Почти случайно, она встретилась с Гошей глазами и замерла, уже начав, было, говорить. Смешная, милая, зеленоглазая. С выбивающимися из-под косынки выгоревшими вихрами. А он, взволнованный, как сокол на перчатке, впился в ее лицо отчаянным взглядом, глядел как в бездну, как в бесконечный колодец, за водой в который только падать, падать бесстрашно. И отчего эта жажда вообще возникла, голосом над желтой равниной? Отчего невозможно уйти? Что же там, на дне, что так тянет и зовет?
И настолько незащищенным и открытым был Йога в этом гудящем троллейбусе, что у Русалки даже сердце закололо. Она умоляюще глянула, успокаивающе улыбнулась, словно напуганному ребенку:
— Мне нравится ждать автобусы.
Лицо его тут же выразило живейшее внимание, весь он подобрался, а Вика продолжала:
— Всегда хочется поймать момент, когда они появляются. Точнее, ощущение перед этим. Если вглядываешься вдаль, они никогда не приходят. Тогда начинаешь скучать и делать вид, будто никуда не собираешься ехать, как Пятачок под деревом — кажется, дождь собирается! Старательно отводить взгляд. Старательно думать о другом. Чем дольше не приходят, тем больше нервничаешь и утрачиваешь легкость. Но внезапно забываешь о них за какой-то другой мыслью, и они сразу же появляются. Иногда целым стадом.
Он поощрительно улыбнулся.
— И вот, как мне кажется, если поймать это чувство отрешения, научиться его произвольно создавать, можно будет добывать автобусы, да и много чего другого. Это же естественно, что чайник, с которого все время срывают крышечку, совсем не хочет кипеть! А персиковая косточка, которую выкапывают каждый день, чтобы проверить, насколько она выросла, никогда не прорастет. Надо дать чуду достаточно времени на таинство. Достаточно тишины и пустоты. Вот этой тишине и пустоте я и хочу научиться.
Гоша хмыкнул:
— Чудо никогда не происходит само по себе, разве не та-ак, девчОнка?
— Ну, я понимаю. Должен быть замысел. Красота замысла. Я вот тут мерзла ночью на шоссе, от Лидки добиралась, сам понимаешь, не ближний свет... Ехала на перекладных, не стала дожидаться рейсового, до него был час холл-л-лода, проголосовала машину. И вот, представь себе мое состояние, когда я стою на шоссе, жду своего вожделенного транспорта на остановке по требованию, а шоссе пересекает тот самый рейсовый, которого я не стала ждать. И я понимаю, что зря голосовала тачку, зря дала сверх запрошенного. Потому что я стою уже час, потому что я приехала бы сейчас на этом припозднившемся и точно так же встала бы на этой остановке. И я уже готова разрыдаться. Не потому что мне жалко сотни, а потому что разрушается моя вера в Замысел. И в тот же самый момент рядом со мной — а рейсовый еще не успел остановиться — тормозит "девятка", распахивает дверцу и начинает объяснять бедной девушке, что по ночам холодно, а автобус, неизвестно ли, придет? И при этом денег с меня не просят. И глаза добрые... — она застенчиво улыбнулась. — Через полчаса я была уже в Москве, он оказался таксистом и возвращался в центр, остановил мне там у метро, а на своей конечной я успела вскочить в последнюю маршрутку. И стало мне спокойно и радостно. Потому что с Замыслом все было в порядке.
Гошка слушал внимательно, что с ним случалось редко, обычно он перебивал и начинал рассказывать сам.
Они сошли у поворота на пещеры и зашагали следом за прозрачным теплым вечером, навалившимся грудью на розовый нитяной стан далекого ущелья. Дорога, петляющая среди складок возделанных полей, давала труд ногам, поскольку шла с ровным и постоянным подъемом. На истертом асфальте ровными свежими белыми буквами были выведены лозунги "НОВЫЙ ПУТЬ", "СИЛА ЛЮБВИ", "СВЕТ СПРАВЕДЛИВОСТИ", "СИЛА ДУХА" и прочие общеукрепляющие слова.
— Это мужичок тут школу ушу организовал, — лукаво усмехнулся Гоша. — Каждый день к водопадам купаться бегают. А живут во-о-о-о-он там, за фермой.
Утробно урчала где-то за участками невидимая речка, верный провожатый. Ложился спать в солнечную пуховую постель Чатырдаг, в лиловой ночной рубашке и желтом колпаке.
Вика шла и загадывала на каждую следующую надпись:
— "Что мне принесет больше всего счастья?"
"НОВЫЙ СВЕТ".
— "Что мне подарит Гоша?"
"НОВОЕ СЕРДЦЕ".
— "Что приходит сейчас в мою жизнь?"
"НОВАЯ ЭРА".
В кустах стрекотали сойки. Мудрый океан сам нес Впередсмотрящую к ее новым горизонтам, и двоим, осыпанным милостями этого лучистого неба, невозможно было и на секунду усомниться в Красоте Замысла. Поэтому, они даже не удивились, когда встретили у реки вечеряющую компанию Гошкиных хороших друзей. Вика старательно и скромно нарезала помидоры к столу, улыбаясь двум дамам, чьи стремительные руки с виртуозной легкостью сервировали расстеленную скатерть, а Йога подсел к паре растерянных мужчин и предавался "художественному трепу", шокируя соседей своим способом открывания бутылки коньяка.
Бутылка была побеждена, шашлыки и помидоры — съедены, а влюбленную парочку уложили спать в приземистую "Таврию", скромно приткнувшуюся в тени деревьев. Сами же хозяева растянули у реки пару ладных палаток.
— Пойдешь сверху?
— Гоша, чья это рука?... Го-ша, я тебя спра-ши-ваю, чья это рука?
— Дерешься?
— Я не дерусь, но ты мне не ответил, я и подумала, может, это моя, а я отлежала. А где тогда моя?... нет, я ее точно отлежала, а, вот, ГДЕ она?
— Всю ночь они искали руки...
— И ноги. Нет... нет! Й-и-и!
— Шо-о-о тако-ое, шо за визг?
— Это совсем не рука!
— Хорошо, что они у тебя не оттудова растут...
— Тебе смешно, ты еще скажи, что это ее ты там искал... О! Вот она! Блин, колется! М-м-м-м... мняаарю... я говорю, ты мне мешаешь говорить!
— Ты тут лекции будешь читать? Хм... М-м-м-м.. М-м!!
— Кот мартовский!
— Мартовские... мы такие...
— Смотри, какие звезды! Даже через заднее стекло видно!
— Ты лучше сюда посмотри!
— Туда я даже боюсь смотреть! ... Красавец, конечно, я шучу, не дуйся! Иди лучше сверху, мне кажется, когда я сверху, этой крыше долго не выстоять. Бедная старушка, как там рессоры?
— А как — ТАМ, по нему уже соскучились?
— Га-га-га! Ну что ты делаешь? Щекотно ведь!
— Не визжи! Укуси меня еще!
— Убери локоть с груди, а то будет тебе ВИЗГ! Подвинься. Так?... А так нравится?
— Ох, и хороший коньячок попался...
— Ты уже?
— И уже, и еще, а ты?
— Тогда пусти меня сверху, не жадничай!
— Ты же сказала...
...
— Устал?
— Чуть-чуть.
— Поспим? Светает. Надо поспать, скоро ребята проснутся.
— Да, давай ложись сюда, девчонка.
— На руку? Я боюсь, я тебе ее отлежу.
— Я тебя сгоню.
— Да не сгонишь, знаю я тебя. Будешь терпеть.
— А разве это не то, что стоит маленько потерпеть?
— Как ты?
— О! Прекрасно!
— Давай, ты мне пообещаешь?
— Вот так сразу?
— А я пообещаю, что не буду просить невыполнимого! Не вздыхай! Обещаешь?
— ... Обещаю.
— Рассказывай мне, что и когда у тебя болит. Ну не делай такое лицо. Понимаешь, я должна рассчитывать. Я бы не хотела просить тебя, и чтобы ты делал потом через силу. А иногда, когда у тебя плохое настроение, я пытаюсь понять, чем я виновата, спрашиваю о самочувствии — ты сразу говоришь "прекрасно". Я тогда копаюсь в себе. Поможешь мне?
— Ладно! Иди сюда! Ложись!
— Вот, другое дело! Теперь я спокойна. Сладкий ты, Гошка. Господи, какой же ты сладкий!
— А сама-то!
— А что я-то? Посмотрите, какой носик! С горбиночкой! А бровки! Скобочками! А усы! Ах, как я люблю твои волосы! Так бы все и съела! А губы еще вкусней. Ты иногда их так красиво делаешь дудочкой. Они такие нежные...
— Ложись, Викусик! Пусть тебе приснятся конфеты...
— Тебе бы лишь бы конфеты!
— Да, конфеты... И я их буду есть! Ты разве не знала, что во времена гражданской войны я был Мальчишом-Плохишом, продал Родину за бочку варенья и ящик печенья? Видела, говоришь, Херсонес? Так это в честь меня построили. На месте моей героической гибели. Да, это уже ученые доказали. Белая армия из Крыма отступала через Севастополь, вот Мальчиш-Плохиш и погиб на берегу. Теперь там мемориальный комплекс. Колонн понатащили, а памятник из них никак не соберут!
— В общем, ты желаешь мне присниться? Снись! Спокойной ночи, милый! "Пусть тебе приснятся реки!"
— Нет! Только не реки! Это же чужая машина!
— Болтун... любимый!
— кХы-гы-гы!
— Спи, гы-гы мое... спи...
Уткнуться носом в плотный щит волос на груди. Может ли быть счастье выше этого? Я не знаю. Долгожданный мой! До твоего соска не так просто добраться. Он отдается только жадным губам, становится нежным, мягким, восприимчивым. Упругим или поддатливым. Спит ли он или летает в кружении влажных ласк, требовательных сжатий? Переполняет нестерпимым блаженством? Какое гулкое сердце бьется за крепкой броней твоей груди! Я приникаю, желая влиться в него полностью, переполнить, словно сладкой кровью, своей нежностью, заботой, благодарностью. Восторгаюсь его светом и силой. Как чутко ты спишь, желанный мой!
— Проснулась? — Йога потянулся, пересчитывая ноющие мышцы и нервы, поморщился. — Хор-рошо-о-о-о-то как! — приподнялся на локте.
— Туман... — мечтательно вынырнула носом из-под спутавшихся золотистых кудрей Викусик. — А Чатка до чего красив!
— Но время не ждет, — нараспев, раскатисто прозвучало у нее над ухом, — идут года, нас сменят другие бродяги, но снова, как тысячу лет, тогда... взойдет солнце ... на... Чатырдаге...
— Ой, это кто?
— Это... мое, — Гора смущенно нахмурил брови. — Ты же знаешь, я известный поэт! Мое самое длинное произведение — такое... — он старательно откашлялся. — Как хорошо-о, что я... живу на свете... и славлю Мир... присутствием своим!!!
Йога кхмыкнул, плотно сжал губы и весело поглядел на Вику, лихо задрав закрутившуюся барашками бороду, всклокоченный, доверчивый, в глазах — немой вопрос. Что же еще ей оставалось, как не поцеловать его тут же, хорошего такого?
Серыми плоскими ступенями, настойчиво выбирая излучины между островков орешника, замшелых россыпей валунов, река мостила свой путь из тайных трещин земли, связывала соками рыхлую подлиственную почву, выстреливала скромными лесными цветами на каждом пятачке, гулко ругая упавшие стволы. Ее террасы повисали воздушными садами, окутанные шепотом бледно-зеленой, будто только что распустившейся, листвы, комната за комнатой поднимались колоннами пепельных, трещиновато-кофейных и оливково-розовых стволов. Арки образовывали анфиладу тенистых залов, затянутых мглистыми шелками стелющейся воды, с шумом и треском рвущихся на порогах облаками суетливой пены. Придворными отражались в зеркальной мозаике паркета напыщенные вязы в серых камзолах, волочили подол бузина и калина, стыдливо закрывался листьями кизил.
Они появились одновременно, но с разных сторон — девушка с упрямым подбородком, закутанная в темно-синий плащ, что снилась мне давеча, и Хозяин Пещеры. Вышел по-звериному, на четырех лапах из-за валуна, такой же огромный и неподъемный на вид. Боком как-то. От удивления я привалилась к узкой полоске травы на откосе за спиной, и шорты не замедлили тут же пропитаться речной водою. А эти двое не удостоили меня даже взглядом — пустое место, не иначе! Величественная, словно пава, белокурая нимфа широкими, уверенными шагами преодолела затейливую тесьму противоположного берега, провела рукой по коричневой щеке Хозяина. Тот покаянно замахал бровями, шмыгнул носом, обнял валун, словно медведь колоду меда и засопел, а она острыми длинными пальцами расчесывала, разбирала на пряди его шерсть, заставляя глухо урчать от удовольствия.
Запахи утра кружили голову. Перекрывая шум воды, пронзительными трелями ярились птицы.
— Чишма, чишма-а-а! — прозвенело с берега.
На канву сплетенных корней выбежал мальчик. Светло-русые, коротко остриженные волосы пухом светящегося одуванчика обрисовывали запрокинутую голову. Он схватил девушку за кисть, и она прижала его к себе свободной рукой.
— Ба-ба-ба!! — Хозяин лукаво подмигнул и набычился, голова совсем ушла в плечи, бас раскатисто шарахался от холодных валунов. — У-у-у-у-у-урх!
— Бабасы! — укоризненно одернула его Чишма, а мальчонка совсем засмущался, уткнулся носом в ее колени, только синий глаз горел неуемным любопытством, неотрывно следя за веселым Дедом.
— Я тебя знаю! — резкий, как чаячий крик, голос малыша развеселил Хозяина, и тот расслабленно привалился к пню. — Ты — Су-бабасы, я тебя видел!
Дед хохотнул, бесконечная цепкая лапа хватанула мальчонку за подбородок, ласково потрепала по макушке, заставляя жмурить глаз и испуганно вжиматься всем телом в спасительные колени, а затем Су-бабасы смутился, видимо, произведенным эффектом и почти незаметным движением переместился на ближайший ствол. Угнездился на высоте метров пяти, раскорячился и совершенно слился с корой. Не будь я свидетелем, ни за что бы не распознала в этом причудливом, похожем на старого тролля с сучковатым носом дереве убежище пещерного духа.
— Он ушел, уше-оол! — грудной голос Чишмы, казалось, обволакивает все вокруг.
Мальчик нерешительно поднял голову, на лицо упал солнечный луч, и в этот момент я вдруг его узнала. Это он тогда, влившись в лошадиную спину, несся по склону Крепостной горы.
— Ты недорассказала! — требовательно напомнил девушке ее маленький спутник, оттолкнулся руками, потоптался на берегу и занялся изучением гребешка поющих струек, преодолевающих поваленное дерево.
— Это про трех духов-то? — Чишма усмехнулась, а затем, откинув полу плаща, присела на земляной откос под кустом орешника.
Покачнула головой, и капюшон легко соскользнул. У меня перехватило дыхание. Волосы от корней рассыпались жгучей-черной волной, просто потрескивали голубыми искрами, и постепенно светлели к белоснежным концам, диковинные, как мех чернобурки.
— И тогда трое духов решили возвеличить себя и навредить Реке, — голос прекрасной Хозяйки Родников сливался с журчанием многоголосых струй. — И они возвели скалу, черный клык, там, где Река несла свои воды по весне. Заперли этой скалой выход из ущелья. И хохотали — вот, мол, какие мы всемогущие. Мол, глупая Река либо разобьет себе голову, либо разольется озером. И перестанет питать поля.
