышала голос, который невозможно было спутать ни с кем. Игривым рокотом над темным тротуаром разносился голос Руслана.
Стоило Русалке метнуться навстречу, и она почти налетела на небольшую группу прогуливающихся молодых людей. Руслан шел под руку с тоненькой хрупкой девушкой и что-то горделиво вещал спутнице.
