В машине принял в нежные объятия уют, окружило тепло, за окном сладко потягивались со сна пушистые горы, весело взмахивали ветками придорожные деревья. Словно ягоды, брошенные в горячий сироп, томились юные путешественницы, мир обволакивался пряным ароматом будущей встречи и весенним цветком летел навстречу.

— "Гошик, наверняка, не спит!" — прятала в ладони горящее лицо Викуся. — "И это правильно! Чуть-чуть осталось! Полчаса! Какие же они короткие. Буквально — один шаг!"

Таксиста попросили остановиться заранее, в пяти минутах ходьбы от спасслужбы.

— Чтобы собаки не залаяли! Мы потихоньку прокрадемся!

Что может быть слаще, чем застать желанного в постели? Склониться, поцеловать, вдохнуть новое счастье?

Голубым молоком подступило Уютное. Рокочущим прибоем, убаюканным утренней дремой. Распускающейся листвой, проступающей сквозь туман на горных склонах, словно клочья нежного мха. Тонкими лепестками цветущей вишни, с изяществом фарфоровых сервизов отрисованными в мягкой дымке. Вспыхивали стыдливо розовые миндали и снова таяли, прятались за прохладной взвесью, дурманящими запахами обнажающейся весны.

Дверь в вагончик была предусмотрительно заперта. Ну? Что?

— Придется стучать, — Танюшка весело и ритмично выбила дробь кончиками пальцев — хозяин всегда спал чутко.

В проеме нервно взвизгнувшей двери появился растрепанный Володя, постепенно проясняющимися глазами уставился на девочек. Зрачки сузились, в них запульсировала тревога.

— А, это вы? Ну, заходите... Чай будете? — он разминулся с приезжими на пороге, пропуская их в свою комнату.

Йоги на "службе" не было. Только Пуша тотчас запрыгнула к Викусе на колени и ободряюще затрещала. Заскрипел порог, Володя стукнул чайником по столу.

— Я тут вишневого варенья привезла, без косточек, сама варила! — засуетилась Вика.

Первое подобие радости засветилось в глазах хозяина:

— Варенье? Посмотрим!

И чайная ложка зачастила в "ангар" под усами:

— Гошка после жил еще дней десять, ни курева, ни жратвы не было. Потом его Люда забрала, — вырывалось между жадными глотками чая. — А вы чем намерены заниматься?

— Да погуляем, весна... — хмыкнула Танечка. — А я смотрю — койка в соседней комнате новая?

— Да я же топчан с горы принес, про который вы рассказывали! — гордо встопорщил усы Владимир. — Что же добру пропадать?

— А с него был такой хороший вид... — вытянула губы трубочкой Викусик.

— С него и сейчас не хуже! — подмигнул Володенька, гордо оглядывая апартаменты.

— Не может быть... — Вика подпирала спиной стену, увешанную остатками яблок. — Он, наверное, спутал дату.

— Так позвони ему! — вздохнула Танька.

— А ты как?

— Да никак! Насильно мил не будешь! Что же я могу поделать, если он такой дурак? Трусы подарила. Ну и сме-шон же он в них!!! — и она отгородилась горьким смешком... — Он думает, я за него замуж хочу? Квартира в Керчи. С балконом. Гараж... Глупый индюк.

— Ты же вроде хотела? — улыбнулась Вика.

— Да, но не после же этого!!! Пойдем лучше в город!

На прощанье они обклеили весь вагончик надписями "Хулиган украл топчан", "Вова смело шел на дело!", "Вот оптический обман — на горе стоял топчан!", "Не пойдем на шашлыки — убивались мужики", "Украл, украл, укра-а-а-а-ал!!!" и другими подобного свойства.

— Гошка, ты когда приедешь?

Этого напора в ее голосе он не выносил:

— Вы, девули, гуляете, а у меня семья. Я себя, знаешь ли, степеню.

— Брось, ты что — серьезно? Ты? Не? Приедешь? — ее голос звенел, а во всем теле разливалась слабость.

— Я уже сказал.

— Ну ладно. Знай, что я, все равно, буду тебя ждать. Пока.

— Это бесполезно! — взорвался он.

— Пусть! Пока.

И она хмуро повесила трубку.

— Ну вот. Теперь, по крайней мере, ясность.

Шаг.

Еще шаг.

Один за другим, они сплетаются в цепочку следов. Щека красная от прижатой трубки. Руки белые-белые. Ледяные.

Шаги. Падают на землю. Она становится темнее. Краснее. Мягкая жирная глина, источенная лентами травинок. Забинтованная жгутами ежевики — не прикасайтесь! Не трогайте! Черными костями выперли стволы миндаля, с них капает малиновая пена. Не трогайте! Не смейте!

Жарко! Господи! Жарко-то как! Вжаться в серый камень. Как ящерицы пьют из камней солнце, набрать холода. Стяните меня холодом! Пальцы плохо слушаются.

В этой раздолбанной, трижды раздолбанной глине остались следы его ног. Вон там он поднимался на верхушку Болвана. Я поползла следом, помогая ребрами, как змея. Руки и ноги — это химера, дым. Каменные кулаки послушно принимали меня на костяшки, пропускали, изгибали запястья. Если бы даже хотела — не смогла бы соскользнуть. Можжевеловые лапы похлопывали по лицу — что ты, мол? Отталкивала.

Уткнуться лицом в травяные трещины на вершине. Зачем я здесь? Ветер ложится сверху, волосы лезут в глаза. Зарыться в землю. Чертовы волосы! Зачем они нужны?!! Пошли прочь!

Горлом! Горлом выйди из меня! Прочь! Прочь!!!...

... нет. Не могу. Старая жизнь? Все итоги. Даже картины... лежат дома аккуратно перевязанной стопкой у стены. Родители? Их ли это. Мне ли их? Дипломы в новую жизнь. Жизнь без. Разве это жизнь? Выйти бы отсюда! Воздуха!!! Воздуха мне! Целое море воздуха! Целое небо воды.

— Тут недалеко, — пропел заботливый голосок. — Иди за мной! Ну! Немного усилий!

Какая-то тень, что-то — паучок? сороконожка? — копошилось перед моим лицом:

— Иди! Там много воздуха! А воды! Там — свобода!

И оно легко скользнуло к краю обрыва. Полметра, один толчок рук.

— Пойде-ем!

Руки намертво вцепились в камень. Вы — мертвые, руки! Я не хочу вас! Отпустите меня! Один толчок ног! Да! Получается! Но тело предательски извивается, вжимается в землю, хочет жить. Предатели. А и черт с вами! Мне и не нужно!

И я перестала дышать.

Она нажимала сильными пальцами мне в район грудины, высокий лоб покрылся испариной, прямые светло-русые волосы поднимались в потоках ветра серебристым шатром. Брови страдальчески изогнулись, все четкие линии преломлялись и расходились радужными дугами. Я плакала? Поймав мой взгляд, она расслабилась, движения стали более плавными, пока не перешли в легкое поглаживание.

— Что же ты с собой делаешь, девочка?

Я лежала и просто смотрела на нее. Мне было необыкновенно хорошо вот так лежать и смотреть. Не существовало больше ничего. Только светлое лицо. Округлый ворот, высокая белая шея. Синие жилки у подбородка. Зелень распахнутых глаз. Я не хотела больше ничего — только лежать и смотреть на нее. Ощущать ее ладонь на грудине. Над головой Матушки Горы со свистом — так низко! — пронеслась пара воронов, прошелестело озабоченное "кра". Главное — остаться здесь, и — больше никуда. И никогда. Ничего больше. Вот здесь. Вот это белое-сиреневое-серо-синее. Вот это яркое, ветреное, уносящее. Доброе это. Эту... Любовь.

— Вик, да что с тобой?

" Черное, противное лицо. Нет, черные глаза, черные волосы, красный рот... "

— Уберите это от меня! — закричала Вика, отталкивая склонившуюся над ней Татьяну.

— Да что ты? — испуг разливался по Таниному лицу багровым румянцем.

— Ты? Тут?!!! А-А-а-а-а-а! — перевалилась на бок и зарыдала подруга. — Не буду-у-у!!!

Пару минут она захлебывалась в рыданиях. Приступ прошел также быстро, как начался.

Она закусила запястье. Шумно выдохнула через него.

— Ну не получилось прожить набело — вырвем по листочку! Так, Танюш? Извини. Нашло.

— Да я понимаю, — с облегчением насупилась та. — Я смотрю, ты вроде как совсем замерла, даже не слышно — дышишь ли? Обморок?

— Спасибо, малыш. Наверное, к лучшему. Пойдем, холодно здесь.

— Да. Ветер, — Танька застегнула воротник ветровки большой английской булавкой, встряхнула кистями рук, будто отрясала воду и стала спускаться лицом вперед, осторожно нащупывая точки опоры под ногами.

— Опять, — недовольно крякнула Виктория, присаживаясь на порожек, на апрельское солнышко.

— Что? Снова лезут? — Таня, играющая с Мухой в центральной луже, озабоченно обернулась.

— Ну, глянь, — подруга продемонстрировала полную щетку волос. — Просто клочьями! Стоит прикоснуться! Целыми прядями!

— Пройдет! — энергично передернула лопатками Татьяна. — Мандаринков покушаешь — и перестанут. Муха, Муха! Му-му-му! — вместе они подняли целый фонтан грязных брызг и заливистого тявканья. — Пойдем искать монастырь?

— Еще бы! — заулыбалась рыженькая. — Чтобы мы, да не нашли?

Монастырь был! Правда, очень маленький. Сложенный из шатких камней остов на площадке, далеко в горах. Тропа к нему карабкалась по отвесным сыпухам, обрывам, что хороши для коз, которых здесь иногда пасли, да для дюжих туристов. Виктория порадовалась, что они не вышли на эту тропинку прошлый раз — кому-то было бы очень тяжело сохранять равновесие. Но мысли о прошлом терялись, смазывались. Вокруг плыли горы, солнце, жара. И — ручьи, ручьи, ручьи. Крымские дубы только начали выпускать молодую, оранжеватую листву, одевались нежным пламенем свежести, зато можжевельники уже вовсю наслаждались поворотом года к теплу, ловили каждый луч.

Девчонок манил Перчем, и вдоль ручья, по неглубокому оврагу они поднимались между дубов и буков, шуршали толстенным темно-красным ковром сухих листьев. Тонкие, затянутые белесыми мхами стволы служили опорой для рук. Испещренные пятнами черных лишайников влажные валуны — опорой для ног. Путь скользил бесконечной лентой, пока каждая следующая полка не стала на локоть выше предыдущей. Уперевшись в четырехметровую стенку, подняться по трещинам которой в распор было возможно, а вот спуск оставался загадкой, девушки повернули вниз. Вике было безразлично — вверх или вниз, трудно или легко. Сестра медным листьям, из которых сотни раз перекладывал свои пасьянсы суетливый ветер, она принадлежала этому месту — возникла из ниоткуда, пробежит бесплотным духом по весеннему подлеску и с той же легкостью уйдет в никуда, ни о ком не печалясь.

В крови звенел апрельский говорок. Танюшка стянула маечку и скользила между бронзовых стволов игривой нимфой. У маленького лесного ключика, пробивающегося из-под ярко-зеленого мшистого валуна, она выбрала прогретый плоский камень и вытянулась на нем, подставила солнцу нежные грудки с разомлевшими от жары темными звездочками сосков. Вика тоже сбросила лишнюю одежду, завязав только куртку на плечах, и со смаком уселась писать акварелью иссиня-лиловый ручеек, петляющий вниз под выбеленные солнцем прошлогодние листья и исчезающий за краем полянки. Тяжелая грудь вздрагивала и покачивалась в такт движению кисточки. Отставленное в сторону колено мягко настукивало какой-то внутренний ритм. Работа спорилась. Нахмуренные брови порой восхищенно взлетали вверх, вся ее фигура была — само сосредоточение. С таким же напряжением, должно быть, росток пробивает тюрьму семенной оболочки.

Пахло пряностями и морем. Молодые лопающиеся почки горели нефритом на просвет, кора переливалась салатовой фольгой. Трепеща крылышками и щекотно цепляясь лапками, по Викусиной коленке бродила маленькая бабочка с крылышками, сшитыми из множества белых лоскутков. Деловитая, как диагност, писала коготками заключение. Неуклюжая, доверчивая, чудесная...

Солнце волочило за собой длинные газовые юбки, величаво огибая Болван. С прогретого склона он выглядел обугленной лысой макушкой над росчерками волн. Полянку накрыло тенью от скальной бровки. Холод быстро одел нежащихся нимф, и они отправились искать обещанные родники. Это оказалось на удивление легким делом — весенний грохот воды звал в соседнюю балку, за монастырь.

Три родника переплетались сетчатыми лентами ручьев, свешивались небольшими певучими водопадами, чтобы тут же снова продолжить причудливый танец на черной земле, на глинах и камнях, на опавшей рыжей хвое сосен, столпившихся по обрывам. Истоки одного из них порыжели, вокруг второго толпились пышные заросли мяты и крапивы, третий же был чист, а вода отличалась самым приятным вкусом.

Весело было отпускать по течению сухие листья, наблюдая, как они, осторожно переваливаясь, движутся по шахматной доске перекатов, ныряют за край, чтобы через несколько секунд продолжить заплыв на новой дорожке. Жухлые лодочки ускользали в арки склонившихся до земли кустов, украшенных фунтиками молодой, полураскрытой листвы. Темными тугими веретенами стремились в небо взволнованные кипарисы, над погруженным в тень хребтом проступала бледная голубая полоска Сокола...

Вика сняла ботинки, и босые ножки переступали по теплым солнечным пятнам, мокрой траве. Земля игриво покусывала свод стопы, проводила дразнящим влажным языком. У ручья припекало солнце, переливалось радужными бликами, казалось все тело девушки обвито сверкающими, текущими лентами. Вика разделась догола, ступила в ручей. Зачерпнутые сложенными ладошками, летели брызги. Танька уворачивалась и смеялась. Капли катились по листьям, впитывались в темные рубцы дубовой коры, на мгновенье повисали в воздухе ослепительными искрами.

Стройный дуб, наклонившийся над ручьем, неудержимо притягивал, и Викуся, смеясь, вскарабкалась на толстый сук, уселась как в удобном седле, обняла шершаво-шелковистый ствол. Прижалась к нему, влилась в его жизнь, движение соков, тайное гудение. Закрыв глаза и покачиваясь, отдаваясь музыке бегущей воды, пению птиц, она слушала свое тело, которое соединялось с окружающим ее, летящим, звенящим, упругим миром, дурманящими запахами земли, веток, воды и глины, и нестерпимое блаженство поднималось вверх по позвоночнику, щемило в солнечном сплетении и груди, рассыпалось мурашками по предплечьям. Сердце чертило небо бешеным воланчиком. "Что же мне так сладко? Любит, приедет!" — толкнулось в сознании. И тут же: "Брось! Забудь! Живи собой! Ах, какое дерево! Царь Дубов. У него сегодня свадьба." Она плотнее обвила ветку ногами, сжала, и волна восхитительных спазмов прошла по всему телу. "Спасибо, Царь мой!"

В Бухту девчонки ходили по-прежнему. Рыжая русалка взяла с собой масляные краски и писала небольшие наброски, которые прятала в развалинах — пускай сохнут! На спасслужбе в гостеприимстве не отказывали, и девочки старались лишний раз не мозолить глаза. Володя ходил непривычно сердитым, к слову сказать, записки о топчане его отнюдь не повеселили, а на вопрос об их судьбе он сухо буркнул: