Вика поняла, что не сможет надеть свою ситцевую косынку и выбрала большую белую шелковую шляпу с бледными розами на полях, а потом вышла с шумного торжища, ощущая, как изменилась походка и осанка, и плохо представляя, что же теперь с собой, такой красивой, делать. На глаза ей попался автобус "Новый Свет-Симферополь", и, почти независимо от себя, Русалка подняла руку и проголосовала.

По пшеничным полям алым заревом расплескались маки, их рдяный покров последними клочьями взбирался по ярко-зеленым горкам. Тополя изгибали оливковые стволы и тонко позванивали длинными ветвями в солнечном небе. Слева на горизонте проступил дымчатый контур Чатыр-Дага, окрестности заполонили белые домики, и автобус, натужно рыча, влетел в холмистый лабиринт Симферополя. Завизжали тормоза, Вика выбежала у изящного бледно-серого здания железнодорожного вокзала и сразу же запрыгнула в отходящий троллейбус до Перевального. Казалось, ее подхватил гребень счастливой волны.

В троллейбусе девушка замечталась настолько, что пропустила остановку у поворота на Красные пещеры и сошла на конечной, у маленького сельского магазина, где, улыбаясь, купила коробку зефира. Ничего более подходящего ее нынешнему состоянию на скупых полках просто не нашлось.

И не успела она перейти на другую сторону шоссе, чтобы вернуться к нужному повороту, как сзади завизжали тормоза, и рядом остановилась серебристая легковушка. Хозяин распахнул переднюю дверцу и поинтересовался, не подвезти ли красавицу? Щеки Русалки предательски заалели, и она смущенно объяснила, что с радостью бы приняла предложение, но собирается вовсе не в город, а на Красные. Владельца машины это нисколько не огорчило, он пообещал отвезти так далеко, как ему будет удобно, и, в самом деле, довез до того места, где заканчивался асфальт — почти до метеостанции, где вежливо распрощался и стартовал в сторону Симферополя.

Путешественница, исполненная сознания чуда, весело побежала по узкой тропинке, змеящейся вдоль берега реки. Су-учхан полноводно напевала, склоны пестрели бесчисленными цветами и травами — июнь помнил свои права. Глубокая и прохладная тень от вековых деревьев приятно студила плечи, и после знойных судакских берегов девушку наполнила такая легкость, что она, словно шарик с гелием, стремительно скользила от одного подъема к другому, не чуя ног.

Где-то в глубине ущелья утробно урчали водопады, светло перекликались птицы. На Ореховой Аллее, крутом подъеме перед Туфовой, дыхания, все же, стало не хватать. Вика замерла, жадно глотая воздух, и в этот момент навстречу ей поскакали мелкие отряды щебенки, дорога захрустела под мерными шагами, и из-за широких нежно-зеленых листьев лещины показался Йога.

Он судорожно сглотнул и остановился, и куда же подевалось его обычное "аг-а-а-а! Здра-а-асьте!"? Ни улыбки, ни задорной гримасы, только глаза округлились и внимательно изучали встречную, дюйм за дюймом. Над склоном повисла тишина, и художнице показалось, что все окружающее прислушивается к громкому биению ее сердца. Наконец, будто бы стремясь увериться в реальности происходящего, Гоша сделал несколько шагов навстречу, протянул руку; все лицо его озарилось дикой, первобытной, почти мучительной радостью, как внезапно расширившийся газ, она рвалась наружу, разрывала клетки, кружила голову. На глазах блеснули слезы — так же посреди серого дня вдруг возникает временное просветление: по низкому небу несутся облака, кирпичные коробки домов уходят в свинцовые дебри, и только в одном окне метнется отблеск прекрасной синевы, далекий и таинственный, но все вокруг неуловимо изменилось, задышало свежестью, и ты знаешь — солнце здесь! И мир, утянутый чопорными сомнениями, становится для тебя еще ближе и счастливее, он — тяжелая оправа волшебной синевы, чудесного подарка... Зимняя синева в глазах...

Выше по склону деловито затенькали синицы. Улыбаясь, Викуся одним шагом преодолела разделявшее двоих расстояние, Гоша притянул к себе художницу свободной рукой (во второй брякнули перехваченные костыли) и начал целовать. Дыхание все учащалось, а настойчивая мужская рука скользила поверх цветного шелка и ныряла под него.

Георгий сделал над собой усилие и остановился, буркнул глухим басом:

— Привет!

— Привет! — насмешливо отозвалась Русалка. — Меня встречаешь?

— Да купаться иду, — хрипло отозвался он. — День был жаркий...

— Много народу?

— Много! Даже странно для начала лета... Пойдем, — он увлек ее вниз, на тропинку, сбегающую к его любимой Ванне.

Вика задержалась, сказала, что спрячет в кустах рюкзак — не ходить же с ним туда-сюда? Йога неодобрительно покачал головой, мол, мало ли кто тут бродит, с вещами все может случиться, и не обращая внимания на ее уверения, что воровать там абсолютно нечего, отобрал увесистый тючок и приспособил себе на спину.

После обжигающего купания приютом двоим стал плоский валун, а расстеленный красный Гошкин свитер сделал его немного уютнее и мягче. Последние розовые облака ложились спать на спину Чатыр-дагу, и сладкого уединения никто не нарушал, ну разве только пара-тройка запоздалых экскурсий, километровые цепочки которых просачивались мимо с раскрытыми ртами...

— Навестим-ка мы с тобой метеостанцию, там Пашка сейчас дежурит, он меня давно в гости звал, — задумчиво пробормотал Йога, натягивая свитер.

Он окинул взглядом кирпично-красные стены, вырастающие над Туфовой поляной, развернулся к ним спиной и решительно зашагал вниз, художнице оставалось только вприпрыжку догонять.

Павел вечерял не один, а вместе с братом Валей, и оба, достаточно друг другу наскучив, несказанно обрадовались гостям. Вика помогла Валентину чистить горохообразную молодую картошку, а распушивший петушиный хвост скалолаз вместе с бывшим афганцем Пашей до болезни предавались художественному трепу. Картошка, обрученная с водкой, мгновенно исчезла в мужских желудках, нестойкий Валентин осоловел быстрее остальных и откланялся, а оставшийся без поддержки хозяин моментально устроил гостей на ночлег в соседней комнате, сам же захрапел на куцем топчане.

Над маленьким домиком повисла ночь, наполнила воздух гулкой тишиной, словно аэростат — теплым воздухом. Казалось, случайный скрип или грохот навылет пробьет тонкую упругую оболочку, и очарование с шипением рассеется, но этого не происходило. Рассохшаяся полутораспальная кровать старчески вздыхала, когда на ней устраивались девушка и мужчина ее мечты. Гоша устало вытянулся на спине, а Вика застыла над ним на локте, жадно изучая лицо.

— Господи... — шепнула она. — Я думала, что никогда уже...

И медленно провела рукой по выступу скулы. В сером сумраке, будто наполненном суетящейся мошкарой плавающих точек, черты Гошиного лица заострились, а вечно живые мимические складки разгладились, растворяясь в окутывающем покое. Ни слепящее солнце, ни горячее участие в беседе не меняло более их строгого рисунка. Крупные веки, высокие луки бровей, нос с чуть выступающей горбинкой, полуоткрытые вздохом губы — все дышало спокойствием и тайной — тайной Ангела, летящего над ночным миром. Этот лик не нужно было любить по частям, не нужно было уговаривать себя, что прошлое никогда не вернется, что в мире много родников кроме того самого, единственного. Русалка по миллиметру изучала высокие открытые виски, морщинку над переносицей, не в силах избавиться от ощущения, что вопреки пословице вошла "в ту же воду". И она цедила по каплям время созерцания, сходя с ума от возможности видеть дорогое лицо вживую, а не обнажать его из темных уголков памяти, собирая по крупицам каждую черточку. Память так похожа на очищаемую луковицу! Под конец ничего не остается...

Девушка прилегла на широкую, заросшую шелковым пухом грудь, обняла бедра своими, и взметнувшаяся в тот же момент страсть переполнила желанного мужчину, а его сильные руки вернули нежные ласки сторицей, безудержно. Когда же ночь, наконец, наступила и в этой маленькой комнате, затерянной на берегу певучей реки, Гоша заснул на груди у Русалки, обнимая ее всю, подминая под себя так, словно и во сне не мог насытиться беззаветным ласковым теплом полного приятия, словно хотел спрятаться в ней от боли, памяти и от самого себя.

Спал он долго, много часов прошло уже с тех пор, как первые лучи молочно-белого рассвета скользнули в зарешеченное окошко, много раз хлопала входная дверь, и скрипели половицы под тяжелой поступью Павла, а скалолаз все лежал в прежней позе и обнимал свою художницу. Она изредка проводила легкой рукой по спутанным волосам, по узловатой спине, стараясь не нарушить целительный сон, но, будто щенок на привязи, все больше томилась по движению. В конце концов, девушка не выдержала, осторожно выскользнула из цепких объятий и, за пару секунд натянув на себя шелковое платье, выбежала из домика.

Позднее утро, настоянное на свежем запахе холодной воды и травяном меде, рассыпало желтые лучи. Закрывая дом от безудержного горного ветра, шелестела густая темно-зеленая крона грецкого ореха. Пространство под ним, похожее на кусок тугоплавкого стекла для шампанского, хранило колодезную прохладу. Валентин с братом уже вытащили туда длинный белый переносной стол и множество пластиковых стульев. Случайные путники порой присаживались перекусить или просто заходили за сигаретами. По бархатным холмам, излучая тысячеваттное добродушие, носился огромный головастый пес Балбес, радостно взвизгивающий при звуке любимой команды "Балбес, кого-нибудь!" и с готовностью бросающийся кусать за ноги заблудших коров.

По тропинке рыжекудрая нимфа сбежала к реке, шутливо страшась захлебнуться в море травы, переливчато шелестящей за плечами. Россыпи нежно-розового мыльника переплетались с плетями мышиного горошка, простреливались гордыми розетками тысячелистника и тонкими шелковинками нежно-зеленых колосков. Цветы, белоснежные и лиловые, малиновые и желтые, ультрамариново-синие оплетали реку пышным Купаловским венком, насыщая крохотные лужки между деревьями дурманящими ароматами.

Яркая палитра берегов меркла в бледном зеркале воды, но в просветах зеленой плазмы ореховых ветвей блистали стеклышки синевы и пух лебяжьих облаков. Вика и не заметила, как оказалась у водопада, а от него бегом поднялась к пещерам. Ее приветливо встретили, как старую знакомую, отругали за легкомысленное одеяние и укутали в две ватных куртки — одну на плечи, а другую на бедра. (Из зева пещеры, не хуже, чем из аэродинамической трубы, несло ледяным сквозняком.) В таком же забавном виде, прыткая, словно горная козочка, переполненная счастьем, населяющим мир, девушка заторопилась назад. Ее коснулось невесомое, как бы, стороннее беспокойство и ощущение, что Гоша проснулся.

На Туфовой поляне горела на просвет каждая травинка, а за ними, за чернеными стволами и кружевом листвы проступали облачные дали, отрисованные голубыми хребтами. Поляна, словно праздничная клумба, пестрела футболками экскурсантов, но сонная оторопь, разлитая в прогретом воздухе, замедляла кипучую деятельность, погружала в сладкое оцепенение, и люди, вместо того, чтобы фотографироваться в эффектных позах у края обрыва, присаживались на зеленый дерн и впитывали кожей полуприкрытых век тепло замершего в зените солнышка. Минуты растягивались горячей резиной, до бесконечности. Острым отточенным краем горел в ослепительных лучах каждый лист. Над поляной, над ущельем, над плодородными долинами повис Вечный Полдень, непреходящий, сияющий и торжественный, как сама Жизнь.

Ореховая Аллея осталась далеко позади, порожки мокрых утоптанных тропок уступили место заросшим колеям старой дороги, деревья расступились: внизу, под кружевной кисеей лежал фарфоровый Чатыр-Даг, зеленели прямоугольники полей, замаранные черными кляксами кустов и деревьев, цепочкой сопровождающих платиновое полотно реки. Поля неторопливо собирались в складки, взбегали навстречу клеверными холмами, а на одном из них стояло Дерево. Изумрудным облаком оно заслонило маленький белый домик. Под Деревом протянулся стол, вокруг которого собрались темные загорелые фигурки людей, а во главе стола, составляя ослепительный контраст с тенью мглисто-зеленой листвы, алой искрой горела фигура в красном свитере. Гоша по привычке назидательно рассуждал руками, и все присутствующие околдованно внимали вдохновенной речи. Мир закрутился в опалово-голубой шар, прошитый лоскутами лугов, а в сердце его росло Дерево, стоял Стол и сидел Он. Вот и вся картина мироздания.

Йога ревниво фыркнул, изучив на художнице наряд из ватников, а потом приглашающим жестом усадил за стол, продолжив что-то оживленно доказывать раскрасневшемуся Павлу:

— Вот, ты на зарплату жалуешься! Сколько ты получаешь? Триста гривен? А работаешь неделю через неделю. Вика, ты хотела бы полмесяца жить в этом домике, раз в день снимать показания приборов и получать за это триста гривен? В Перевальном и домик неплохой за пару штук можно взять...

Девушка виновато улыбнулась, на секунду задумалась и согласно кивнула:

— Почла бы за счастье. Здесь такая вода! Но для мужчины, и, правда, маловато. Ему же семью кормить...

На ее последнюю реплику Георгий не обратил никакого внимания, зато ответом был, по-видимому, удовлетворен, после чего продолжил экзекуцию, а Паша залился уже совсем неестественной какой-то пунцовой краской. До конца выдержать Гошин эмоциональный монолог Вике не удалось, и она тихонько сбежала, сначала поиграть с Балбесом, а потом и просто побродить по цветочным зарослям за домом. Из душистых медвяных трав и клевера сам собой сплелся причудливый венок, которым Русалка торжественно увенчала Гошину буйную голову. Он смущенно хмыкнул, а затем как-то сразу засобирался на пещеры, вспомнил о необходимости работать, и, распрощавшись с хозяевами, увлек девушку за собой:

— Ну? Где ты тут еще не бродила? Пойдем, покажу тебе первый водопад, чтобы не говорила потом...

Они перешли гулкий мостик и запетляли по другому берегу, то спускаясь к реке, то снова карабкаясь на обрывистые тропы, пропитанные водой. Шумная лента течения падала крутыми ступенями. В одном месте русло сильно сужалось, и через каменный козырек неуклюже переваливался тугой пенный язык водопада, заслоняющий маленький грот.

Георгий деловито разоблачился и, игриво-приглашающе подмигивая, двинулся вдоль серой стены под ревущую воду. Русалка обреченно вздохнула и мелкими шажками последовала за ним. Тысячи ледяных молотков обрушились ей на голову и спину, она протяжно завыла, не в силах сдерживаться, хотя шум воды перекрывал все, и вдруг почувствовала прикосновение горячей, будто бы телескопически дотянувшейся из грохочущего месива, руки; с благодарностью сжала ее, и тут же была выдернута в спокойное чрево грота:

— Мама моя! — дыхания отчаянно не хватало, казалось, его временно отключили.

— Понравилось? — Гора усмехнулся, торжествующий и властный. — Давай назад!

— Просто не верится, что я это сделала! — восторженно всхлипнула девчонка, пропустила любимого первым и отважно полезла под измолачивающую водяную стену следом.