А дальше? Дальше были странствия. Мангуп с его поющими родниками и дырявыми гротами; Ай-Петри, затянутый туманами, в которых нерешительно топтались смущенные гнедые лошадки; раскопанная в карсте пещера-склеп, чей пол был засыпан каменным крошевом и, предположительно, являлся пробкой к уходящему вниз колодцу; ослепительная совершенно круглая луна над серебряным мисхорским морем; взволнованный полнолунием прибой, отгрызший за ночь добрых десять метров пляжа и коронно обрушившийся на чаевничающих в палатке Лиду и Андрея...
"Петух, когда пьет воду, за каждый глоток благодарит Аллаха..." И каждый шаг, каждый стук сердца в Русалке звенел благодарностью. За мир, за встречу, за счастье жить...
Никитский ботанический сад, поднимающийся уступами, затянутыми чудо-деревьями — пробковым дубом с осыпающейся пластами массивной пепельно-серой корой; необъятными платанами, чьи кроны уговаривали следующую жизнь провести голубем в этом привольном нефритовом царстве; непомерной вышины секвойями с рыжими бархатистыми, словно зимний лошадиный подшерсток, стволами — сад дышал сонным утекающим летом, таинственно журчал каскадами желобов с лотосами и потешными красными рыбками, шумел бамбуковыми рощами.
В лабиринте точеных ветвей земляничника аукалась флейта. Как зачарованная, Виктория пошла на зов летящей мелодии, изумленно внимая. На пальмовой аллее, у развешенных на проволоке самодельных бамбуковых дудочек, широко расставив ноги, стоял молодой человек, улетающий вослед собственной мелодии. Флейта — всего лишь отрезок бамбука с несколькими боковыми отверстиями, в одно из которых он дул, стремительно рассыпала звуки, взбегающие по вековым стволам, сплетающие воображаемые рощи и каньоны, вершины, водопады и звериные тропы. Вокруг стояла толпа любопытствующих, кто-то торопился заказать "Полет кондора", кто-то бросал деньги в полотняную сумку, кто-то выбирал новенькую масляно-золотистую "малышку".
Когда все или почти все желания были удовлетворены, и продавец присел на лавочку передохнуть, Вика робко подошла и попросила попробовать. Он пожал плечами:
— Сразу может и не получиться, я сам дня три втыкал...
А затем протянул одну из вывешенной коллекции, объяснил, как подносить к губам, как перебирать пальцами, прикрывать или вибрировать ладонью на выходном отверстии.
Художница послушно вдохнула поглубже, вооружилась верой и вдохновением и, припомнив гармонию и слияние с природой, в которых находился этот загадочный музыкант (в драных шортах, заросший бородой по самые глаза, зеленые и спокойные как озерная вода) всего лишь полчаса назад, принялась пробовать.
Минут через пять поющему дыханию удалось-таки найти путь в недрах инструмента. Девушка увлеченно экспериментировала, присев на краешек скамейки, а хозяин снисходительно наблюдал за ее потугами и рассказывал, как он эти флейты делает, как сложно создать настоящий инструмент, и насколько они все индивидуальны. Временами подходила Лида, написавшая за это время пару соседних платанов и уже отчаявшаяся подругу оторвать от "злачного" места.
— Неплохо! — вдруг кивнул мастер, поднялся и, сняв с крюка просторную льняную сумку, извлек откуда-то из недр совсем другую дудочку. — На, вот, попробуй!
В ней не было яркого глянца толстеньких подружек, скорее бледно-серый оттенок присутствовал в шелковистых стенках, но она была намного легче предыдущей, хоть по размеру примерно и соответствовала, а еще ее переполнял восхитительный запах прокуренной смолы. По виду она словно из одной семьи происходила с флейтой хозяина, была младшей сестрой, наивной и простой девчушкой. Всего четыре дырочки...
Но когда Вика поднесла ее к губам, в руках будто ожило пение воды, токование птиц, усмешки ветра в рассветных горах. Исчезла тяжесть и хрипота в каждой ноте. Голос флейты переполняло ликование.
— Сколько? Сколько она стоит?! — художницу окончательно покинуло терпение.
В голове проносились мысли об оставленной в дорожном рюкзаке заначке. Сами рюкзаки пылились на хозяйском дворе намного ближе к морю. Но если бы потребовалось, она была готова бежать за ними и в Ялту.
— Эти намного дороже тех, — с удовольствием кивнул мастер. — Поиграй пока, мне надо отойти.
Он широко зашагал по ступеням, как человек, привыкший к большим переходам, а Вика сидела и играла, стараясь не прерываться, чтобы он слышал ее, и ему было бы спокойно за свой товар.
Вернулся через полчаса, глаза смеялись:
— Сидишь?
В ответ она лишь горячо закивала.
— Давно по Крыму путешествуешь?
Вздохнула:
— Давно. Люблю я его очень.
— И я давно, у меня была ослица, вот на ней весь Крым и объездил. Думаю на Восток податься.
— Живая ослица? Ничего себе! А что может быть лучше Крыма?
— Все когда-то перерастаешь, — он задумчиво потер ногу об ногу. — Надо же и до Тибета добраться.
— А меня вот не тянет, — покровительственно усмехнулась Викуся. — У меня всегда ощущение, что я там недавно была.
— Созреешь... — недоверчиво протянул флейтист.
— Так сколько она стоит? — душа бамбука пригрелась в руках и не желала с ними расставаться.
— Бери так, — вздохнул мастер.
— Ой, а хотя бы в щеку чмокнуть можно? — она едва не прыгала.
— Нет, — излишне серьезно ответил он, — нельзя!
Вика снова отступила на шаг, спрятала за спиной вожделенную вещь, сверкала глазами:
— А имя у нее есть?
Он протянул руку, немного подержал флейту на весу, сказал совсем тихо:
— Лаока... Пусть будет Лаока. Позовешь ее мысленно — и она откликнется... И еще... — снова вздохнул, перед тем, как проститься. — Никогда. Не теряй. Свободы. Запомнила? Никогда!
И, первой увядшей листвой прошелестев по крутым лестницам, счастливая художница все еще оборачивалась, переливчато сыпала за спину:
— Хорошо! Спасибо! Никогда! Спасибо! Спасибо-о-о-о!!!
В августовском саду булькали и курлыкали птицы. Звенели цикады. И перекликались две флейты. Одна на верхних, а вторая — где-то на нижних аллеях...
Лето выжимало последние капли солнечного сока, и Херсонес заставлял прощаться. У Виктории, которая теперь занималась книжной версткой в типографии, заканчивался отпуск, а Лида с Андреем намеревались еще недельку по Крыму погулять. Грозились съездить и на Красные пещеры, если получится.
Выжженный холм, залитый заходящим солнцем, затаил дыхание под грузом неподъемного, иссиня-свинцового неба, звал к воротам, совершенно спутывая ощущение пространства и времени, словно портал, затерянный на стыке моря и суши.
Вика без толку поправила натирающие лямки рюкзака, и в это мгновение широкая двойная радуга плавно проступила над холмом. Теперь любые сомнения оставались за бортом. Все происходило так, как и должно было. Мысль вернуться на Красные перестала биться дразнящим мотыльком. Все устроится само собой.
Бровки песчаных осыпей, глубокие прямоугольные провалы, покрытые россыпью черепков, пегие пушистые веточки скумпии, оплетающие вздутые вены старого города — все это тонуло в мягком вечернем свете, расплескавшемся медью по радужному бирюзовому морю. Завивались длинными белоснежными тычинками аристократичные цветы каперсов, лопались арбузно-красной мякотью их трехгранные тугие плоды. Над пыльным чертополохом бродили козы...
Души подательница, твоя Хранительница в вечернем ветре с козами бредет. Козы черные — молоко белое. Так и дни мои — по колючкам да по склонам, а вечера — сладкие.
Белым жемчугом сложены стены херсонесовы. Крутые тропки, цикады, моря шум. Скользят сороки парами, да травы качаются.
Волосы старушки, свитые в тяжелые косы и уложенные затейливо на голове, серо-седые, "перец с солью", сворачивались узлом галактики, просвечивая сквозь легкую голубую газовую косынку. Закрытый длинный сарафан теплых травяных расцветок расцеловывался с жесткими щетками сухостоя, скользил тяжелыми складками на смуглых икрах. Козы бежали следом, ласковые, как шаловливые щенята, толкались носами в руки, норовили задеть крутым боком. На выжженных коричневых кустах перекликались сороки, отчаянно бросались в воздух, окутываясь шаром мельтешащих крыльев — белый слиток, черный хвост.
Невесомая, словно комок тополиного пуха, тетушка села на выступ разрушенной стены:
— Здравствуйте, деточки!
Лида вздрогнула и робко поздоровалась, отрываясь от планшета и стремительно носящегося по нему карандаша, Андрей иронично усмехнулся:
— Здрасьте-здрасьте, — и поспешил за угол храма, фотографировать тонущее в морской зыби солнце.
Вика, с трудом преодолевая желание поклониться, приветливо кивнула и присела рядом:
— Добрый вечер...
Огромная, выгоревшая в обуглено-каштановый цвет коза, нахально выпучив желтые глаза, коротко боднула воздух перед ее коленями.
— Не бойся, — теплая большая ладонь легла поверх руки художницы. — Ночка пугает просто, дурного не сделает.
Коза обиженно взмекнула и гордо повернулась спиной.
Внезапно поднявшийся ветер переломил пополам тонкие ветки акации, и они зашуршали стручками, как трещотками, нервно и требовательно. Словно золотистые тычинки ириса, метались неприкаянные ветки на фоне огромных бархатисто-фиолетовых лепестков неба. Еще контрастнее расчерчивали сгущающуюся на северо-востоке мглу трепещущие "геликоптеры"-сороки. Море перестало разделяться на волны и блики и потекло мягкой карамелью, до рези выжигая сетчатку. Степной ветер, не приносящий никакой свежести, допьяна поил настоем шалфея и полыни, горьким, отчаянным.
— Домой собираешься? — бабушка улыбалась.
Лицо ее, потрескавшееся морщинами, как сухая красная земля, находилось в постоянном движении, глаза же — бледно-голубые, обведенные яркими белками и темными веками и ресницами, сверкали как лотосы на сумрачной воде, лучились просто!
— Домой, — потупилась я.
— Считаешь себя трусихой? — усмехнулась собеседница.
На это я только смогла изумленно поднять брови, даже слов не отыскалось.
— Думаешь, хватило бы смелости остаться — и все наконец-то уладится, — скорее утвердительно пробормотала бабушка. — Доче тоже так хочется. Поднатужиться, постараться — и счастливая судьба. Да? Как думаешь?
— Не зная Вашей дочери, как я могу думать? — я заулыбалась-таки причудам старушки.
Порой кажется, что человек прорицает твою судьбу, но вдруг оказывается, что он просто занят своими мыслями и спешит опутать ими тебя.
— Грозу не знаешь? — легкие белые брови взметнулись, потянув за собой неводы морщин, и я прикусила язык.
Над двойной радугой зажглась тонкая третья, а восток налился тягучей тушью. Просто удивительно, как долго длится это хрупкое чудо!
Бабушка убрала руку, и я внезапно озябла. А она извлекла откуда-то из складок сарафана небольшой лохматый клубок козьей шерсти и недовязанный носок и застучала поочередно пятью спицами.
— Как думаешь, внучонку пройдет? Давненько я его не видела, — мурлыкнула она и тут же, явно своим мыслям, загримасничала и покатилась со смеху.
Я уже не стала открещиваться от неведомого "внучонка", вздохнула только:
— У него сорок четвертый-сорок пятый, по-моему.
— Мне это ничего не говорит, — продолжала мелко трястись от смеха бабушка.
В ответ я сложила в длину две ладони, одну за другой:
— Столько.
Она приложила:
— Нет, рановато закрывать. Вот у лягушонка лапки выросли! ... Ты не смотри, что я смеюсь, я всегда смеюсь, когда о нем думаю... Он, главное, всегда серьезный такой, но как отчебучит чего! Помню, как-то болтался по пляжам, работать лень было, лето, жара... Да он не лодырь, ты не думай. Он еще зеленым хлопчиком на завод пошел работать. За токарный станок встал. На что, думаешь, первую зарплату истратил? Горные лыжи купил. И-е! Дитё!... А, так про лето... Денег нет, походил, насобирал бутылок, сдал — с этими грошами в столовую, две порции пюре, полстакана сметаны... и вот, берет он эту сметану, а сам с тарелочки на стойке в нее кусочки масла сталкивает. А я впереди него стою и думаю — только бы не засмеяться, потому что вид у него — такой серьезный! Глазища — в пол-лица, праведные, ну постник, монах — не иначе. Ему и вкус-то масла незнаком... А кусочки в стакан — бульк, бульк... А сладкое как любил! Страсть! Послали как-то от отряда в поселковый магазин, ну и на кулек конфет денег дали. Долго идти, видать, пришлось, к костру одни фантики принес... На растопку, наверное...
Мы сидели рядышком, согретые общей любовью. Козы давно потеряли к нам интерес и разбрелись по зарослям, отыскивая пучки первой осенней зелени. А потом бабушка вдруг встала и пошла за ними следом.
— Ты, Вика, дочка, поезжай домой... И ему не звони. Он большой уже, пусть сам думает.
Небо над ней посветлело, но радуги растаяли, впитались в бесцветные облака... Надо мной завизжала шальная чайка, метнулась прочь. На кустах раскачивались сороки. Сороки парой — это к свадьбе, примета такая...
Она все-таки позвонила, перед поездом, из Симферополя. Здесь, где разговоры стоили сущие копейки, а каждое слово ложилось золотой монетой в копилку памяти. Когда вибрация хриплого голоса на том конце провода наполняла сладкой дрожью, дарила крылья. Поздоровалась как обычно:
— Привет! Ни от чего не отрываю?
Потому что выше всего в жизни ценила эту искру, пробегающую между двумя совершенно разными людьми. Искру, расцветавшую пламенными цветками в снах, дробившуюся зовом капели в стихах, наполнявшую стук сердца особым смыслом. И наградой ей был Гошин голос, пусть измотанный и тусклый, но вот он, рядом:
— А, привет...
— Что случилось?!
— Ничего.
— А что у тебя с голосом?!
— А-а-а... приболел. Температура тут позавчера чего-то подскочила, тридцать девять с половиной. Съездил на водопад, искупался, вроде, жар немного спал.
— Ты дома сейчас будешь?
— Буду. Ты не трудись... — пауза все тянулась, и Вике показалось, что также мучительно долго Алиса Лидделл падала в свою неведомую Страну Чудес. — ... просто, — он закашлялся, — три дня назад Люда вернулась.
За окном электрички стремительно и плавно проносились черные стволы, зачарованно кружащие в объятьях разряженных красавиц-елочек в подвенечных платьях. Пара сорок — это к свадьбе. Танька и Вика приткнулись в проходе, сгибаясь под тяжестью нарядных подарочных пакетов. Разноцветное постельное белье, махровые полотенца в веселую полоску, как любит Лида, множество приятной чепухи.
Мелкий нежный иней обнимал хрупкие ветки, кланявшиеся автобусу. Фалеево распирала искрящаяся под солнцем, ослепительная в своей чистоте первая стужа.
Лида, бледная и румяная разом, с округло выступающим под белоснежным шелком животом, с желтым сердоликовым кольцом на среднем пальце, с золотым на безымянном, сердечно обняла подружек, чуть не расплакалась:
