На следующий день он обнаружил у нее на бедрах огромные синяки и устроил шумную отповедь о парализованных женщинах, которые валяются в больницах никому не нужные. В ответ Виктория только сладко улыбнулась и мурлыкнула:
— Хорошо!
— Что, что хорошо? — раздраженно переспросил он.
— Хорошо, что я, наконец, встретила человека, от которого мне в радость получать головомойки, более того, они даже доходят до моего сознания. А ты, конечно, совершенно прав...
После этих слов он не смог уже продолжать и только уставился на нее со смесью гнева, недоверия и восхищения во взгляде.
— Погоди, погоди, посиди так! — попросила она, моментально сбегала за пастельными мелками и бумагой и минут за пять нарисовала Йогу, сидящего за маленьким столом, нога на ногу, одна рука под щекой, пальцы, как всегда, торчат так, как будто им места не нашлось — под неестественным углом. Но вся вместе — эта фигура — само изящество, лукавая улыбка суперзвезды, приподнятые брови, польщено заострившиеся крылья носа... Хорош!
Стрелка на таймере упрямо приближалась к нулю. Подходил условленный срок возвращения домой, да и денег осталось только на дорогу. По сути, уезжать нужно было уже на следующий день. Мужчины доедали просроченные консервы из запасов спасслужбы, курили самый дешевый табак, девочки подкармливали компанию, как могли, но и это не спасало. Видеть в глазах любимых бессилие что-то изменить было невыносимо. Но решение взять и уехать следующим же утром тоже казалось совершенно немыслимым. И подружки решили потратить часть денег на еду, остаться еще на пару дней, а добираться, как придется.
— Бабушка, почём мышата? — "мышатами" именовались мелкие серые крымские грибы.
— Четыри гривни.
Тяжелые сумки оттягивали руки, "голодные глаза" в магазине победили рациональность составленного списка покупок. Банка с грибами, в свою очередь, проверила ручки и руки на прочность, но и те, и другие выдержали.
Сахарную Головку заливало солнце, тополя приветливо махали желтыми ветками, вдали под бегущими облаками переливались сиреневыми и чайными пятнами улыбающиеся горы. Как было бежать из мира, который врос в сердце до самых пяток?
Праздничность ужина ублажила желудки, но глаза у Гоши и Володи были невеселые.
— А на Крепостной вы были? — спросил вдруг Владимир и, услышав отрицательный ответ, округлил глаза. — Ну, как же? Завтра непременно вас туда отведем! Хоть погуляем на прощание, — и голос его дрогнул.
На воротах Государственного музея "Генуэзская Крепость" спасателю улыбнулись как старому знакомому и также охотно пропустили его со спутниками без билетов.
— Да летом частенько приходится снимать кого-то со стен, — пожал он плечами. — Кто за эмоциями лезет, кто деньги экономит... Один раз деда сняли. Ну, лет девяносто. Несем его на носилках, вокруг бабка бегает, той под восемьдесят, вот-вот рассыплется, причитает. А дед все одно твердит: "Лучше гор могут быть только горы, завтра опять пойду!"
— Смотрите под ноги, девули, — прозвенел голос Йоги, — сейчас самое время, дожди прошли, перемыло дорогу. Не то, что черепки — монеты находят. Племяшке знакомому серьга бронзовая попалась.
На вершине мелькнуло белое пятно и стало медленно скользить вниз, плавно, словно падающее перо. Я вгляделась пристальнее, но изменчивое, как облачко, пятнышко только плыло мне навстречу. Завороженная, шаг за шагом, я двинулась к нему по дороге, поднимающейся к подножию Девичьей Башни, венчающей Крепостную гору. Наборные пояса нефритовых травинок задумчиво шевелил ветер. Тропинки разметались брошенной сетью. Еле различимо за гулом ветра прорастали мелодии флейты, струнного перебора — песни соков травы, говор корней, вздохи земли...
Волной ударил в грудь взгляд, я оторвала глаза от земли, переливавшейся в серебристых лучах изумрудными лентами и золотыми остями. Необыкновенная мягкость наполняла лицо Матушки Грозы, рядом с ней стояла молодая женщина в белых одеждах. Большие глаза цвета фисташковой зелени. Очень узкое, бледнокожее лицо было утянуто светло-серым шелковым платком. Она подняла тонкую ладонь и длинными перстами, сплошь унизанными кольцами, легко коснулась моего лба:
— Здравствуй, дитя!
— Здравствуйте, госпожи мои, — я чуть склонила голову, не отрывая от них глаз.
— Я рада видеть тебя у себя в гостях, доченька, — продолжила Зеленоглазая Госпожа. — Можешь называть меня просто Матушка Гора, имя мое слишком длинно для твоего языка.
Голос у нее был необыкновенно нежен и мелодичен, так пересвистываются весенние птицы, в нем пела вода. Матушка Гроза же, напротив, молчала и, улыбаясь, смотрела куда-то за мою спину, и столько любви, восторга и наслаждения было в ее взгляде! Должно быть, с таким потрясенным лицом, преисполненным зачарованности и тонкой муки, не отрывают взора от восхитительного танца или бега арабского жеребца, истечения переспевшей лавы, безудержно нарастающих штормовых валов.
— Малышка, — привлекая внимание, белоснежная Матушка Гора взяла меня за запястье. — Скоро тебе предстоит выбор, от которого зависит слишком многое. Возможно, мои слова тебе помогут, возможно, нет. Это твоя жизнь, никто не проживет ее лучше тебя. И все-таки, вскоре тебе очень захочется послушаться разума, но если сердце твое будет против, постарайся прислушаться к нему. Это все, что я хотела тебе сказать. Остальная колода ляжет согласно раскладу.
Она положила ладонь мне на грудь, слушая мое сердце, сердце отчаянно забилось, я от удивления даже отшатнулась.
Они стояли рядом, обе статные и высокие, ветер перевивал белый шелк лиловым шелком, наконец, Матушка Гроза, с трудом оторвавшись от своих грез, перевела взгляд на меня, лицо ее преобразилось совершенно, я даже подумала, что она близка к обмороку, но она улыбалась, глаза были влажны:
— Спасибо тебе, девочка моя, — хрипло прошептала она плохо слушающимися губами, — спасибо!
И вдруг резко прижала меня к себе, моя голова приходилась ей на уровне груди. Я внутренне сжалась, но от нее исходило такое тепло, такое приятие. И... запах. Мне казалось, я узнавала его. Непередаваемо близкий, восхитительный, родной запах Гошиной кожи.
Края полупрозрачного платка застилали серую плоть камней, отороченную рыжими мехами. Он искажал реальность как изменчивый воздух, поднимающийся над раскаленным шоссе. Мелькнула растерянная улыбка Матушки Горы, а за ней — неистовое темное пятно. По склону вниз, потрясая черной гривой, оскальзываясь на бровках и выворачивая ошметки корней, мчался вороной жеребец.
Я успела разглядеть мальчика, доверчиво прижавшегося к его спине. Никакого седла под ним не было. Да и ничего героического в облике тоже, обычный мальчишка лет пяти, коротко остриженные русые вихры всклокочены разудалой скачкой, синие глаза горят, колени плотно вжимаются в лошадиные бока. Тучи над морем прорезала узкая щель, вытканная золотой тесьмой, мир тотчас изменил краски, глаза заныли от резкой перемены, глухого края стены и белого, рассыпающегося радужными веерами света. Я зажмурилась, и Матушка Гроза похлопала меня по спине:
— Прощай, душа моя, береги себя...
Задумчивая Вика не пошла на гору вместе с остальной компанией. Желание рисовать, настолько сильное, когда прочие становятся безразличны, овладело ей. И, выхватив грифель и пачку листов, она стала жадно набрасывать сюжеты, которые теснились в кольце крепости — купол музея, устало зевающие ворота, осколок Девичьей башни на вершине, Соколиную спину над зубчатым краем стены. Море разноцветной травы образовало пустоту, в которую она недрогнувшей рукой вписала контур черного как смоль коня.
Но тропинки уводили выше и выше. На небольшой площадке, обнимая ветвями Уютное, Судак и склоны Перчема, кружилась в танце яблоня, сплошь обвязанная ленточками, яркая, как райская птица.
Она и была птицей, реющей на потоках морского бриза, каждое перо шептало имя человека, его завязавшего. Каждое за кого-то просило, молилось о благополучии. В каждом узелке скрывалось желание. Викуся достала новый голубенький носовой платок, порвала на ровные ленточки и завязала за всех людей, которых любила. Свою и Гошину ленточку поместила по соседству, пускай беседуют. Тряпицы гладили девичьи пальчики, напоминали о себе. Цветник ли, храм ли, эта Яблоня несла свою песню в мир, и мир ее слышал.
На вершине было ветрено. От напряженного ожидания троих людей, покоривших Девичью башню, чувствительная Викуся огорченно поежилась. По крутым глянцевым каменным уступам она поднималась уже при помощи рук, стараясь делать это потолковее, потому что ощущала цепкое внимание Йоги, пристально наблюдающего за горизонтом.
— На арку не становись, там уже все повыветрилось! — рявкнул он, когда веселая башнепокорительница заплясала по старым камням.
Но Викиного настроения было не сломить. Все ее существо наполняли потоки ветра. Внутри переговаривались обнаженными ветвями фисташки, пели ленточки, выбивали ритм копыта волшебного коня, поило голосом, как ключевой водой, белое лицо Прекрасной Дамы. Девчонке не нужны были крылья, чтобы летать. И Гоша это почувствовал. Снова смягчился. Назад спускались уже вместе.
Таня с Володей поодаль, Вика цепко держит Гошку под руку. Тот множественно оступается на каменистой дороге, "хыкает", фыркает, отпускает шуточки. В воздухе разлит звон, горячечный пульс молодой крови, вскипает, скачет по венам.
— Ар-р-рлелуи! — разносится над склоном. — Ар-р-р-р-рлелуи-И-и! ... Нет, — поморщился Гоша, — голос уже не тот.
— Самый что ни на есть тот! — подмигнула Вика и поуютнее вжалась в его бок.
— Раньше звонче был, — он смущенно хмыкнул. — Как ты, девчОнка?
— Знаешь, я пока не могу сказать, — его спутница опустила глаза. — Потом смогу. Сейчас у меня просто нет слов. Все это... — и она беспомощно обвела рукой далекие домики Уютного, за которыми прятался хуторок спасслужбы.
— А ведь это — самое настоящее, — Гоша тоже прижался ближе. — Пока не можешь сказать словами, ты еще пребываешь в нем, это потом уже слова находятся, но волшебство пропадает. ... Эй, девчонка! Не забывай смотреть под ноги! Вдруг отыщешь вторую серьгу?
На середине пути к спасслужбе, у старой кирхи Гошка остановился:
— Здесь музей сейчас, да и закрыто, но там интересное кладбище. Не хочешь зайти?
Вика с готовностью кивнула.
Старая ива спустила длинные желтые пряди, накрыв куполом неширокий двор.
За мрачным зданием кирхи распласталась лиловым трюфелем Крепостная гора, ручейки пропитанной солнцем, зеленовато-лимонной травы добегали и сюда. Веселенькие четырехскатные крыши с красной черепицей и белеными трубами рассыпались горстью бобов... Небольшая часовня на задворках и ряд могил с причудливыми памятниками.
— Мы попо-озже придем. Да, ребят, не ждите нас, — крикнул Гоша через невысокую ограду недоуменно обернувшимся Володе и Татьяне. Он ходил от могилы к могиле, тени пробегали по лицу. Казалось, они сгустились вокруг и о чем-то жужжали, рассказывали, жаловались на судьбу своему добровольному пастырю.
— Надо иногда навещать старые могилы... — наполовину назидательно, наполовину извиняясь, молвил Йога.
С ним Вика была готова навещать что угодно и кого угодно. Она смотрела на него, сияющая, счастливая их маленькой прогулкой на двоих. Он пил ее глазами, жадно, хмуро, измученно. Отворачивался и снова отыскивал взглядом округлую фигурку в мягкой рыжей курточке, осыпанную золотистыми прядями. Ловил восторженный взгляд и снова его отталкивал, поворачивая в сердце незримый нож.
Девушка не чувствовала его печали. Для нее существовало только "сейчас!", только "здесь!", только "он!"
— Ну что, пойдем? — приблизилась она.
— Пойдем. Вовка, поди, уже пожрать приготовил. Опять будем есть его молочную лапшу.
Локти заострились, костыли сочно зачавкали мокрой землей.
— До свидания вам! — солнечно улыбаясь, помахала ладошкой ветхим оградам рыжеволосая девочка.
Над прощальным ужином подружки долго колдовали в четыре руки, продукты были скудными, какое-то подобие пищи из них удалось изобрести, но Гоша, угадывая, насколько Викусику это важно, удержал ее взгляд и поблагодарил:
— Спасибо, очень вкусно, девчонка!
Она польщено улыбнулась и тут же настороженно подняла глаза на Володю, который приносил один кувшин вина за другим. Вино из предыдущего она пробовала и сделала вывод, что зелье недобродившее, хорошего от такого не жди — ни вкуса, ни веселого настроения — такое вино может выключить ноги или голову, ну а уж похмелье гарантирует.
— Мужчины, может, не стоит столько пить, не нравится мне это винцо, коварное... — протянула девушка с самым несчастным видом.
Но ей только снисходительно улыбнулись в ответ и наполнили кружки:
— За прекрасных дам!
— Гош, ну я прошу! — в порыве отчаянья Вика пошла на крайний шаг. Она подхватила кувшин и унесла его на кухню. И тут же пожалела об этом, потому что в дверях появился Йога, предупреждающе глянул:
— Не напоминай мне жену! — и, сохраняя неверное равновесие, унес кувшин назад, на стол.
— Гошик, прости меня, я не должна была так делать и не буду! — извинения были жаркими, Вика сама ужаснулась мыслью, что унизила его, да еще и заставила ходить.
Унизить Его! Что могло быть страшнее?
— Ничего, все нормально... — мир был восстановлен. — Володь, передай-ка мне гитару.
Владимир с готовностью протянул дряхлое дребезжащее сооружение общего пользования. Вика уже играла сегодня на нем, но Гошина просьба ее поразила:
— Ты играешь?!
— Да так, балуюсь иногда.
— А почему никогда ничего не говорил?!
— А должен был?
В его руках и гриф смотрелся тонким прутиком. Йога выпустил последнее колечко дыма, взял несколько аккордов. Брови заломили складку над переносицей. Глаза впились в нетерпеливое лицо слушательницы:
— Дым сигарет с ментолом, — его звучный голос слегка вибрировал.
Вика и представить себе не могла, что можно вложить столько трагизма в эту песню!
— А я нашел другую, — каждое слово выделялось, словно припрятанный козырь, — хоть не люблю, а целую. А когда ее обнимаю, все равно, о Тебе вспоминаю.
Глаза его вынимали душу, но Вика любую грусть почитала непростительной тратой времени и поспешила настроить на более оптимистичный лад:
— Пусть тебе приснятся реки, в реках чистая вода-да-да!
Гитара гуляла из рук в руки, Гоша-Вика, Вика-Гоша, и только сидящий на диване Володя провожал ее влажными затуманенными глазами и каждый раз подскакивал:
— Облака! Облака! "Облака плывут как павы"!
Но к пущему его расстройству никто этой песни не играл...
— Девчонка, ты уже спать?
Вика сердито отвернулась к стенке:
— Да, да и тебе бы надо поспать!
Она ничего не могла с собой поделать, то же чувство неприятия, что оттолкнуло ее в новогоднюю ночь, снова встало между ними. Это был не Гоша, не ее Гоша. "Дурацкое вино!"
