Она извлекла с полки вожделенный фотоальбом, сдула сантиметровый слой пыли и раскрыла его на нужной странице. На фотографии ничего не изменилось. Йога по-прежнему свешивался с заборчика, а за спиной его позу старательно копировал молодой леопард. В развороте лежала еще одна фотография из этой же серии, где скалолаз старательно делал "чи-и-и-и-из" в окружении своих американских друзей.

— Фотографии же нельзя просить! Плохая примета, — убежденно повторила вслух для храбрости Викуся. — Их можно только кр-р-р-р-расть!!! Да и, кроме того, здесь она, все-равно, никому не нужна!

И она аккуратно отделила леопардовую фотку с плотной картонной страницы, а взамен ее приклеила бесприютную с веселой компанией, благо, найти в мастерской клей не составило труда.

— Ложись уже! — Танечка свернулась клубочком в спальнике.

— Не могу, меня колотит! Здесь в каждой ямке матраса — он! Его тело, его мысли, его тепло... У меня просто зуб на зуб не попадает!

— Ничего себе, тепло! — засмеялась подружка. — Ну, как хочешь, а я — спать!

— А я — нет! — Вика сладко вытянулась, стараясь захватить как можно больше площади, и выключилась, так же резко, как и свет в комнате пятью минутами раньше.

Мелодия летела вверх, взбегая ветром по спутанной щетине крутых холмов, объятых золотистым абрисом заходящего солнца. Переломанные колосья диких злаков стучали чаще сердца, били крыльями по земле, не в силах оторваться... Он играл уже четвертый час, пальцы едва слушались, скрипка же в противоположность ему согрелась и звучала все чище и отраднее. Крестьяне то смахивали непрошеные слезы рукавом праздничной рубахи, то из последних сил пускались в пляс. Столы по-прежнему ломились дарами политого потом бесконечного лета, будто стараний людских недостало против этого непобедимого изобилия.

Панночка сидела на высоком кресле и не сводила с музыканта требовательных очей, позволяя ему передышки, только если папенька посылал очередную чашу молодого вина, чтобы, как он выражался, "струны звенели".

— Перестань, дочурка, — не выдержал, наконец, и он. — Ты коня своего — и то жалеешь, а парня совсем замучила! Перережет пальцы, кто тебе еще так сыграет? Где купишь такого? Отступись!

Она лишь отрицательно покачала головой, по-прежнему не отводя взора. Тонкие русые пряди холопьих волос покачивались в такт музыке, пушились беспокойным ветром, липли на спекшиеся губы, ластились к ярко горящей закатной медью скрипке. Панночка видела, как с каждой песней его плечи опускаются ниже, как горбится он и как бы невзначай прислоняется бедром к краю стола. Жар опалял ее изнутри, ледяное дыхание подступающих осенних сумерек охватывало поясницу, взбивало пышные рукава. Молодая хозяйка положила холодную как колодезная вода ладонь на обжигающие ключицы, вздрогнула, а затем чопорное спокойствие вдруг слетело с нее как шелуха, она рванула с алебастровой шеи гранатовое ожерелье и в бешенстве швырнула в зеленовато-синее, как старый кубок, небо.

Скрипач лишь на краткий миг вздрогнул, глаза метнулись из-под светлых выгоревших бровей, будто озерной водой плеснуло. Но, ни единому звуку не было позволено сфальшивить. Словно частокол, входили они в грудь панночки, один за другим, вместе и порознь, дразняще замирая и неукротимо обрушиваясь, хрупкие, как весенние сосульки.

Вокруг шумели слуги, хохотали хмельные гости. Ожерелье покачивалось в желтом кружеве березовых ветвей, где-то у самой верхушки.

Панночка резко встала, отбрасывая кресло. На краткий миг глаза двоих снова встретились, и мука, переполняющая синие, опаленные болью и отчаяньем очи, до самого дна перевернула надменную дворянку.

— Много я слышу бравых речей над кубками за этим столом, — выкрикнула она, преодолевая многоголосый шум и знаком приказывая музыканту остановиться. — Покажите же свою охотничью доблесть. Тому, кто стрелой снимет с дерева мои любимые гранаты, я подарю их. А, кроме того, он будет сидеть сегодня за столом рядом со мной, по левую руку.

Восторженный гул ответил ей, будто лес навстречу буре. Нестерпимо прекрасная, гордо выпрямившись, она царила диковинной жар-птицей над тонущими в холодных тенях столами.

— Погодите! — осадила хозяйка вскочивших с места молодых гостей. — Это еще не все! Стрелять будете от подножия холма. А чтобы вам веселее было тешиться, на обрыве, между вами и злосчастной березой будет играть моя самая большая драгоценность, с которой я не расстаюсь ни за какие деньги, что бы вы мне ни сулили, — тонкая улыбка исказила рубиновые губы.

Все испуганно притихли.

— И он БУДЕТ ИГРАТЬ!!! — она опустила глаза на стоявшего в отдалении музыканта.

Не было в его лице ни почтительности, ни испуга. Усталость, покорность и терпение. Если искра и могла пробежать, то явно не в этот странный момент, когда все внезапно осознали, что день кончился, и медвежьей хваткой обнимает за плечи вечерний озноб.

— Будешь играть! — ее голос почти сорвался, а холоп лишь понятливо кивнул. По крайней мере, так выглядело. — А если во время этого сможешь поймать смычком стрелу, я дам тебе волю...

Охнули.

— Вот, девка! — едва слышно крякнул отец, не меняя положения. — Характер... Мамаша-покойница, бывало, тоже...

— Освободите мне круг! — требовательно продолжила она. — Расскажете — не поверят! Я буду танцевать. Одна.

Скрипач осуждающе покачал головой? Или это показалось? Нет, он уже поднимается на холм. Нескладная долговязая фигура движется на удивление плавно, а у подножия, в центре небольшого круга стоит панночка. Смущенно кучкуются претенденты на место у левой руки...

Хей-го! Где же флейты? Это скрипка, скрипка ломает ее поперек. Стремительную, как лебедь, падающий на воду, гнущуюся, как ива над водой... Это тугая тишина и надрывная скрипка. Это сглатывают крестьяне, а соседские братья, гляньте!, нашли силы оторваться от такого танца, кладут стрелы на луки. Даже батюшка стоит в первом ряду, не он ли первый начал хлопать? Нет же, весь мир размазан, точно отражения на воде под мельничным колесом. И он коротко ударяет в сердце звучными хлопками, а сердце сжимается, страшась криков ужаса, только бы не слышать свиста стрел. Скрипка! Скрипка! Не останавливайся! Звучи всегда! Я выплюну сердце, я выверну горло, но не остановлюсь. Так и ты, звучи, скрипка! Звени всегда! Ломит переносицу, воздух полосует легкие. Скрипка, звучи!

Мелодия, кровью сбегающая по пальцам, оборвалась. НЕТ!!! Только не это! Он самый живой! С ним не могло ничего случиться! Не-е-е-е-ет!...

— Поймал, поймал!!! — завизжали дети, бабы, все ухало, свистело, орало. — Поймал! Поймал!!

Панночка остановилась, с трудом поднимая голову к краю холма. Бывший холоп спускался вниз, также неспешно, и она успела подумать, как же ненавидит эту плавность походки, приковывающую взгляд, этот острый кадык и нос с горбинкой, но музыкант не дал ей наглядеться сполна и с низким поклоном протянул хозяйским ручкам смычок с застрявшей в нем стрелой.

Тут же снова поднялся крик — стрела одного из гостей, которому не хватило куражу упражняться в меткости под музыку, сняла-таки гранатовое ожерелье. Дорогую безделушку и принесли такой — намертво стянутой желтыми прощальными листьями.

— Ну и духи у тебя тут живут! Мне такой красивый сон показали! — вздохнула Вика, дотягиваясь сигаретой до консервной банки, служившей пепельницей.

— А-а! — откликнулся Георгий. — Еще бы! Столько камней тут! Столько творческих МЫС-ЛЕЙ!! Что же тебе, девчонка, снилось?

— Гранатовое ожерелье, танцующая панночка и скрипач, поймавший смычком стрелу. Может, стреляли в нее? Я не помню...

Йога распахнул дверь на балкон, забитый механизмами для ювелирного дела. Истошно надрывались весенние птицы, над городской окраиной ослепительно-синей шахтой уходило прямо в космос сумасшедшее небо. Поднялась фрамуга, и сквозняк наполнил жизнью маленькое пространство, буквально лопающееся от вещей, нагнал на по-зимнему белую Гошкину шею мурашек, заклокотал в русых волосах. Гоша обернулся, начав говорить, но фраза оборвалась на полуслове.

В лучших традициях школы Возрождения, его темное, скрупулезно выписанное лицо обрамляли солнечные дали, залитые венецианским небом. Девичьи щеки же, напротив, поднимались из мрака комнаты бледной розой, волшебным цветком. Затейливым орнаментом обвивали двоих невидимые нити. Они просто смотрели в глаза друг другу, жадно, нараспашку, сошедшие с потрескавшихся холстов и узнающие каждую черточку, каждый случайный штрих. Невольные в своей многовековой истории даже вымолвить слово, будто светящиеся линии двух портретов ушли в переплетения ткани, пропитавшись ее неподвижностью и нетленностью гения.

Наконец, Йога отпустил раму, в покрытых тенью глазах скользнул страх, брови взлетели, рот хватил воздуху, да так и остался полуоткрытым. На лбу и у ноздрей залегли складки.

Художница же читала его эмоции, как феерическое действо, не отрываясь, впитывая, как прибрежный песок впитывает морское дыхание. Губы распахнулись шелковыми лепестками, щеки пылали. Вот она вся, иди и бери!

Он дернул кадыком и покаянно поморщился:

— Заходи, поглядишь, что и как.

Вика протиснулась мимо него, всей спиной ощущая, что он не посторонился ни на йоту... Как комплимент принимая его глухое "х-Ха!"

— Погляди! — он положил на ее ладошку пару выточенных затейливых деталей, похожих на ограненные зубцы кораллов, что соединялись в единое целое без малейших пустот внутри. — Нравится?

— Ой, а зачем это? — девушка недоуменно вертела в руках странное сооружение.

— Не знаю, — как сбитый вальдшнеп, торжество в голосе тяжело шлепнулось в шелестящую траву. — Это... трудно сделать! Я сутки возился...

— А отливки ты тоже делаешь? — Викуся подняла виноватые глаза. — "Ну как можно быть такой дурочкой?"

— Ага. Как-то, однажды, делал серебряную, последнее серебро собрал, а она, как лягушка — прыг! И ускакала. Искал-искал. Нету! Пришлось по сусекам... Отлил новую. Старая много позже нашлась...

— И где? — разбивая многозначительную паузу, улыбнулась Викуся.

— А в отвороте клешей...

И они оба просияли, заговорщически переглядываясь.

За кухонным окном, выходящим на длинный балкон, сердито загрохотали кастрюльки.

— Ух-ты! Люда дома? — удивилась экскурсантка.

— Да. Попросил ее кое-куда нас отвезти, — весь он был сплошь интрига и тайна.

— Идите за стол, а то никуда не успеем! — как бы в продолжение разговора донеслось с кухни.

Девчонки весело спикировали на предложенное угощение, а сама хозяйка крутилась у плиты, хлопоча с пышными оладьями.

— Вот, для Викусеньки хоть какая-то немясная еда, — ласково промурлыкала она. — А то вчерашние уже старые и невкусные.

— Ой, а я как раз люблю вчерашние, они, когда полежат, становятся на лепешки похожи! — невпопад брякнула та.

— Ну, так и нужно было кормить тебя вчерашними! — рассердилась Люда.

— Нет-нет-нет, для меня вкуснее лепешек... то есть, оладий... то, что Вы их для меня готовите! Правда! Это же так приятно! — совсем смутилась Вика. — Так что — я подожду!

— Папик вам уже говорил, что мы поедем на Красные пещеры? Вещи оставляйте здесь, если только что-то с собой... А к поезду успеем, не волнуйтесь. Пообедаем, и я вас отвезу.

— Это водопад, на котором он купается? — уточнила Вика, не веря собственному счастью.

— Ну да! Давайте-ка, покушайте плотнее! На воздухе скоро есть захочется!

Веселое воскресное утро бегало по двору малышней, купалось воробьями в пыли, тренькало звонками велосипедов. Люда в ярко-красном спортивном костюме и Гоша в легкой синей футболке и безразмерных тренировочных штанах трепетали впереди как два праздничных влага на демонстрации. Девчонки вприпрыжку поспевали следом. Бежевая "Нива" уже стояла во дворе, и Людочка забрасывала в нее немудреный скарб.

— А куртку ты мне взяла? — резко, словно с треском рвущаяся ткань, прозвучал голос Йоги.

— Нет... Да — тепло же... — растерялась уже занявшая водительское место Людмила.

— Если мне станет холодно... — тоном, не терпящим пререканий, отчеканил он. —

За это! Будешь! Отвечать! Ты!!...

— Скорей бы тебя твоя московская миллионерша забрала! — Люда в слезах хлопнула дверцей, бросив на девочек страдальческий взгляд, вот, мол, какое самодурство приходится терпеть, и побежала через весь двор за курткой.

Гоша осторожно приземлился на переднее сидение, твердо причмокнул за собой дверь, и в машине воцарилось напряженное молчание. Кротко звякнули костыли, уложенные вдоль правого борта. Вика опустила на них руку, вытягивая сбереженное тепло, и незаметно начала бережно и благостно поглаживать:

— "Ну, что ты? Ну, успокойся же... Все хорошо... Все тебя любят... Сейчас поедем на водопады, ты мне их покажешь, все будет здорово!... Расслабься... зачем же так? Все хорошо..."

Не оборачиваясь, он, все же, заметно обмяк, удобнее устроился на сиденье и отчего-то тоже накрыл металлические трубки костылей мозолистой ладонью. Художница испуганно замерла, опасаясь разоблачения, но атмосфера внезапно наполнилась таким миром и спокойствием, что если бы не нетерпеливые прыжки Танюшки, предвкушающей славную прогулку, ее можно было бы назвать абсолютным штилем.

И даже многострадальная куртка, отчаянно брошенная Георгию на колени, уже не смогла эту атмосферу разрушить. Он пробасил Людочке что-то благодарственно-утешительное, но она лишь сердито работала рычагом коробки передач.

-"Эх, не умеете Вы, Алиса, обращаться с зеркальными пирогами," — с мимолетным сожалением подумалось совсем сомлевшей Вике...

Машина крутила лихие восьмерки по городу, Люда увлеченно рассказывала, что сама ее ремонтирует, а водить попросту обожает:

— Однажды, мы ехали с друзьями по серпантину в Новый Свет, скорость больше ста. Они снимали на камеру. В зеркале у меня были ТАКИЕ глаза!! — успокоено мурлыкала она. — А вот это, — плавно повела она рукой направо, — Петровские скалы. Папик там раньше часто лазил. Они и от дома недалеко.

— А это что? — в струнку вытянулась любопытная художница.

Слева раскинулось голубое озеро.

— А это, девочки, Симферопольское водохранилище! — с трудом сдерживая в голосе торжество, перебил крутящего "баранку" экскурсовода Йога.

Люда обиженно надулась.

— Внима-а-ательней, внима-а-ательней смотрите! Воду ему дает Салгир — единственная в Крыму река, которая не впадает, а, наоборот, берет свое начало в Черном море!

— Да ну? — восторженно изумилась Вика, обожающая подобные игры. — Чем же оно знаменито? — будто бы сомнительного происхождения реки было недостаточно.