Вика поднялась с пола, обернулась на маму, одной рукой оживленно ее тормошащую, а в другой, будто погасший факел, сжавшую пучок свечей. Солнце скрылось, и темнота окружающего помещения навалилась как толстое одеяло.
— Что это с тобой? — недовольно спросила мать, поджавши губы. — Прямо в проходе! Мешаешь тут всем. Пойдем, стемнеет скоро. Вот только свечи поставлю...
И не выпуская руки дочери, она еще раз обошла по кругу храм, деловито проталкиваясь в плотной толпе.
Вика шла будто ощупью, сердце билось болезненно и гулко. Девушка изнывала от желания поскорее избавиться от материнской опеки и позвонить Ему, предупредить. Что с ним?!
Тревога нарастала, а перед глазами так и маячили алые пятна крови, узлы вздувшихся сухожилий и маленькая хрупкая бабочка, отмеряющая за суставом сустав...
Телефоны предательски молчали, Русалке посчастливилось дозвониться до Журавлева, но тот только развел руками:
— Не звонить же ему в Америку. Да, уехал, и неизвестно, когда вернется. Алиса выписалась давно. Уж не знаю, из каких соображений. Все равно, в больнице ничего не делали. А что так скоро — так, может, чтобы Гошку не держать. И, должен тебе сказать, Гошенька не в восторге от твоей новости. Я пробовал подшучивать, но он все воспринимает в штыки и с пеной у рта твердит, что у него не может быть детей. Что все это несерьезно, и если бы ты сама была уверена — позвонила бы и прямо сказала. А так, мол, ерунда получается. У него даже есть предположения насчет отцовства...
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовалась Вика.
— Да чей-то там брат. Начальника смены, что ли?
— Начальника сме-е-ены? Антона, что ли? Сроду не видела его б-брата! — от возмущения художница едва не начала заикаться, и это навело ее на мысль. — Валька, что ли? Брат Павла? На метеостанции который?
— Точно! — обрадовался Кир.
— Фу, какая гадость... — расстроенно протянула Викуся. — И после всего у него хватает фантазии предположить, что я путалась с каким-то посторонним мужиком? Просто так? Брр...
— Да говорил я с ним. Говорил, что мы в ответе за тех, кого приручаем. Ты же только и делаешь, что ему в руки смотришь. Жалко, говорю, девчонку...
— Не смей! — вспылила она. — Не смей меня жалеть! И вообще... очень тебя прошу — не вмешивайся в наши отношения, мы сами разберемся.
— Да ведь ты как околдованная. Скажут в колодец прыгать — прыгнешь! А взрослый мужик обязан думать! — Кирилл тоже вошел в раж и принялся доказывать свое. — Так не делается! А то — поигрался, и на тебе!
— Не тебе судить, игрался он или нет, — ей было уже все равно, обидится ли он. — У нас совсем другие отношения, чем ты можешь себе представить. МЫ — другие, — не говорить же было ему, в самом деле, что в глубине души она согласна, но обсуждать Йогу за глаза, тем более предавать его — нет, невозможно!
— Скажи лучше, — и в голосе Русалки снова прорезались жалобные, просительные нотки, — он не собирался на какую-нибудь скалу? Большую такую? Мне сон плохой снился.
— Не в курсе, не знаю его программы, он мне не докладывает, — отрезал Кирилл, не выносящий возражений. — И лучше бы ты побольше думала о себе, это в твоем положении полезней...
Слова его саднящей занозой засели в сознании. Вика поняла, что рассчитывать ей не на кого, и стала учиться думать о себе. Радоваться своему отражению в зеркале. Тому счастью, что ей подарила жизнь — ребенок от любимого человека. Она ведь, и в самом деле, не хотела кого-то задалживать! Может быть, Женечка не так уж и был неправ — дети по любви...
А дитя уже по-своему проявляло себя. Весело прыгало в животе при словах: "Ух, какую мы красивую елочку нарядили!", било пяткой в подреберье — "Не иначе, как футболист у нас растет!"
Всегда. Я буду любить тебя всегда.
Пока я тебя люблю, в твоем теле живет ангел. И когда ты доверяешь ему, каждая черточка становится прекраснее и выше. Весомее сверкающей улитки Млечного пути... Каждый вздох сопоставим с движением миров, каруселью звездного вихря.
Когда ты любишь меня — я взрываюсь тысячами Сверхновых, и бескрайние дали и глубины разворачиваются петлями дорог, коврами травяных джунглей, гималаями облаков. Это наш взаимный дар, это крылья ангелов, поселившихся в нас. Это сплетение бесконечных узоров, до неузнаваемости преображающих мир.
Я не могу разлюбить тебя. То сверкающее существо, что нашло приют в клетке залатанных ребер и отважно защищает от падения в бездны серого быта, корежащей обыденности — оно живет и дышит! Я слышу его отсюда — настолько мы стали близки.
И если маячок твоего тепла то гаснет во мне, то разгорается ревущим пламенем, я никогда не погашу своего. Пусть его крылья кружат галактики и переплетают созвездия. И над трепещущей сетью космических путей всегда переливается узор — легче взмаха, легче целующего ветра. Свети, моя звездная бабочка! Лети и озаряй сердца!
К Новому году будущая бабушка притащила домой огромный перекидной календарь. С его обложки гладким серым боком сверкала знакомая стена. Надпись гласила: "Йосемиты, национальный парк США." Вика изучала рисунок деревьев, дымчатые водопады, и ужас переполнял ее все больше и больше. Она вспоминала плакаты на стенах Йогиной каморки, оранжевую скалу, небрежное "Моя мечта!" и страшилась своего разыгравшегося воображения. И успокаивая себя, успокаивала малыша, очень чутко реагировавшего на все ее волнения.
Бабушка же, в свою очередь, ревниво следила за своевременным посещением женской консультации, и была в совершеннейшем ужасе, когда порядком округлившаяся Вика, оформившая декрет, объявила о своем намерении использовать отпуск по назначению:
— Здесь я буду только пыхтеть взад-вперед, по гололеду, как колобок. А в Крыму уже весна!... Мама, ну подумай! Родится маленький — куда я смогу поехать и когда? Все время в четырех стенах. А тут есть возможность. Чувствую я себя намного лучше, чем в начале. Ну, перестань, успокойся! Все будет в порядке и с ребенком, и со мной! Не возьму палатку — сниму комнату. Мне нужно подышать. Пожалуйста, пойми!
— Ты сумасшедшая! — визжала мать. — Ты никогда себе не простишь, послушай меня! Если с ребенком что-то случится! Да тебе даже помочь там будет некому. Ты не имеешь права так рисковать!
Но не остановить бегущего бизона, дочь собралась, мать смирилась, и все равно плакала, когда путешественница в дверях пыталась застегнуть на животе старую спортивную куртку. Кошка сдобно мурлыкала и утешающе сновала в ногах у обеих.
— Свитер новый хотя бы возьми! Мороз вон на улице какой!
Вика обняла мать, сжимавшую в руках длинный тяжелый свитер из козьей шерсти, наклонилась и поцеловала в щеку:
— Это тут холодно! А в Ялте сегодня было плюс восемнадцать. Только лишний груз. Пока, мамочка, я — быстро, не грусти! — и она шустро скользнула за дверь.
Начиная с Запорожья, снег за окном постепенно скатился с крыш под северные стены домов, холмы оголились, а вслед за ними и рыжие пашни подставили солнцу рыхлые бока. И вот уже черные изогнутые трости акаций замелькали вдоль железнодорожного полотна, причудливой арабской вязью расписывая бледно-зеленые лоскуты озимых полей. Над перешейком солнечные лучи взяли полную силу, наполняя вспененную воду молочной прозеленью светлого бутылочного стекла. Лениво кружились пеликаны, падали на воду тяжелыми клиньями, внезапно складывая огромные растрепанные крылья.
Вика оставила попытки найти удобное положение на жесткой боковой полке, сунула ноги в расшнурованные зимние кроссовки и вышла в маленький предбанник перед тамбуром. Фрамуга форточки сочно хлопала по запыленному окну, свежий воздух врывался сладким потоком, заставляя забыть о скупой зиме, темных вечерах и едкой снежной грязи под ногами. Жмурясь, художница высунула голову наружу, потемневшие пряди волос закрутило встречным ветром, но с каждым глотком пряного весеннего торжества из сердца уходила тоска, в нем воцарялся мир и покой. Да и малыш, напившись вместе с мамой живительного кислорода, перестал бунтовать, пересчитывать ни в чем не повинные ребра и притаился.
Что-то холодное кольнуло щеку. Над перешейком, над уходящими вдаль синими берегами, не затмевая света, а наоборот, превращая все вокруг в текущее солнце, рухнул слепой дождь. Ветер вздымал его пряди, щедро сыпал горстями, и они разлетались сверкающими веерами по окнам поезда, шуршанием споря с перестуком колес. Легкий, серебристый, зримый только на фоне темных кустов, дождь бежал за моей форточкой, словно оруженосец, взявшийся за стремя. Косые росчерки били по бурому стеклу, будто веселые чертенята чертили чертеж. На матовой поверхности трепетали жилки крыльев, рисунок становился все сложнее, и я внезапно поняла, что любые крылья — красивы, они рождены жизнью! И яркие алые, голубые росчерки, и болезненные красные и коричневые пятна уживаются рядом и равно необходимы, чтобы создать узор. Узор, озаряющий радостью. К кому-то сядет на плечо простая крапивница, а кого-то почтит адмирал, это неважно. Твой, именно твой узор — самый прекрасный, самый значимый, и все — ради него.
Мы соглашаемся жить, жадными руками впиваемся в сети надежды. Верим, что проснемся завтра, покупаем на весенней распродаже зимнюю одежду, очарованные своей будущей декабрьской неотразимостью. Но иногда планы дают осечку, и все ломается. И кажется, что мир непоправимо предал, обманул. На крыльях расплываются черные пятна горя, коричневые — боли, серые — тоски. Темным изумрудом мерцает потеря близких... Как жить? Как найти в себе силы лететь дальше, выстилая подводные камни собственной чешуей?
Я выбираю счастье. И оно всегда пребудет со мной, что бы ни происходило. Все перетрется, отыщет свои места, внимая моему выбору. Самые страшные пятна подарят новый восторг, рождая причудливый узор радости. Мастерски исполненной судьбы.
Капли проносились, торопясь встретить собственное будущее, наслаждаясь каждым мигом, осознавая предназначение, чувствуя движение ближних. И весь этот поющий хрусталь открывал новые врата в родной и привычный мир, воплощенное чудо. Крым ждал меня.
На привокзальной площади Русалка безразлично прошла мимо городских таксофонов, в конце концов, полуостров достаточно велик, чтобы в нем хватило места всем, и если Гоше рядом с нею тесно, неужели нужно унижаться в сотый раз? Она мысленно благословила междугородние троллейбусы, в которых не укачивало от запаха бензина, и выбрала пятьдесят второй, ялтинский. Город праздновал масленицу, сияли зеленью огороженные газоны, выбрасывали первую, оранжеватую листву спутанные кроны деревьев. Вике представилось, насколько пасмурно и морозно сейчас в Москве, она передернула плечами и достала притороченную к рюкзаку куртку. По темному салону троллейбуса гулял сквозняк.
В Ялте куртка вернулась на прежнее место, ведь даже местные жители перестали наконец играть в зиму и разоблачились до легких рубашек. И только опушенные сосновыми щетками горы по-прежнему щеголяли в горностаевых шубах снегов. Но тени приобрели тепло-синий оттенок. Лучился желтоватым светом треугольный Иограф, пестрый, словно чаячий птенец. А девственно-чистое небо щекотали длинными пушистыми кистями мшистые кипарисы, блестели глянцевой листвой магнолии и только медлительные дубы шелестели прошлогодней лисьей листвой.
Этот лукавый город даже в феврале ухитрялся быть жарким и пыльным. Вика направилась привычным маршрутом, к набережной, и вдруг замерла на полдороги. Напрасно было полагать, что стоит на полных парах пролететь Симферополь, и Гоша девушке уже точно не встретится. Алена с Гришей жили в Ялте, Йога вполне мог гостить у них, тем более, погода благоприятствовала.
Чувство безопасности мгновенно испарилось вместе с праздничным настроением. Как посмотреть в глаза человеку, который с такой легкостью отказался от нее, Вика не знала. Она медленно развернулась и, тяжело поднимаясь в горку, с частыми передышками, побрела к автовокзалу.
У одного из перронов устало привалился, ожидая пассажиров, маленький округлый автобус. Приятно было уже просто посмотреть на такую древность — их давно сняли с производства, однако, здесь он, по-видимому, прекрасно прижился и улыбчиво стоял, сверкая свежей красной краской. Из-за старого серого колеса, как и когда-то, показались аккуратные кошачьи лапки. А следом за ними — их обладательница. Белоснежная кошечка выплыла облачком, протяжно замурлыкала, требовательно заглянула в глаза. Путешественница беспомощно развела руками и, не снимая рюкзака, отважно вскарабкалась по ступенькам в задние двери, а затем тяжело плюхнулась на сидение, не зная, что пристраивать первым — живот или багаж. Сердце билось глухо и часто, весь душевный подъем, вся легкость внезапно испарилась, Вика только пыталась понять, на самом ли деле она так страшится встречи с Йогой или же страстно желает ее, и теперь тоскует по упущенной возможности. Он вполне мог быть на набережной, зная его любовь к зимним купаниям...
Двери безжалостно захлопнулись, подошла улыбчивая кондукторша. Русалка узнала от нее, что автобус идет по тому же маршруту, что и пять лет назад, когда две подружки после долгой прогулки по Ливадийскому парку решили познакомиться с новогодним Ай-Петри. В памяти возникло заснеженное плато, туман... заиндевелые сосновые иглы, лохматые коровы... что-то болезненно сжалось, и Вика взяла билет до Мисхора. Солнце, туман, снег... и белая кошка, отчего-то настойчиво приходящая на ум.
— Ай-Петрюшка, — тихо бормотала художница вслух. — Ты же волшебный! Ты же не оставишь нас, как не оставил тогда, на пустынной дороге? Приглядишь за нами, а? Не оставишь, правда?
Автобус азартно всхрюкивал на поворотах и встряхивался, как пес, вылезший из воды. Художница то садилась, то вставала, испуганно придерживая рукой живот. Наконец, она устроилась на пустой задней площадке у окна, вцепилась в поручень и жадно хватала ртом влажный крымский ветер, врывавшийся в приоткрытое окно.
Морская гладь скрылась за вековыми деревьями, увитыми глянцевым плющом. На могучих стволах раскинулись рыжие плети лиан, тут и там посреди ковра опавшей листвы мелькали кустики иглицы. Яркой мозаикой стелились мхи, свешивались с пепельно-серых валунов, обнимали маслянисто-черные коряги.
Через бетонные бруски ограничителей к шоссе склонялись коралловые ветки туи, отливавшие в ослепительном полуденном солнце лимонной желтизной. А за ними сгущались сумерки таинственного леса, волшебного эльфийского леса Ливадии. Русалке отчаянно захотелось снова пройти его тропинками, как она пообещала себе когда-то. Скоро должна была показаться остановка, а с другой стороны дороги — маленькая арка, за ней — тропа, аукающее каменное лицо Эха, шуршащая подстилка зимних листьев, серебристо-голубые просветы моря между черных стволов. Гошка говорил, что в юности любил бегать по этим тропинкам... Проклиная новоприобретенную сентиментальность, будущая мама шмыгнула носом и обернулась, выглядывая нужное место.
