По горам иногда ходили пастухи, гонявшие немногочисленные стада по склонам, заросшим целебной травой... Больше взяться людям здесь было неоткуда. Спелеосезон на Загедане заканчивался — подступил сентябрь, оставляя позади самое спокойное и теплое время года. Наша группа была последней.

— Эй!

Решив, что я у себя дома, и бояться мне нечего, гадая, откуда пришлые могут знать, кто в палатке, я все же оделась и гордо выпрямилась у входа:

— Ну?

Над долиной клубился мрак, синий, глубокий, пронизанный, казалось, сотнями темных суетящихся крошек мглы. Гостей было пятеро, и я попятилась, дуга входа упруго уперлась в спину. Пастухи ли это были? Но лица темны — не разглядеть, и были они верхом. Опознать их животных тоже мешала мгла, но стать — высокая и голенастая, как у верблюдов, в прочем же — клубок жил, копыта раздвоены, лошадям совсем не родня.

Со стоящего ближе всех скакуна спрыгнул мужчина. На плечах крутились по ветру какие-то тряпки. В лицо пахнуло старыми шкурами.

— Кто вы?! — против желания вырвалось у меня.

— Не-на-до бо-я-яться, — воздев палец к небу, тонким голосом назидательно проскрипел он. — Нас не-на-а-а-адо-бо-я-я-яться, мы честные лю-ю-юди, купцы! Мы ни-ко-го ни-ког-да не обма-а-анываем!

Его друзья нетерпеливо заерзали и привстали на стременах.

— Мы торгу-у-уем, — медоточиво и медленно, как малому ребенку, продолжал объяснять мужчина. — Мы — купцы!

Ужасом дохнуло на меня от их компании, но я понимала, что даже если и закричу, при таком ветре никто меня не услышит. Палатка стояла на отшибе, остальной лагерь от нее надежно загораживал Кухонный холм.

— Ну и зачем вы меня разбудили? — вопрос прозвучал дерзко и капризно, но наступать всегда веселее.

— Мы люди честные, — повторил ночной гость уже въевшееся в уши определение, — нам нужны головы.

Повисло молчание. Я отчаянно вглядывалась в лицо собеседника, но разглядеть его не могла — материя, прижатая к черепу складками наподобие фески, рвалась то вверх, то вниз, но небом правили тучи, ни капли света, глухой мрак.

— Ты получишь хорошую цену! — подбадривающе продолжил гость. — Пять отличных голов, там внизу. Молодые мужчины, полные сил и здоровья. Только твое согласие, мы сами их возьмем. Продай!

— Продай! — глухим эхом отозвались его спутники.

Скакуны стояли как вкопанные.

Также неподвижно замерла и я, силясь понять, о каких головах они говорят. И вдруг, словно озарение снизошло — в нашем подземном лагере сегодня ночевали пятеро!

Меня замутило, от близости этих странных "купцов", от взглядов, которыми они сверлили меня, от их невозможной просьбы.

Собеседник плавно повел ладонью в мою сторону, и я отшатнулась вбок, лишь тогда разглядев неестественную худобу его руки.

— Проч-ч-чь!!! — могла ли я так зашипеть?

Все внутри словно удивилось моей реакции, но снаружи я продолжала бушевать. Страх куда-то испарился, меня переполняло отвращение.

— Прочь! — я махала на Купца рукой, как на зависшую в воздухе гадкую муху, одновременно понимая, как нелепо и смешно выгляжу.

— Но, хозяйка! — послышалось из-за его спины. — Ты даже не спросила о цене!!

— Ф-фу!! — фыркнула я. — Мразь! Чтоб духу вашего здесь не было!

И, как улитка в раковину, забилась в палатку. Ее тонкие стенки прогибались под давлением ветра, но, с отвагой страуса, я была там наедине со своей волей. И никто у меня ее не оспаривал.

Голоса сдавленно переговаривались, потом, вроде бы, отдалились, но беспокойное ухо ловило скупые звуки всю ночь. И хотя никто меня больше не тревожил, сон заявился только с рассветом. А через пару часов в палатку ввалился мокрый Толик (изрядно меня напугав), свернулся калачиком и проспал до обеда — сладко пахнущей кашей, принесенной с кухни утром, я так и не смогла его добудиться.

А к вечеру через перевал ворвался ливень. Он грохотал и бушевал, разогнав всех по спальникам, пока не перешел в нудный многочасовой дождь. Вещи Толя и Вика сложили посередине палатки, чтобы они ни в коем случае не соприкасались с внутренним пологом, тогда как внешний начал уже сильно протекать. Свернувшись клубком вокруг костей рюкзаков, ребята так и уснули.

Русалка вернулась в реальность от того, что стало тяжело дышать. Толик тихо постанывал во сне. На все тело навалилась тяжесть, подкатывала дурнота. Девушка попыталась перевернуться на живот, и ей показалось, что она сталкивает с себя кого-то неподъемного. Потом послышался характерный хруст и скользящий свист, и давление исчезло. Вика высвободила руки из спальника — они тотчас же уперлись в мокрую ткань полога. Дуги палатки выгнуло под неестественным углом. Купол практически лег под толстым слоем мокрого снега.

Русалка разбудила товарища, и вместе они осторожно стрясли влажные пласты со входа палатки. Занимался серый рассвет. Плато от края до края застелило ровным глухим покрывалом. Снег с дождем не унимался и хлестал свинцовым крошевом прямо в глаза. Весь лоб палатки изорвало в клочья. Осознав, что на эту ночь спокойный сон закончен, ребята вытянули спальники, запаковали вещи в полиэтилен и в рюкзаках оттащили на кухню. Там уже суетился дядя Дрон, повсюду подставляя шесты прозрачной крыше, прогибающейся под линзами воды. В некоторых местах водичка находила-таки ход вниз, и в глиняный пол упирались журчащие ледяные струйки.

Непогода буйствовала несколько дней подряд. Но Вике повезло, из кучи мусора, оставленной прежними обитателями стоянки, она выудила выгоревший на солнце болоньевый тент. Из потертой сиреневой материи девушка вырезала клинья и вставляла на смену изорванным бокам палатки. Каждый ночной снегопад выдирал новые лоскуты из старой иссеченной ткани, и каждый день, сидя в уголке на перенаселенной теперь кухне, художница меняла треугольники и трапеции, выкраивая куски прямо на коленях — иного места не было — и вручную притачивая метровые полотнища двумя аккуратными швами, "назад иголку", стежок в стежок, так, что ее даже прозвали "палаточной белошвейкой". Под конец она с улыбкой расписала вход охранными рунами, и дряхлая малышка-палатка не подвела. Ни разу больше за весь поход ее обитатели не сменили крова.

Бури не хватило и на неделю, над бескрайней белой равниной выкатилось солнышко, скупо согревая влажные блестящие скалы, окрашивая их стены окалиной неуверенных лучей. Но день за днем оно входило в силу. И вскоре вполне уже можно было найти безветренное местечко на снежнике, бросить пенополиуретановый коврик и позагорать вволю, стараясь не задевать снег обнаженными локтями. Покров таял медленно и как бы нехотя, но стоило ему сойти на том или ином участке — и, совершенно невредимые, к яркому, словно лепесток цикория, небу поднимались незабудки, ромашки, колокольчики. Будто их и не накрывало капризной "зимой".

Вика сплела веночек, и в рыжих волосах закачались хрупкие лиловые колпачки, развернулись округлые белые звездочки. Половина компании собралась на экскурсию по окрестным горам, и девушка присоединилась к ней.

Мир вокруг лежал полосатый, словно шкура зебры: полотнища снега перемежались лентами серых скал, серые же тучи спорили с белизной неба. Но при подъеме на гребень, разделяющий долины рек Уруп и Ацгары, откуда-то неспешно появлялись цвета.

Кутались склоны в облезлые меха бурой травы. Горизонт опоясали расписные газовые платки. Тучи над ними закрутились в бешеной пляске, будто бы сам процесс светотворения совершался в них. Стянутые тугими веретенами облака стремительно вращались, сталкиваясь и пульсируя, наливаясь новой жизнью. В прорехи небесной плаценты сыпалась раскаленная проволока лучей. И дальние горы за Ацгарой оживали кочующими золотистыми, изумрудными и нежно-розовыми пятнами и подобно хамелеонам меняли цвет.

Хребет, изрезанный молочными ручьями, падающими к ложу реки, порой заслоняли пушистые игривые ягнята-облака, проплывающие так близко, что казалось, протяни руку — и погладишь.

По бескрайнему — не иначе, как отколовшийся кусочек неба! — снежнику медленно плыла пылинка. Там, всего в каких-то пятистах метрах внизу, по следам отряда спешил Толик, закончивший ремонт примуса. Он догнал ребят уже за вершиной скалы, медленно следующих травянистым гребнем, расчертившим две долины. Удивительно живописный и несуразный, похожий на Паганеля в своих очках с толстыми линзами, поларовом шарфе (старательно намотанном на шею), такой же шапочке (поверх нее панама с широкими полями), сочно-синем свитере (наполовину поглотившем шарф) и ярко-сливовом плаще, из рукавов которого граблями торчали огромные, загорелые дочерна ладони, Анатолий весело замахал ручищами вместо приветствия и широко зашагал вперед.

Исчерченный козьими тропками склон порой вздыбливали мышино-серые валуны, словно в этом месте шкура хребта не выдержала и лопнула на позвонках. Постепенно их стало больше, крутизна стен возрастала вместе с понижением гребня, в некоторых местах, словно разросшиеся дуги хрящей, его пересекали массивные каменные стенки. Одну из них основная часть группы осторожно перелезла и поспешила вперед. В хвосте остались только Вика и Ирочка. Парни небрежно махнули рукой на прощанье:

— Лезьте! — и, не оборачиваясь, ушли дальше.

Девчонок охватило отчаянье. Осыпающаяся стена, а под ней многие метры до каждой реки. В конце концов, подружки по несчастью решили обходить препятствие низом, прижимаясь к осыпи, там и тут заплетенной клочьями сухостоя.

Надо отдать должное Ире — карабкалась она мужественно, и они с Русалкой по очереди страховали и поддерживали друг друга. Но обойти стенку понизу никак не удалось, и девчонки решили спускаться до победного конца — так или иначе, но вся группа собиралась возвращаться по этой долине в лагерь.

Трава под руками становилась все выше, зеленее и сочнее, и тем все меньше давала ногам и рукам опоры: мягкая, она легко рвалась; сочная, она предательски скользила. Встречались крохотные пятачки почти горизонтальных лужаек — пара метров в диаметре. Над ними покачивались в человеческий рост заросли желтых цветов со сладковато-пряным, приторным ароматом. Но лужайки эти чаще всего обрывались отвесными серыми стенками. Девочки старались держаться каменных русел водопадов, там легче можно было спускаться враспор, но боязнь козырьков, которыми они могли заканчиваться, и тут заставляла искать обходные пути.

Полтора часа подобного лазанья совсем измотали девчонок. Возвращающаяся же в лагерь группа закричала, что до низа тем совсем недалеко, и даже непонятно, на что только время тратят, а сама отправилась ужинать.

И, действительно, некоторое время спустя отстающие все-таки выбрались на ровное место, чтобы еще час подниматься к стоянкам. Но Вику долго еще преследовал терпкий запах въевшегося в ладони сока зеленой травы и желтых лепестков.

Сброска была назначена на следующий день, и к роднику выстроилась очередь желающих отмыть снаряжение от килограммов глины. Возвращались счастливчики посиневшими, потому что ледяная вода, бегущая тонкой струйкой, растягивала удовольствие на часы.

Русалка же беспечно вытащила порыжевший комбез на удобный пятачок снежника и полчаса пинала его в различных направлениях. В результате химза цвета морской волны приобрела морозную чистоту и свежесть, тут же высохла и была заботливо скручена в плотный свиток. Снежник, правда, былой красотой похвалиться уже не мог.

А на утро от вчерашнего солнышка не осталось и следа, налетели свинцовые тучи, и группа покидала ставшее резко негостеприимным плато безо всякого сожаления. Всех ждало море и приветливый берег Краснодарского края.

Моря жаждали все, отмыться, отмыться, отмыться! Вика умывалась снегом, а мыла голову под родником, и ее больше влекли съестные деликатесы — меню из гречки, риса и макарон, сдобренных кетчупом и парой крекеров, успело приесться. А из Краснодара она собиралась рвануть в Крым. На автобусе.

Перед выходом девушкам раздали по дополнительному трансику с общественным снаряжением, а парням по два-три. Сброска предстояла однодневная, поэтому промежуточных ходок делать никто не предполагал. Одному из тюков Толик резко воспротивился, заявив, что свой личный вес — сорок пять килограммов — он знает, и больше того не понесет. Дядя Дрон потратил немало командирского "обаяния", убеждая строптивца, но Толик остался непреклонен — пусть трансик возьмет кто-то другой.

Этим другим оказался сам дядя Дрон. Скрипя от злости зубами, он соорудил пирамиду на своем станке и решительно рванул вперед. Вика тоже приторочила округлый мешок сверху рюкзака и, осторожно выбирая дорогу, направилась в сторону серпантина тропы, раскисающей под очередным дождем. Ее ждал перевал.

За скальным перешейком на ребят набросился неистовый дождь с градом. Хлестало так, что поневоле многие жалели о касках, глубоко спрятанных в рюкзаках. Некоторые градины были размером с хорошую сливу и ярко сверкали острыми гранями, словно драгоценные миндалины.

К месту стоянки у водопадов группа спускаться не стала, а растянулась муравьиной цепочкой по живым глиняным складкам, чтобы пройти над долиной Петушка верхом. По склонам клубились бурые ручьи, все стонало, билось и хлюпало. Отыскивая пригодный путь под серой дождевой завесой, художница не отрывала глаз от знакомых уже травяных полок, и скоро потеряла остальных.

В конце гребня, над кошем, погода внезапно смилостивилась, выглянуло теплое солнышко, а нитяное паутинное марево уползло в сторону Сфинкса. Вика забралась на гребень повыше, отыскивая широкие полки и лучший обзор, но Толика нигде не было видно. Что и говорить, что остальные члены группы давно ушли вперед, но вот за Анатолия девушка беспокоилась гораздо сильнее. Она побегала туда-сюда по краю обрыва, силясь разглядеть маленькую фигурку, но в глаза только лезло настырным апельсиновым шаром заходящее солнце.

Тогда Русалка со всех ног бросилась вниз, к змеящейся между соснами тропе в соседнюю долину. На одном из поворотов, размытых прошедшим ливнем, девушка поскользнулась и полетела вниз, не в силах освободиться разом от станка и притороченного к нему груза.

Не смотря на крутизну склона, пролетела она недолго, и пока падала, усердно молилась — только бы все уцелело, никаких переломов! — впереди был Крым. Рюкзак каким-то образом затормозил скольжение по осыпи, и Вика замерла, лелея острую боль в недавно сросшейся кости.

— Все будет хорошо, — тихо и твердо сказала она ноге. — Вот я сейчас потихонечку перевернусь, встану — и пойдем!