Бахчисарай, заточенный в тесный желоб бело-охристых скал, струился прочь, в синеву. Серо-зеленые склоны лопались деснами, высвобождая окатанные клыки-останцы, бровки и сплошные стены. Пегие толщи камня источены рукотворными гротами над самой землей. Вся округа оплетена пещерными городами.

Успенский монастырь, впившийся в теневой склон ответвляющегося ущелья. Темно-синие стволы деревьев подсвечивает снег черненого серебра. Витая лестница, скальный свод, поддерживаемый каменным серафимом. "Прочь, прочь, подите прочь отсюда, ни фотографировать, ни глазеть не позволительно!" Чудесный Марк с крылатым львом, Георгий на белом коне, обрисованный на фреске над родником...

И вдруг, разом, весь этот холод и настороженность стаивает, стоит только перейти на солнечный склон, усеянный крохотными желтыми монетками примулы. Неторопливым зигзагом тянется наверх мощеная дорога, ровная крепостная стена Чуфут-кале утекает в щель между скалами и замыкается массивными воротами, а под стеной раздолье травы, которая славит начало марта и изо всех сил вытягивается к щедрым солнечным лучам, пока щели забиты снегом, и воды в достатке.

Двумя пятиугольными зубами вырастают здания караимской школы, там сейчас администрация музея, а скалы многоэтажными ступенями, сложным лабиринтом помещений — окошек, проемов, ниш, скатов — охватывают вертикальные пределы города. За ними плато расходится веером и переходит в пастбища и участки каменной застройки. Из многих окон торчат упрямые деревья, уцелевшие рамы фундаментов полнятся травой вперемешку со снегом. Плато занесено и, обрываясь запеленатым краем, смотрит на следующий каньон, исчерченный белыми песками осыпей и тропинок, дороги утекают в суровую холодную синеву горизонта, где неожиданно вырастает далекий и прекрасный Чатырдаг — стесанный прямоугольник, убеленный снегом.

Вика вяжет ленточки на дерево у мавзолея Джаныке-ханым, многие приезжают сюда молиться о даровании материнства. Кто знает, выпадет ли ей это счастье?

Кир часто устает ждать:

— Пойдем, девочка, покажу тебе караимское кладбище!

Ворота, замыкающие город, закрыты на огромный амбарный замок, рядом с петлей квадратное окошко. Голова вроде проходит. Ползком, отплевываясь от снега, совершенно скрывающего дорогу, двое начинают по очереди протискиваться в спасительную дырку.

За стеной снег тут же забывает про свои обязанности и отпускает на свободу красивые зеленые ступени молодой травки, сбегающей в лощину. Снова сумрак синих теней, памятники и плиты, исчерченные причудливой вязью. Живее же, рывком — назад! К нефритовым осыпям, по которым скачут нетерпеливые ручейки и пасущиеся козы. К теплым сдобным корочкам скал за краем города, набухающего розовым киселем заката.

Кирилл широко, замедленно шагает к девушке, уговаривающей деловитую божью коровку. Красная лаковая "капелька крови" перебирает заводными черными лапками и все никак не хочет покидать горячие пальцы. Ни одно желание ее не устраивает. В конце концов, Вика выдыхает шепотом:

— Принеси мне маленького!

И насекомое, потоптавшись для приличия, раскидывает скорлупки надкрылий и устремляется в стремительно остывающий воздух, а Вика убегает на тропу под исчерченными скалами. Узкая дорожка тянется над самым обрывом, периодически ныряя в темные чрева пещер. Русалке хорошо там, ветер и полет наполняют необыкновенной легкостью, к тому же так приятно чувствовать свое превосходство — Кир хоть и ступает на струну протоптанных шагов следом, ему некомфортно, боится высоты. А баловница бегает, играет, дразнит из каждой щели. "Веселись!"

Скалы обнимают на прощание рыжими разломами, террасами болотно-зеленого драпа, аристократичной белизной горит иней на черном пухе спутанных ветвей, а небо, сочно-синее, как лазурит, кажется, сейчас перельется через край и затопит каньон.

Автобус торопится в Симферополь, хорошее время, когда можно закрыть глаза, остаться наедине со своим идеальным, обвести в строчках, скачущих на кочках, того, о чьих глазах звенит эта неистовая синева, того, за кем отказалась лететь упрямая божья коровка. Стихи — дело вольное. Их можно и Кириллу прочесть, не опасаясь, что он найдет там себя. Глаза у Журавлева светлые, серо-зеленые...

— Давненько я не отдыхал, — потягивается Кир, и в лице его мечется: "Чего же ты хочешь еще?"

— Да, Крым — вне конкуренции, — согласно кивает Вика. — Ну, может быть, Новый Свет? — "Мужику действительно на пользу немножко погулять, не все же мотаться с товаром и рыть колодцы? Уже потихоньку и на человека становится похож."

Новый Свет под завязку переполнен праздничной погодой: синее небо, синие горы, зеленое море и сосны, оранжевая шелковая палатка Кирилла. Двое останавливаются на ночевку в роще над Нудистским пляжем, что не может Вику не радовать. Только не в Бухте, и только не при Соколе! Сокол улыбается, Грот ласково шелестит галькой, акации не подают признаков жизни. Путешественники по очереди купаются в ледяном прибое, Русалка заворачивается в куртку и зачарованно копается ложкой в баночке с медом, а Журавлев беспрестанно щелкает фотоаппаратом, выуживая гримасы посмешнее — что может быть лучше девушки, надутой как мышь на крупу, с ложкой во рту?

Кирилл ходит быстро, Вика не противится и приноравливается, красная, запыхавшаяся, зрачки разлиты. Три часа подъема по глубокому снегу, приходится прыгать пошире, чтобы попадать в журавлевские следы, а он машет как лось, не оборачиваясь, все в горку и в горку, за черными стволами букового леса разливается апельсиново-золотистый закат, лопается то лимонным, то малиновым соком, стекает пятнами на хрустально-сизый снег. За гребнем снег внезапно исчезает, уступая место высокой сухой траве, расцвеченной глянцевыми оранжево-желтыми крокусами, такими хрупкими, что, кажется, они завянут уже от фотографирования.

Казан-Дере. Маленькая площадка на мысу, на которой Кир растягивает палатку и накрывает ее полиэтиленом. Ветер дик, ветер, взбегающий по серым узловатым скалам, замаранным черными кляксами сосен и можжевельников, согласен сгрызть этот перешеек, чтобы с глаз долой смести нахальную палатку. В середине ночи Вика не выдерживает и начинает орать, потому что иначе ее спутник попросту не расслышит:

— Сними этот чертов полиэтилен, я не могу больше!!!

Журавлев согласно вылезает, все равно, дождя нет, и, чудом не спланировав, собирает прикрепленное по углам, оглушительно хлопающее полотнище. Наконец, удается уснуть...

Утром, натянув просохшую и чудом не сорванную с ветки можжевельника майку, Русалка приникает к баночке с живительным медом. Мурлыкает чуть капризным голосом:

— Сделай мне, пожалуйста, попить, как я люблю...

Кир ласково улыбается, режет лимон и давит несколько ломтиков с медом в кружке, потом заливает родниковой водой. Вика пьет, и глаза ее добреют. Она вооружается сигаретой и уходит курить над пропастью, примостившись на сухом свернутом стволе, ощетинившемся перекрученными серыми пальцами. Скалы тугими гладкими пузырями боков здесь ныряют отвесно вниз, соседняя стена, до которой доберется только птица, также уходит в воду отвесными складками светло-стальной пористой плоти. Кирилл не решается подойти и на десять метров, уж больно долго падать до воды — метров сто пятьдесят-двести, поэтому курить и предаваться размышлениям можно сколь угодно долго.

С другой стороны мыса есть спуск в бухту, обведенную пляжем со сваленными как попало каменными плитами. Из моря торчат два конуса внушительного вида скал, как бы ограничивающие акваторию. За их ребристой поверхностью, источенной складками теней, проступают нежные пастельно-розовые мыс Фиолент и невидимая Балаклава. Перышком к перышку ложатся облака.

— Не можете враспор спуститься между этими камнями? Смеетесь? Девушка Йоги точно бы смогла! — Кир лукаво улыбается с другой стороны разлома, наслаждаясь ситуацией.

Виктория злится, но лезет. Под некоторыми камнями приходится проползать, рискуя соскользнуть прямо в море, пусть оно и в полуметре под животом. Весело кряхтя и причитая: "Спелеолог я или нет?" — художница ныряет в одну щель за другой. Потом долго карабкается по наклонным осыпям, где непонятно, стоишь или лежишь на животе, в поисках лучшей точки съемки — нежные причудливые стволы "бесстыдниц", прикрытые темно-зеленой листвой, притянуты красными скалами, и мозаика изумрудных и розовых пятен поспорит по красоте с любой росписью.

День гаснет вослед уходящим с Казан-Дере. На рыжих полянах, укутанных опавшей буковой листвой, начинают попадаться первые снежные острова. Их становится все больше, и вдруг... Глаза потрясенно смаргивают увиденное, чтобы убедиться еще раз и еще — белизна снега плавно переходит в россыпи подснежников, это тяжелые поникшие головки чуть подрагивают на ветру, и их столько, что невозможно не наступить на это нежное атласное убранство. А хочется — упасть на колени и разговаривать с каждым цветиком, ласкать и пестовать. Но темнота подкрадывается, и надо бежать, иначе придется ночевать на трассе...

Горы не отпустят далеко, если один раз дохнули тебе в лицо. Колонки надрываются, по квартире гуляет игривое фламенко, рассыпается лазоревыми перевалами, поднимается коричневыми виноградниками по призрачным склонам. Ему ладно и вольно, оно кружит в белых небесах пары воронов, ныряет за хребты к бесконечному морю. Пароходным гудком рокочет чайник. Журавлев пытается уместиться на "хрущевской" кухне, в которой, сидя на табуретке, можно дотянуться до любой стены:

— Обязательно куплю квартиру в Ялте! С видом на море. Часть денег уже отложена, и, как всегда, велико искушение вложить их в дело, но квартира должна быть! Сколько можно сидеть на шее у друзей?... Что, девушка, будете гостить у меня в Ялте?

— Само собой! — усмехается Вика, пододвигая гостю тарелку с творожными булочками.

Кирилл серьезнеет, наклоняется вперед:

— А что, маленькая? Поехали снова со мной! Я тебя в Затерянный Мир свожу! В апреле с водой там нет проблем. У тебя есть какое-нибудь железо? Спустимся по веревкам. Пятидесятиметровая бухта у меня на хате в Симфе лежит.

Вика вздохнула, пожала плечами, но глаза загорелись:

— Жумар, кроль есть, обвязка тоже. Может, у Танькиного брата какое-нибудь спусковое возьмем?

— А мне тем более хватит! — обрадовался Кир. — Я и на "восьмерке" спущусь, а поднимусь на паре жумаров. Есть у меня два старичка.

На следующий вечер Татьяна привезла "гри-гри":

— Это, вообще-то, для страховки, но Сергей говорит, что и как спусковик его тоже используют... — завела конец веревки, показала общий принцип. — Ох, и завидую я тебе, Викуська! У нас в офисе опять напряги, продали человеку не тот телефон, который он хотел. Жалобу накатал...

"Когда же? Когда же он, наконец, достигнет своего?" — Вика глухо застонала, и Кира с выдохом лег плашмя:

— Прости, маленькая, не удержался! — весело защебетал он.

— Хорошо... — она выплюнула прокушенный край простыни, который Журавлев тотчас причислил к своим заслугам:

— Я и еще дольше могу! Женщины на меня никогда в обиде не оставались!

— Мы не проспим? — поспешила художница сменить тему.

— Да нет! Но тебе, я вижу, не терпится! Так что, можем вставать. Еще успею забежать в пару мест в Ялте по делам.

Он встал и потянулся, спортивный и поджарый. Вика вгляделась в худощавую фигуру, старательно собирая черточки в копилку симпатии. Пожалуй, Кир не врал, и женщины его действительно любили, только вот пропасть между собой и этими женщинами Виктория пока не готова была измерить.

Ялта тонула во взбитых сливках цветущих деревьев. Небо выскребали горящие на солнце платиновые вилки пирамидальных тополей. В крохотных тарелках садиков, расписанных солнечными пятнами, цвела и буйствовала флора. А над веселым городом, щеголяющим в рубашке с короткими рукавами, уходили ввысь заснеженной стеной суровые горы.

Водопад Учан-Су неистовствовал, выпрастывал полотенцем крахмально-белую струю, а море сердилось на талые воды, мутные, ледяные, бешеные.

Погожий день раздул паруса над серой глиной виноградников, над яркими, словно густой мох, соснами. Севастопольский автобус мчался быстрее ветра по сухому прогретому шоссе. Потянулись форосские стены, почти белые под ослепительным покровом весеннего солнца.

— Ага! А вот и единственная любовь Вашего Йоги, девушка! — жизнерадостно поехидничал Кир. — Марчека!

Отвесная трапеция серебристо-серой гладкой стены проплыла мимо в хороводе менее фигуристых подруг. У ее подножия малахитовым росчерком на палевой глади голых лесов протянулась сосновая роща.

Вика провожала ее взглядом, и на сердце становилось все легче. Напрасно она корила себя, что не пошла искать Йогу прошлой зимой, а поехала с Зиновием в Херсонес. До Форосской церкви отсюда было ой как далеко, а найти стоянку под скалой по одному лишь наитию, даже не зная, в какую сторону идти... Смешная затея!

Сразу после Ласпи Кирилл попросил водителя остановиться.

Лес тек навстречу приветливой стеной, застенчиво улыбающийся, залитый синевой пролески — тонких прутиков с робко опущенными головками сапфировых звездочек. То там, то здесь, словно разбросанные после праздника разноцветные бумажки, гнездились кустики примулы — лиловой, белой, сливочно-желтой. Пышная рыжая листва, пропитанная солнцем до самой земли, что-то нашептывала забавным воркующим рокотом, то поднимаясь под порывами ветра, то уютно сворачиваясь пушистыми клубочками на припеке.

Тропа весело сновала вверх и вниз, эдакий приятный ритм, когда в удовольствие шагать в горку и вприпрыжку бежать с нее. Весна пружинила под ногами, растекалась по венам, бурлила в каждой клеточке... Вика, в по-пиратски завязанной красной косынке с белыми ромашками и безразмерной тельняшке, не жалела ног. От лесной влажности рыжие пряди завились тугими барашками, тяжелые горные ботинки взбивали тучи листвы. Горка, спуск, подъем — теннисным мячиком прыг-скок, прыг-скок...

На пригорке Русалка привалилась спиной к теплому шуршащему ковру, сорвала ботинок в поисках камушка-диверсанта, задыхающаяся, разрумянившаяся, торжествующая. Фыркнула, столкнула пяткой и второй ботинок. Притянула к себе сбрасывающего на привале рюкзак Кирилла. Только здесь! Только на тропе, среди одуряющих запахов, среди синей глади хрупких цветов, быстро и бешено, впитывая кожей и плотью гудящую энергию, буйство жизни. Приплясывая босыми ногами по утоптанной земле, царствуя в центре поющей сферы воздуха, деревьев, далекого моря и близких гор, переполняя грудь ароматами живых цветочных инкрустаций. Богиней, молниеносно взорваться, претворяя токи в собственное могущество, в наполненность предназначения, быть, Быть, БЫТЬ!!!

И после — легко засмеяться, мигом одеться и, подхватив рюкзак, бежать вверх, все вверх по тропе, которая круче и круче забирает к невидимому краю, спрятанному за петлями повисших корней, обрывов, тонких стволов и грудами старых листьев. Вверх, вверх, опережая выпрыгивающее сердце! Чтобы остановиться на кромке раскинувшегося плато, парящего над бледно-каштановыми стенками чаши, над острыми клыками молочно-голубой полосы Фороса, над незабудковым морем и едва заметными росчерками облаков на горизонте. И ощущать себя частью этого мира, его половиной!