Город украсили гирляндами и новогодними плакатами, сердце сладко щемило. Ночь, преисполненная значения и загаданных желаний подступила совсем близко, как ледяной прибой к легким кроссовкам. "Сегодня!"
Вика загнала волнение в самые дальние уголки души, уверенной походкой подошла к автомату, заранее улыбнулась. Трубку сняла Люда. И тут наша бесстрашная "лягушка-путешественница" смешалась, почувствовала себя маленькой и ранимой, и спряталась от ожидаемых прохладно-покровительственных интонаций за измененным голосом. Он звучал кокетливо и благополучно, с легкими металлическими нотками. "Допустим, мне лет сорок, " — старательно думала девушка, маясь от вопроса, отчего хозяйственная супруга сейчас дома. Ей полагалось делать тысячи дел в такой хлопотливый вечер, а до праздничного ужина было еще ой как далеко.
— Добрый день! С праздником Вас! Всего самого наилучшего Вашей семье! А Георгия я могу услышать?
— Спасибо! — всхлипнул голос Людмилы на том конце. — Его нет, и не будет! А кто его спрашивает, что-нибудь передать? — Викино тепло родило ответный отклик, Людочка говорила все ласковее и доверительнее.
— Это знакомые из Москвы, летом в гроте Шаляпина у нас было такое приятное общение. Мне захотелось Георгия Михайловича поздравить с прекрасными праздниками. Надеюсь, Вы ему передадите.
— Навряд ли, — в голосе послышались слезы. — Он уехал на Форос.
— Неужели вы будете праздновать порознь? — как бы ни надеялась Вика увидеть Гошу, жалость к его жене вступала в свои права. — Тогда я желаю, чтобы вокруг Вас было достаточно людей, способных создать атмосферу праздника! Счастья Вам!
И под умиротворенные вздохи они благостно расстались. Русалка бегом бросилась к кассам:
— Ялта!
И, уже мысленно усмехаясь про себя, запрыгнула на пружинистое сидение:
— "На Форосе... хм..."
— Как крутой!... я тебя обниму... ты права... — надрывался певец, прорываясь в приоткрытые окна троллейбуса. "Сборка" в кассетном ларьке вышла на n-ный круг...
Форос Викуся помнила по яркой белой точке на скале. Тем волшебным утром, когда вдвоем с подругой они стояли, облокотившись о поручни второй палубы, а слева направо перед их восхищенным взором разворачивался пробуждающийся берег, Танюшка вдруг ткнула острым пальчиком и сладко улыбнулась:
— А это — Форосская церковь. Мы с Мишаней, конечно, были — темно было... Но впечатление произвело. Там у церкви такая замеча-а-а-ательная смотровая площадка. До-о-о-олго стояли... — и смущенно фыркнула.
А стены вырастали, нежно-апельсиновые, дружные с лучами поднимающегося солнышка. Выпуклые хотелось обнять, в вогнутые — зарыться горячим лицом, спрятаться, сродниться, довериться целиком, и сердцем, и мыслями. Викуся провожала глазами сложенные лодочками "ладошки" карамельно-сливовых вершин. Посередине береговой линии, вытянувшейся золотой тесемочной лентой, на равнобедренном треугольнике скалы жемчужиной блестела Воскресенская церковь.
Еще же — о Форосе нет-нет, да и рассказывал Йога. В телефонных разговорах упоминался и друг-лесник, что живет, мол, аж за церковью, наверху, и его славная семья, детишки, которым Гоша как-то смастерил баскетбольное кольцо, даже лохматая собака Клякса, что уже слепнуть, старушка, начала... Все они символизировали для Гошусика идеал счастливой семьи, в которую он идейно не верил, но стремился к ней всей душой. Там было все — тепло, уют, понимание, а еще — там были скалы. Йога заново покорял Форос, и его переполняло возвращенное счастье свободы...
Прижавшись к холодному стеклу, девушка хрустко грызла пузатое красное яблоко. (Яблоки, сыр с хлебом, мед и чай — чего еще желать? Всего этого вполне хватало, чтобы не думать о еде.) За окнами молодецки разворачивал белые плечи Чатырдаг да соборным органом тянулся в небо Демерджи. Изумрудными китайскими фонариками вспыхивали сосны. Линзы светящегося лилового воздуха, заполняющие тихие долины, связывались хребтами в единый витраж, переливались дымчатыми смальтами нежнейших оттенков. А сирый ветер в потрепанном пиджаке, залатанном пальтишке бродяжил от хребта к хребту, отчаянный, лихой, бесприютный. Пел тоскливые песни, охали изумленно зависающие на восходящих потоках вороны, да пускала пузыри в воду сопящая Медведь-гора.
Море красовалось перед Ялтой и никак не могло решить, на какую сторону вывернуть модный плащ — то иссиня-серым обернется, то утонет в золоте. Солнце давно скатилось за Ай-Петри, но волны еще долго бодали бетонные пирсы:"Как лучше? Так или эдак?" Обсыпанные сахаром края десертной чашки — горы над красавицей-Ялтой — уже погрузились в сизые дремы, а Вика по-прежнему сидела на автовокзале. Только сначала она достала из рюкзака шерстяные носки, а потом пришлось слазить и за свитером. Сговорчивых таксистов не находилось, а цена, которую упрямица назначила — двойная плата за автобусный билет их только смешила.
— Подожди пару часиков — я пойду на Севастополь, — утешал девушку водитель "Икаруса", — подскажу тебе, где выйти. Там наверх тропинка идет. Темно, конечно, ну да — разберешься?
Она и не волновалась — верила, что все будет так, как будет. А уж в том, что она встретит Новый год там, где задумала — даже и не сомневалась.
— Быстро тащи свои вещи, нашел я клиента до Инкермана, — пыхтя, подбежал усатый водитель, будто составленный из воздушных шариков — шарик-голова, шарик-туловище и так далее...
— Только Вы меня до церкви довезите уж, а то я не найду!
— Ла-а-адно, садись! Хотя смешно, право, из-за таких копеек... — недовольно пробурчал тот.
Когда-то, у подножия Серой Птицы, у прекрасной стены, испещренной черными запятыми сосен, я поверила, что Рай так и должен выглядеть — бесконечная дорога под можжевеловыми обрывами, а над ними — тяжелый атлас потемневших, отполированных дождями скал. Ровной лентой змеящихся над морем, уходящих за горизонт. Моему знакомству с Крымом исполнился тогда третий день.
Сокол, вытянувший крыло над морем, дарил взгляду полет ввысь, сердцу — тепло и защиту своего плеча, мыслям — уверенность в том, что происходящее со мной — самое правильное и прекрасное на свете. Но крыло закончилось. В Новый Свет спустилась могучая грудь, впились в землю когти огромных ног. У подножия заканчивалась и дорога. Орел, Караул-Оба, Перчем, Алчак были яркими и запоминающимися одиночками. Разных, необыкновенных, их связывала скорее дружба, нежели родство.
И вдруг, над шоссе, по которому несла меня машина, вынырнувшая, наконец, из огней Большой Ялты, я увидела те же самые обрывы, что и под Соколом, только во много раз выше. Да и спуск к морю казался несравнимо длиннее. Но — родство! Вот оно, вне всякого сомнения!
А над полоской берега, над бесконечной цепью бухт, над балками, источенными ручьями, над глиняными осыпями, над дубовыми рощами, поднимались Птицы, большие братья Сокола...
Полная луна плутала между их длинных шей, шумно ныряла в темно-фиолетовое оперение, пушила, заливала белым золотом. Они ластились, подставляли плечи Сестрице Луне, лики их, словно затонувшие корабли, проступающие в толщах воды, дорисовывались воображением, потому что постоянно менялись, пульсировали, тысячи гримас пробегали по ним, не птичьим, не звериным, не рыбьим, не человечьим — сущностям этим названия я не знала, слишком далеки они были от нашего понятного мирка. Но вот с Луной — на равных, и та звездная ночь, что обвела искристым контуром чугунные силуэты искривленных сосновых ветвей — была с ними в гораздо более близком родстве, чем со всеми нами...
Машина вздохнула и запетляла по серпантину — наверх, маетно и натужно. В кромешную темноту.
Он был где-то рядом. Я его слышала. Воображение услужливо рисовало мне сценки "у камелька". Доброго лесника и его семью. Гошку, согревшегося в их тепле. Я старалась мысленно предупредить его, что приду. Тут же и выспросить — будет ли рад? Не прогонит? Тут же и упросить, чтобы не прогонял. Я же хорошая! Со мной только теплее будет! Я вон и видеокассету в подарок везу, про горы, да. И мандарины, и конфеты шоколадные. Я же улыбаюсь и пою, стол помогу накрыть, со стола убрать. Пожалуйста, не прогоняйте!
Я пыталась почувствовать, что ему хорошо, угадать, приблизиться. Вот он сидит, уютно так, и ведет "художественный треп"...
Но этого не было. Вместо этого меня наполняло его мучительное отчаянье и поиск себя. Мысли, мысли, мысли... И в них одиночество, одиночество, одиночество... Спирт или водка. Не согревающие, от них еще холоднее... И над всем этим какая-то ледяная непостижимая чистота. Буквально мученическая, где все окружающее — люди, вещи, привычки, диалоги — мусор и барахло. А душа настолько хрупка и незащищена, что ее ранит любое прикосновение. И необходима пустота, темнота, минимум вещей, минимум людей. Созерцание чего-то, позволяющего мыслям течь — воды, неба, пламени — и слова, слова, слова. Фразы, в которых мысли наконец-то отрываются от топей сознания, оставляют короткую цепочку следов и взлетают к душистым сумеркам. А вслед за ними и ты, новый и легкий, и совсем незряшный в этом мире. Больно... ну так что ж?
"Думал птицей лететь над водой, в зов проститься, молиться о той, что сберегла крыла..."
Звал ли он меня? Или обращался к Прекрасной Богине, которая всегда жила в нем? Тому женскому началу, которому доверял и поклонялся, тому, что его спасало...
Я не знаю.
Но я слышала этот зов, светлый, как родниковая вода в протянутых ладонях. И я слышала тоску сокола в тесной клетке. И прятала улыбку от счастья, что он именно такой, какой есть. И что мне дано было узнать его. Связь, толстая, как высоковольтный провод, гудела и наполняла весь мир своей вибрацией, руки немели, щеки горели. Неспешно подкрадывался Новый Год.
— Иди-ка сюда! Это что еще за влажность? Прекращай, Викусик, Салгир выйдет из берегов...
— Ну и пусть!
— Симферополь затопит...
— И ладно... ... устроим... маленькую Венецию...
— Я лучше дедом Маза-а-а-аем буду!
— К тебе... ни один заяц... не сядет...
— Это еще почему? ... За Герасима примут?
— За Харона.
— Такой старый? Теперь я знаю, какого Вы обо мне мнения!... Девчонка! Да ты все громче! Что стряслось?
— Я тебе... куртку испортила... Флисовую, кра-а-асную... Последнюю, что сшила... Стыдно, а переделывать — сил нет... Там все швы так заделаны!
— Да я же только что ее напяливал. Сверкал мордой в зеркале...
— ... я центральный квадрат на груди наизнанку пришила...
— ... и не заметил!! И никто не заметит. Прекрати!
— Он от стирок закатается — будет в колтунах...
— А мы скажем, это, ребятки, жест доброй воли! Душа — нараспашку, вот, все поглядите, какие мы изнутри!
— ... я тебя люблю...
— Возьми-ка платок и потруби носиком, как слоники трубят!
— А клин я все равно выпорю!
— Завтра. А сейчас — марш в постель! Ты второй сон уже пропустила!
— Она холодная...
— Грелка на все тело требуется? Ща мы ее включим! Не забыла, где рубильник?
— Тьфу на тебя...
— Ба! "Тьфу на тебя!" А ну — смирно! Посмотрим, что тут нужно греть в первую очередь...
Такси натужно считало повороты, круто поднимаясь по извилистому серпантину, утробно урчало: десять, двадцать, тр-р-р-р-ридцать. Пассажир на переднем сиденье нервно вздрагивал и поглядывал на часы.
— Вот она — церковь! — с облегчением выдохнул водитель и, — ... очень популярное, кстати, место... — как бы между делом, бросил он в сторону клиента.
Черный силуэт здания едва просматривался на фоне беспокойного мглистого неба...
— Да-да! Представляете, как здорово, что Вы побывали здесь в новогоднюю ночь! Это же благословение на весь год! — с готовностью подхватила Вика.
— Вы думаете? — немного расслабившись, в пол-оборота отозвался интеллигентного вида мужчина. — Наде-е-еюсь... — его явно тревожили мысли о предстоящей встрече дома...
— Держи! — таксист поспешно выметнул из багажника рюкзак, принял деньги, хлопнула дверца, и машина стремительно запетляла вниз, к главному шоссе.
Церковь вырастала из обрыва, как пирамида, сотканная непроницаемой тайной. Ветер путался в кронах кряжистых дубов, истошным котом тянул когти к ободранной обивке неба, лоскуты жалобно трещали, обнажая редкие звезды. Девушка ступила на едва различимую в темноте тропинку и столкнулась с высоким монахом в развевающемся мрачном одеянии.
— Я ищу домик лесника! — обрадовано зачастила скороговоркой она.
— Зачем он Вам? — ледяным тоном осведомился служитель церкви.
— В гости приехала... — растерялась Викуся.
— Это в другую сторону, — презрительно взмахнул он широкой дланью, — подниметесь выше по шоссе — там.
Художница бегло пробормотала благодарности и засеменила в указанном направлении.
Черно-белое кино расцветилось маленьким желтым окошком. Невозможно уютным и манящим. Вика замерла у калитки, справляясь с зачастившим сердцем. Сейчас!
Рассыпаясь заливистым лаем, к ее ногам вылетела прыгучая кудлатая собачка, хозяева не спешили, и девушке пришлось набраться смелости и уверенно прошагать к порогу, солидно приговаривая:
— Фу-у-у! Я — невкусная!
Беспомощно разглядывая мутные окошки, Викуся, наконец, робко постучала. За занавесками откликнулись гулкие шаги, и фонарик застекленной веранды разгорелся приветливым ночником. Под невидимыми руками замок недоверчиво взвизгнул, дверь осторожно подалась вперед, и в расширившуюся щель выглянули сразу четыре недоуменные мордочки.
— Здравствуйте! С Новым Годом! А Йога у вас? — казалось, нет ничего необычного в том, что эта девушка с рюкзаком проходила мимо, да и заглянула на огонек.
— Кто-о-о?! — "Мальчишки совсем, усы только начали пробиваться... "
— Йога... А лесник дома?
— Нету его, он в Ялту праздновать уехал, с детьми. А Йога... погодите, это из компании байкеров? — "А как стараются выглядеть солидно!"
— Да нет, скалолаз он... — печально вздохнула путешественница. — Я просто думала, что он здесь будет Новый Год отмечать...
— А Вы откуда?
— Я с Подмосковья.
— Это с самой Москвы?! Ну, так, это, заходите, что же Вам — в дверях стоять?
Ребята работали в церкви, жили там же, в вагончиках. Добрый лесничий в знаменательную ночь оставил им пустующий дом, чтобы хоть как-то согреть уютом пташек перелетных. Своих гнезд еще не свили, а родительские их не ждали... По комнатам гулял запах сосновой хвои и жареной картошки... Вика, не задумываясь, выложила на стол коробку конфет. Ее окружил восторженный шум. Сладкому обрадовались, щемяще, совсем по-детски — "Вот это праздник!"
