Согретая заботливым вниманием, девушка впитывала ласковую атмосферу волшебного дома. Кто-то из ребят даже нашел на полке видеокассету с фильмом про Йогу — догадались, что гостье будет приятно его посмотреть. А она, затаив дыхание, благословляла сценарий собственного фильма. Зимняя ночевка без палатки скрылась за горизонт. Устроив Викусю на ночлег в хозяйской спальне, мальчишки обосновались в детской — кто, где поместился.
Прохладный ветер ложился на лицо сладкой влажностью, кружил голову, будоражил запахами оттаявшей земли, ноздреватого снега, теплых камней. Я шла по узкой дорожке, протоптанной в глубоком снегу. Над головой в белом мареве воздушных корней пел небесный тростник, стелился волнами, ослепительно синий, сиреневато-синий, цветная глазурь сверкала в мозаиках едва заметных облаков, колыхалась, совмещалась, плыла...
Из рыхлого, протаянного "оспинами" наста торчали острые серые головки камней, засиженные лишайниками, исчерненные пятнами, сырые, довольные. Порой я оступалась и проваливалась у тропы по пояс. Тогда эти выпуклые позвонки плато услужливо лезли мне под руки, и всегда в нужный момент рядом оказывался очередной валун.
Я шла к небу, оно согласно ожидало поблизости — вот за этим снежным гребнем — протяни руку! — и дотронешься. Дорожка совершила последний рывок и обессилено легла на оттаявшем пятачке земли. Позади — насколько хватало взгляда — плавными изгибами лежали синие и розовые снежные холмы, опушенные рыжими щетками голых лесов. Затейливыми кораллами застыли в нелепых позах черные силуэты фисташек.
А плато подо мной внезапно обрывалось отвесной стеной. Дальше — огромное, уходящее за край Вселенной, едва сдерживаясь узкой полоской берега, вздымалось кольчужной грудью жемчужно-серое море... Розовато-пепельные облака, кружевной шалью протянувшиеся далеко внизу, ветреной плотью разлетались от стальной полоски горизонта. Изменчивые и быстрые, они держались за руки и скользили над шкурой Великой Воды, волоча за собой ослепительные латунные пятна света. Море пятнистой кошкой потягивалось в хрупких берегах, точило белые когти, нервно подрагивало полосатым хвостом...
Не в силах отвести восхищенных глаз от изумрудных линз прибрежной воды, я спускалась к самому краю цепочкой природных террас, и вдруг растерянно охнула. На одной из площадок каким-то чудом прилепился самый настоящий дом.
Дом не производил впечатления покинутого, но ощущение, что он пуст, появилось сразу. Неловко заходить в дома без хозяев... Скорее для успокоения совести, чем соблюдая приличия, я постучала по толстому цветному витражу, затянувшему входную дверь, взялась за тонкую медную ручку и вошла.
Солнце разбросало по терраске букеты разноцветных "зайчиков", стекла тонули в плетях домашних роз. Их узкие, подогнутые лепестки, словно бледные язычки, проводили по массивным леденцам витражных стекол, одуряющий сладкий запах наполнял прогретую комнатку с массивным дубовым креслом и множеством изящной плетеной мебели. На перекладинах рам спали сотни бабочек. Трудно было даже разобрать их расцветку — все они казались тусклыми и безжизненными, несмотря на роскошное розовое царство вокруг, но лапки упрямо и крепко впивались в надежную опору, и бронзовые часы на столе покорно отсчитывали время прихода весны, время пробуждения...
Разглядывая их, изнемогая от духоты, я освободилась от рукавов куртки и нечаянно задела высокую спинку резного кресла. И прямо к моим ногам с нее соскользнул огромный платок тяжелого фиолетового шелка. Невозможно было с чем-то спутать эту ткань, сочетавшую в себе переливы изумрудных, золотистых, голубоватых и цикламеновых волн, струящихся по глубокому насыщенному тону. Я благоговейно вернула платок на место, любовно его огладила, выдохнула шепотом:
— Матушка Гроза...
И в ту же секунду часы на столе наполнили террасу веселым переливчатым звоном.
Кипучая, непередаваемая радость рассыпалась по мне тысячей сладких иголок, я раскинула руки кверху, повернулась на каблуках и пропела сладкое "да!" всему, что меня окружало. Полумрак комнаты затягивала невесомая пряжа жарких лучей, на их полянах танцевали счастливые пылинки, атласные розовые лепестки на просвет горели бисерным крошевом, два высоких стебля склонились навстречу друг другу, стянутые упругой паутинкой, я улыбнулась ей:
— Ты тоже думаешь, что мы будем вместе?
И, не в силах выносить нахлынувшего счастья, убежала вглубь дома.
Тотчас мрак навалился давящим пологом, в нос ударил кислый запах дров, я вслепую заплутала по комнате, оттолкнулась руками от едва теплого бока камина, заметила светящуюся дверную щель и бросилась к ней, как к спасательному кругу. Дверь, еще дверь, и вот уже, задыхающаяся и внезапно испуганная чужим домом, остановилась на ступеньках почти над самой пропастью. Какой из ходов был парадным, мне понять так и не удалось, тут, перед уютным крылечком, маленьким двориком раскинулось выбеленное солнышком пятно, усеянное шафраново-желтыми крокусами. Посередине, покачивая головой, будто решая, какое ухо перевесит, уставившись на меня, смешно развалился на припеке маленький серый щенок.
Хвостик его бешено завилял, песик рывком взгромоздил себя на шаткие растопыренные лапы, размашисто подковылял и плюхнулся мне в ноги. Я мечтательно ерошила горячий загривок, покрытый короткой песочной шерсткой, а он закатывал глаза и шумно вздыхал.
Свежий ветер охватил ледяной водой и подтолкнул с тенистого крыльца на россыпь светлых камней, где я выбрала местечко поуютнее, набросила на плечи куртку и уселась по-турецки над карамельной мозаикой берега. Прихотливо изогнутыми ручейками змеились ленточки шоссе, белыми крапинами проглядывали крохотные дома. В каштановой дымке малахитовыми бусинами прятались вечнозеленые деревья. Бухты рассыпались ожерельем бирюзовых полумесяцев. Играя на потоках переменчивого ветра, трепетала смоляными крыльями пара воронов.
Щенок приковылял следом, тяжело плюхнулся рядом и коротко тявкнул.
— Где, вот, твоя хозяйка? — я погладила его лобастую голову, требовательно просунутую мне под мышку.
Глаза слезились от нестерпимого света и режущего ветра, куртка рвалась с плеч. Пес деликатно промолчал, а я, обрадованная его союзничеством, печально продолжала:
— Бабочки на ее окнах... Так хочется верить, что живешь в мире счастливых совпадений! Ну, что, вот, стоило мне встретить здесь Гошу? Это же так легко! Взять и встретить! А ведь даже лесника не увидела. И он меня не увидел. Будто и нет меня на свете. Наверное, Гоше лучше так? Не осудит молва. Не пережила наша бабочка этой зимы... Все эти спящие красавицы — мне казалось, что крылышки должны быть светлыми... в тонкую серую клеточку... но ничего похожего! Наверное, чем лучше себе представляешь то, что хочешь найти, тем труднее это отыскать... А если тебе нет разницы — сойдет любая... Только вот, сколько раз я себе ни говорила, что полюбить можно каждого, ничего хорошего из этого не выходит. Что жмуришься? Да-а-а, солнце... Здесь почти весна. Цветочки цветут...
Желтковые, полупрозрачные лепестки крокусов трепетали под холодным дыханием ветра и ложились плашмя от малейшего порыва. Как они вообще выросли тут, такие нежные? Очарованная, я долго разглядывала хрупкое чудо. Упругие иголочки, темно-зелеными ленточками пробившиеся из скупой почвы, робко покалывали кончики пальцев. Заливистый лай вывел меня из созерцательного состояния, и я обрадованно обернулась, ожидая увидеть на крыльце долгожданную хозяйку, но пес смотрел совсем в другую сторону. Там, у каменной ниши, с крокусами целовалась бабочка. Белые крылышки, тонкая сеточка, голубые пятна...
Вика сладко потянулась во всю длину высокого деревянного ложа. В этой уютной спаленке солнце заходило прямо в комнату через небольшое квадратное окошко. Даже легкие белые занавески не препятствовали. Ощущение, что солнышко именно внутри, а не где-то там над далеким серым морем, было таким сильным, что Викуся радостно пожелала ему доброго утра.
— Проснулась? — заглянул белобрысый мальчик, протирающий тарелку свисавшим с шеи полотенцем.
— Проснулась! — бодро согласилась Вика. — А как остальные?
— Спят еще.
— А ты хозяйничаешь? Погоди, оденусь и приду тебе помогать.
Девушка мягко отстранила Славика от мытья посуды, и он ушел наводить порядок в комнате, вскоре из детской подоспела разбуженная подмога, шумно врезавшись в наряженную у дверей сосенку. Им тут же нашлась работа.
День наливался счастливой желтизной зимнего солнца, тополя блестели серебром, всплескивали оливковыми ветками. Художница вышла во двор, с наслаждением набирая полную грудь сладковатого горного воздуха. У ног ее заюлила Клякса, похожая на мельтешащую щетку.
— Клякса! Хоть ты мне рада! — с чувством покачала головой Виктория и повернулась к морю.
Залитое бледным золотом полотно бескрайней воды слепило глаза, подергивало боками под рыбьими хвостами сизых облачных теней... Белым костяком сверкало сухое дерево, лишившееся последней коры.
Клякса протестующе взлаяла, но Вика безжалостно лишила ее приятного общества и вернулась в дом, чтобы собрать вещи. День настойчиво звал в дорогу.
Разложив на хозяйской кровати немудреные подарки — кассету, мандарины, конфеты — девчонка написала благодарственное письмо, в котором желала всего самого замечательного гостеприимному дому в наступившем году и наказывала кланяться Йоге. На прощание ребята неловко столпились в дверях, но она уже убегала, зимние деньки слишком коротки!
Облака немного поднялись, и золотистая взвесь нежнейшим туманом оплела замершие от сладкой ласки деревья, одетые в ярко-зеленые шубы неунывающего плюща. Тени мерцали благородным серебром. И, словно беглец, замерший перед отчаянным прыжком в воду, на утесе кротко тянулась навстречу клубящейся влажности белая многоглавая церковка с гордо поднятым хвостом колокольни. Бесконечная игра света на боках утеса лепила один объем за другим...
Сложенный пегими птичьими перьями валунов, утес млел в пуховых объятиях тумана, а укромная тропинка торопилась к подножию, с размаху влетая в заросли изумрудной иглицы, усыпанной круглыми красными ягодами. Вика с шипением выдирала острые листочки из штанин и, расшаркиваясь, обходила настороженные кустики — все-таки, иглица — реликт, растет слишком долго и слишком мало ее осталось. Над головой трепетали оранжевые флажки дубовых листьев, а по шуршащей подстилке под ногами прыгали бородатые козодои, похожие на щепетильных большеглазых дьячков.
Возможно, Йога поехал на "свою ненаглядную" Марчеку. Но где искать эту самую Марчеку, на прощание не подсказали, ни ребята, ни хваленая интуиция. Над Форосскими стенами насмешливо плясали холодные облака. Серо-золотистые бока хребта, словно сомкнутые ногти торчащих из земли ладоней, тянулись к горизонту. В щелях спали ультрамариновые тени. Скалы не могли сообщить ничего путного, их лица лишь изумленно вытягивались, словно впервые видели собеседника, носящего человеческое обличье. Вика досадливо вздыхала и снова опускала глаза на нескончаемую тропу. Все-таки, на Южном берегу все было несуразно большим и далеким.
— Здравствуйте! — здороваться со встречным давно вошло у девчушки в привычку.
Преодолевая крутой подъем, наверх торопился сухопарый мужчина в плаще самого мрачного вида. Его измученное — по-другому не скажешь! — лицо внезапно озарила светлая и тонкая улыбка:
— Здравствовать и Вам! С родника идете?
— Нет, с церкви, — растерялась Викуся.
— Ах, прошу прощения! — неизвестно за что извинился странный человек и снова улыбнулся в усы, постриженные пышной щеточкой. — В здешнем роднике прекрасная водица!
— Всего Вам доброго! — засмеялась путешественница, ловко прыгая с камня на камень.
— Конечно, конечно... — еще более смущенно забормотал он себе под нос и на очередном повороте тропинки торопливо взмахнул руками, как неуклюжая пыльная цапля.
Поселковый магазин радовал воздушными кексами и аппетитными кругами пышных паляниц. Добрый хлеб пекут на Форосе! На маленьком рыночке девушка приглядела баночку меда, а затем разговорилась с продавщицей, попутно расспрашивая, где лучше набрать воды. Тотчас рядом нарисовался молодцеватый патруль, который долго уточнял у художницы цели ее пребывания в поселке, тщательно изучал документы, билеты, даже коробку акварели... В вопросе поиска воды граждане в форме оказались совершенно бесполезны, и Викуся вскоре позабыла о них — благо, с водой помогли в соседней торговой палатке. И кто придумал такие крутые берега? Уж на что был утомителен спуск, а подъем на шоссе отнял сил несравнимо больше...
Бледные полосы обессиленных туч разбивались в небесном водовороте жалкими шлюпками. Стремительное движение воздуха громоздило их в гигантскую вытянутую раковину. Ветер прижимался к ней пухлыми губами, и пронзительный стон падал на ступени затаившихся рощ.
— Путешествуете? — голос был мягок, скрипуч и дружелюбен, Вика мгновенно обернулась:
— Ага! Это Вы? Ну и как? Набрали родниковой воды? — до шоссе оставалось всего несколько поворотов.
— Да... — мужчина помедлил, приноравливаясь к ее шагу. — Вы ведь неспроста в этих местах?
— Что Вы имеете в виду? — казалось, этот человек может удивлять бесконечно.
— Мне... я... — попутчик снова замолчал, затем, видимо, решив зайти с другого конца, внезапно представился:
— Меня зовут Зиновий.
— Здорово! — вырвалось у Викуси. — ...Вика!
— Еще раз здравствуйте, Вика! Хотя, я встречаю Вас сегодня уже в третий раз... Да, — продолжил он в ответ на ее недоуменный взгляд, — Вы покупали хлеб, а я стоял в очереди за Вами и купил кекс. Здесь самая лучшая выпечка на всем побережье!
— Так что Вы говорили насчет неслучайности? — Русалку снедало любопытство.
— М-м-м-м... Вы слышали что-нибудь о Матери Мира? — слова явно давались ему с трудом. — Нет-нет, — предостерегающе взмахнул он широкими рукавами, — я не проповедую тут никакое учение, и, поверьте мне, я не сектант! Просто, мне показалось, Вы о ней слышали. Точнее... — тут он буквально потупился, — Она сама мне о Вас рассказала...
— Матерь Мира?! Обо мне?!! — шумно выдохнула художница, глаза ее разгорелись. Если ее собеседник и был сумасшедшим, то это только подогревало интерес.
— Помните, когда мы первый раз встретились, — он натужно закашлялся, — я поднимался к роднику. Мы разошлись, но у меня появилось ощущение, что наша беседа не закончилась. И поэтому, когда я дошел до воды и стал по обыкновению беседовать с Матерью — там абсолютно необычное место! пронзительное! волшебное! — я спросил про Вас. И получил ответ, что Вам необходима помощь.
Он, наконец, поднял на нее темно-карие, почти черные глаза. Но в них не было ничего пугающего. Только, где-то на дне, притаилась едва различимая боль.
