Камни лезли в руки, оттягивали карманы, а круглолицая лохматая девушка пересыпала их из ладони в ладонь пленительным калейдоскопом, отрешаясь от привычных мыслей, ставших уже необходимыми, теплых посланий в столичный город Симферополь... Плотный серый ватин провисающего небесного одеяла внезапно лопнул над изогнутым луком горизонта, и нежная арбузная мякоть замершего солнышка робко выглянула в проем. Сладкий сок расплескался по гребешкам упругих волн, одна за другой ложащихся в протянутые девичьи ладони. Но он не проникал по холодным пальцам внутрь, сердце не уносилось на заботливых воркующих волнах преображенного побережья.
— Это даже не засов на двери, — тоскливо подумалось мне, — это клин во всем часовом механизме. Ты говоришь, милочка, что у тебя открылись глаза? Ты просто остановила маятник. И теперь живешь впустую. Тебя пытались напоить морской сказкой, а ты не в состоянии сделать и глотка.
Я зарылась лицом в мокрые, соленые ладони и сидела как нахохленный воробей. А волны недоуменно шуршали у ног, хлюпали в мысках перепачканных глиной кедов. Отчаянно сжимая яшмы и халцедоны, так, что, казалось, они снова могут стать единой породой, я пошла по берегу, по-змеиному вскарабкалась на скальную перемычку бухты, выходившую в море массивным Слоном. Не думая, как буду спускаться. По узкому гребешку дошла до его макушки и уселась спиной к розовеющей полоске неба и расшумевшейся сизой равнине и снова утонула в рассуждениях:
— Не обязательно же отказываться от своей сердечности? Ведь можно ее сохранить, ни на что не надеясь?!
Но все существо мое отчаянно застонало:
— Нет!!!
— Чего же тогда ты хочешь? Обещания, что вы поженитесь, счастливо доживете до старости и умрете в один день? — лукавый голос за моей спиной мог принадлежать только Братцу Соколу.
Я восторженно обернулась. Он сидел рядом, в длинном синем плаще. Крупные каштановые локоны рассыпались по плечам. Незамедлительно меня обнял, но я подыграла "беседе с самой собой" и вместо приветствия ответила на вопрос:
— Неплохо бы! — и деловито подбоченилась.
— И факта, что Гоша существует в этом мире — а это ему не так легко, поверь! — не достаточно? Что же тебе необходимо для счастья? Быть рядом? Ты путешествуешь сейчас. Дальше ли ты от него из-за этого?
— Нет, если знаю, что он меня любит.
— А ты сомневаешься? — он засмеялся, я обиделась:
— Да!
— Он будет счастлив, узнав, что ты ощутила Карадаг. Да, кстати, ты его ощутила?
— Нет! — также сердито буркнула я.
— И всему виной, что ты не веришь в Гошину любовь, моя смешная девочка?
Я дернулась из кольца его рук, но безуспешно, правда, не особо и стремилась вырваться.
— Спроси, у кого хочешь! — сейчас его можно было обвинить скорее в излишней серьезности.
— Как? — я капризничала и надувала губки, избалованная девочка, согретая добрым вниманием.
— Просто спроси. Как у меня. Кто тебе здесь больше всего люб?
Обрадованная возможностью поговорить о наболевшем, я тут же встала на ноги, облокотившись о его крепкое плечо, и повернулась к морю.
Завязанная в тугой узел серая облачная ткань натужно пульсировала, складки светились алым огнем. Погода в который раз менялась, и дикий ветер настойчиво пытался вновь усадить меня на макушку Слона. Я закашлялась, заправила волосы в капюшон. И вместо нужного вопроса смотрела, смотрела на текущие беспокойные облака... Достаточно простой решимости спросить. Но до чего же это трудно! Над остроконечным Парусом метались встревоженные гагары.
Сглотнув тугой комок, будто перед прыжком с высоты, отбросив всякие мысли, одними губами промямлила:
— Гоша меня любит?
И... ничего не изменилось. Ветер продолжал гнать послушных барашков, таявших у входа в бухту. Но заноза в сердце больше не тревожила тупой болью, то ли притаилась, то ли и вовсе растаяла. Я вспомнила Его смеющийся голос, пушистый и вибрирующий, словно взъерошенные волосы. Вспомнила, как Он морщит горбинку носа, когда справляется с болью или решает очередную проблему. Руку у себя на плече. И в этот момент ощущение Его присутствия было полным, будто Он, а не Братец Сокол сидел сейчас у моих ног. Я смотрела в складки плавно поворачивающегося небесного кокона, будто в любимое лицо. И, как развязанный узел, кокон лопнул, края, скручиваясь мохнатыми свитками, стремительно раздернулись. В глаза ударило ослепительное солнце, но я не отводила глаз. Мы смотрели друг на друга. И мы были равны.
Новорожденная алая бабочка расправляла плазменные крылья, невыносимо яркая в разом потемневшем мире, непонятно было, как только весь он не распадается бесцветными потрескавшимися угольями. Сила, счастье, любовь беспрепятственно вливались в мою испуганную грудь, я почти взлетала над темным морем, жмурилась, глупо улыбалась: "Все-таки, любит?" ...
Какая-то циничная ледяная тварь всплыла из омута подсознания, и я опустила глаза на Брата, умиротворенно замершего у моих ног:
— Откуда мне знать? А вдруг это ты для меня устроил?
Сокол захохотал, да так, что крачки истерично закружились над гнездами:
— Ты — молодец!!! — давясь от смеха, едва выговорил он. — Туда лучше смотри, раз открылись глаза!
Я обернулась за движением его руки и не устояла, потрясенно опустилась, привалившись спиной, к его коленям.
Вызолоченная солнцем бухта преобразилась, осыпи переливались рубиновыми искрами. Диковинными позвонками обнажались тонущие в крошеве валуны, бледно-лиловым огнем.
В тело бисквитного рулета рыжих осыпей, будто диковинные ножи с резными головами-рукоятями, входили плоские тонкие скалы. Остроухие, с жесткими полулюдскими-полусобачьими лицами, они строго озирали бухту, ревностно охраняя сизый монолит стены Лагорио. Тяжелым свинцовым занавесом стена поднималась за их спинами, отвесно уходила в свисающие обрывки тумана. Молочные дымчатые змейки стекали по ее щелям и обвивали острые подножия скал-останцев, врастающих в плотное бедро сыпухи.
Хобот Слона, нашего пристанища, тоже был связан с таким желтоватым клином, как зернами незрелого граната, слепленным кубиками породы. Но наш ребристый великан, уходящий в небо крутой лестницей, лица не имел. Вместо него, ближе к вершине, он раздваивался змеиным языком, и сейчас, на обоих отростках, как на двуглавой свече, заплясали огоньки.
Белый плотный свет, мягкий, как пух одуванчика, разгорался и сжимался, метался и ложился ничком, словно от дыхания сквозняка. Мы оба сидели, затаив дыханье, и, не в силах оторваться, любовались на танец, изысканный и тонкий, как виртуозная игра на скрипке. Две живых спиральных галактики, два цветка магнолии текли от одного волшебного превращения до другого, а время с восторгом подчинялось им.
Наконец, оба огонька замерли, вытянулись в струнку, подобно двум пухлым снежным веретенам, и стали медленно спускаться вниз! Настолько величественно и плавно, что — нет, не они к нам! — а вся бухта, все Черное море, потянулись навстречу к ним, недвижимым...
Каменные ступени под легкими касаниями вспыхивали ослепительными золотыми искрами, а позади — плащом ложилась на склоны глубокая тень, словно весь свет, всю безудержную яркость мира перелили в эти огненные тела.
На развилке эти двое встретились, порывисто слились и продолжили свой путь невыразимо близко друг к другу, будто бы обнявшись. Над морем проворчал весенний гром, но солнце светило по-прежнему, повинуясь таинству происходящего.
Я смогла только выдохнуть:
— Смотри!
Две фигуры, свободно и уверенно ступающие навстречу нам по излому залитого солнцем пласта, оказались мужчиной и женщиной. Их окружало такое плотное сияние, что я с трудом различала лица, руки, ноги, тела, но, вглядываясь, убеждалась все больше и больше.
Там, где белоснежность должны были укрывать волосы, свет приобретал лютиково-желтый оттенок, а вовсе не золотой, как мне показалось вначале. Половину лица у мужчины охватывала борода, плечи женщины клонились под светло-желтковым покрывалом переливающихся прядей, волнами ниспадающих до бедра. Они шествовали к нам, как к центру мира, и они были великолепны.
— Это Адам и Ева? — запинаясь, бросила я через плечо, не в состоянии обернуться.
— Это Король и Королева. Так их зовут здесь, — почтительно прошептал Сокол на ухо.
Когда Сияющие подошли совсем близко и замерли в неподвижности, мы разом вскочили, сидеть в их присутствии вдруг показалось непростительным, но и сказать ничего не смогли. Но этого, вроде бы, и не требовалось. Царственная пара улыбалась, Король обнимал Королеву за плечи, она нежно положила ему руку на пояс. Мне показалось, что в лицо ударила волна сухого жара, и в этот момент Хозяйка подняла руку. Тонкопалая, опутанная брызжущими лучами, как диковинными перьями, ладонь поплыла ладьей, ощупывая нас на расстоянии. Если есть воздушные поцелуи, то это было воздушное поглаживание. Королева улыбнулась шире. На округлых щеках заиграли игривые ямочки. Король крепче притянул ее к себе. Мудрость и симпатия прятались в складках вокруг его глаз. Он прижал ладонь к груди, коротко склонил высокое чело, и в этот момент все померкло, солнце спряталось за тучи, с неба посыпался усиливающийся мелкий дождик. Но еще долго у меня перед глазами стояли тонкие, как нарисованные кончиком пера на запотевшем стекле, лица и драгоценный блистающий мир вокруг, оковывающий нас филигранным пасхальным яйцом.
— Дождь никто не заказывал, — я грустно подняла голову к Соколу, согревавшему мое правое плечо и спину.
— И все-то этой девушке не так, — хитро подмигнул Соколуша, тотчас безоружно улыбнулся. — Ты нашла ответ?
— Так точно, — я глубоко вздохнула, по-прежнему во власти очарования сказочной встречи. — Но, все-таки, так много препятствий...
— На пять тысяч "нет", о которых мы знаем, существует пять тысяч "да", о которых мы и не догадываемся. Все — в свой срок. До свидания, художница моя, — он легонько встряхнул меня за плечи, уронил руки и сделал шаг назад.
Попрощаться я не успела, только видела, как серая тень мелькнула над источенным дождевыми струями морем, но, все-таки, упрямо шепнула вослед:
— Береги себя, будь счастлив... ... спасибо...
Дождь удивительно быстро превратил знакомый спуск в поток скандалящей воды. Пират задумчиво ходил вдоль столпов изъеденного штормами берега, потом выбрал один из них:
— Пойдем здесь!
— Леша, а у нас получится? — затрепетали девочки, как пойманные птички.
— Получится!! — отрезал он, ворчливо и жестко, и тут же подтянулся на нескольких выступах и перевалился за первую двухметровую ступень. — Поднимайтесь следом. Вот, держите ремень!
Без малейших усилий он вытянул юркую Таньку, Вика от предложенной помощи отказалась:
— Леша отстань от меня! Я лучше сама! ... Да, не доверяю, — и через некоторое время присоединилась к ним двоим, раскрасневшаяся, но гордая.
Карниз за карнизом, нащупывая путь на узких скальных полках, цепляясь руками за края невидимых следующих, они неспешно переступали вдоль насыщенных влажностью серых стен, огибали углы, стараясь не терять необходимых трех точек опоры. Леша шел впереди, изредка нервно торопил отстающих. Минут за сорок путь наверх был успешно преодолен, и Пират долго еще возмущался "спящими улитками".
— Леша, это "единичка"? — не обращая внимания на его дурное настроение, поинтересовалась Викуся.
— "Двойка", скорее, — поморщился он.
— Что-то слишком легко для "двойки"!
— Она мне будет говорить! Где ваши рюкзаки?
А рюкзаков, и в самом деле, не было. Точнее — исчезли кусты. Или их выросло слишком много? Вот тут уж Лешино недовольство жизнью имело все причины превратиться в панику. Голод теткой ему не приходился.
Как три сумасшедшие ищейки, спутники прочесывали склон, ярус за ярусом, пытаясь решить, по какой из бровок они пришли, и на каком отрезке пути прятали снаряжение. Наконец, Танюше повезло, и вещи были торжественно извлечены наружу, развеивая всяческие домыслы о возможном воровстве.
Лелик затих над колбасой, время от времени кляня всех "москалей" вообще, и двух "москалек" в частности, но конец его испытаниям еще не пришел.
Когда, вдоволь налюбовавшись закатным, снова разъяснившимся небом, троица собралась подняться к Чертовому пальцу, чтобы выбраться домой, девочки соблазнили Лешу отысканной ими тропой, что скупо петляла по сердцевине ущелья и выходила к самому подножию гордой скалы, похожей на обломанный клык. Пират шумно отнекивался, уверял, что тропа, которой он привык ходить, ныряет в рощи на левом скате балки, но нахальная натоптанность правой тропы и обещание скорого подъема быстро сломили его сопротивление, и, помогая друг другу переправляться в сложных местах, группа бодро рванула наверх.
Вскоре темп значительно упал, окрики стали отчаянней и жестче, а потом Леша вообще махнул рукой и оторвался вперед. Спустя часа полтора, карабкаясь по отвесным террасам, уже начисто лишенным каких бы то ни было троп, девицы, все-таки, перевалили последний из серии выпуклых травянистых горбов, каждый из которых клятвенно обещал вывести к подножию Сфинкса. Малиновые и задыхающиеся, с пламенеющими ушами, казалось, дающими свет в быстро сгущающихся сумерках, они повалились под придорожный кипарис (к Чертовому пальцу, вокруг возвышающейся горы Святой, по плато петляла дорога) и, словно выброшенные на берег рыбы, круглыми глазами уставились на сидящего по соседству, удивительно неразговорчивого Лешу, который стремительно приканчивал припасы.
Как бы вознаграждая за трудный подъем, верхушки травинок на краю плато и часть Чертового пальца залило красным золотом усталое солнышко. В кипарисовой рощице, заляпанной лососевыми пятнами и осьминожьей мутью теней, перебирая лапками по марганцово-розовым лепесткам лунарии, прощались с апрельским вечером маленькие травянисто-рыжие и голубые мотыльки; черные одуревшие, засыпающие мухи; коричневато-пепельные, как прошлогодние листья березы, бабочки "соколиный глаз". Кружась и кувыркаясь с размаху в крестообразные зевы цветков, над коридором золотистой травы плыла пара бабочек, сцеплявшихся и распадающихся в коленцах замедленного беззвучного фламенко. На белых крылышках, расцвеченных фламинговыми перьями заката, горели лазоревые как незабудки пятна. И алые, словно ягоды смородины, округлые "глазки".
