С медленно заживающей ногой трудно было ходить на рынок, зато она никоим образом не мешала вылизывать квартиру (на четвереньках), стирать белье и готовить — благо, базар был переполнен дарами нового урожая. Вика постепенно отсыпалась и приходила в себя, писала письма домой, слушала музыку, втягивая полной грудью теплый ветер внезапно вернувшегося лета. Город обнимал душу, уютно и сокровенно, именно здесь сбывались мечты, согревало полное приятие, именно здесь маленькая художница чувствовала себя любимой, красивой и значимой. В танце тополиной листвы во дворе разливалась благость.
Здравствуйте, мои любимые! Пишу вам из Симферополя. Сижу на балконе, любуюсь голубыми складками на горизонте, наблюдаю, как одно серое соседское чудовище загнало на яблоню другое рыжее соседское чудовище, варю грушевый компот и пишу письмо. Музыка из моего окна сотрясает двор, но время обеденное, и они потерпят. На обед — капустный супчик. Я его уже сварила, но еще не ем.
В общем, хожу как в легком опьянении, наслаждаюсь теплом, Симфом и комфортом и, в общем, на берег, а особенно — в палатку, не тороплюсь.
Кстати, Лида за меня переживает, я чувствую. Вы бы позвонили ей, сказали бы, что все хорошо, узнали бы, как дела?
Если заедет — передайте вот это письмо:
Лидочке и Андрюшке
А, помнится, хотела я стать Феей ручья.
И была бы у меня маленькая дочь-хохотушка.
И дело у меня какое-нибудь было. Например, чесать космы водопаду. Ежели никто их не расчешет, как будет струиться он, сверкая на солнце? Ленты его в вечерних сумерках начинают светиться сами, нежным голубым сиянием. И песня становится другой. Скалы окрашиваются красными кораллами заходящего солнца и постепенно погружаются в прохладную тишину вечернего неба. Ветви высоких буков черным тончайшим кружевом переплетают бисеринки глубоко-синих небес, и, пока месяц не запутается в кизиловых ветвях, многое можно разглядеть — птиц, устраивающихся на ночлег, россыпь кизиловых рубинов и розетки орехов, скользящие по глади ручья... Туманы, обволакивающие горные дали мелкой взвесью, ласкают отроги и склоны, росой ложатся на разгоряченные плато. Их задумчивость перестраивает ритм жизни. Бабочки уступают место ночным мотылькам. Засыпают белки, что здесь, у Красных скал, круглый год щеголяют в ярких нарядах. Просыпаются беспокойные ежи — в зарослях то и дело раздается их топот.
Моя дочь играла бы с ними. Говорила бы с родниками, чья мелодичная речь рассыпается маленькими словечками о большой воде, слагающейся в материнских пещерах. Источенное лоно поит источниками всю долину, весной заполняя ее цветом диких вишен, а осенью — желто-рдяным, облетающим покровом. Сами пещеры пульсируют как сердце, то наполняясь живительной кровью, то отдавая ее своим летающим, ползающим, бегающим и покачивающимся на ветру собратьям. Вода то тихо щебечет и гортанно урчит, то, все сметая на своем пути, устремляется к выходу из каменного лабиринта, растачивая и вымывая диковинные ходы. Пещеры дышат и полны сквозняков. Красноватые своды, твердые и хрупкие, едва заметно пульсируют, прекрасные, но сами не знающие об этом, как и любая плоть. Их скрывает мрак.
Но, самой подвижной силой, вода, источаясь, вынося на свет цветные камушки, кроша породы, сбегает в ненасытные поля и холмы, раззванивая неслышные тайны по всему свету.
Слышите, как смеется она, перекатываясь через жемчужно-серые валуны, самые крупные из которых увенчаны мятой и цветами? Там, ступая по мшистым лоскуткам, перепрыгивая стремнины, гуляет моя девочка, лаская листья орешника и вишен, склонившихся над ручьем...
На столе в белом солнечном пятне пьяно покачивали тяжелыми головками астры, полумесяц арбуза переливался розовой икрой. За стеной считал круги магнитный альбом Чичериной: "Жара, жара... жаренное солнце больших городов... Где-то... лето... далеко! Лето... за стеною... южных гор."
Стараясь думать только о светлом и праздничном, об этих малиновых и лиловых лепестках, о сочных грушах, о легком ветре в занавесках, чтобы никакая тень не заползла в этот хрустальный мир, Вика набрала заветный номер и споткнулась о голос Йоги, жесткий, колючий и злой.
Рассказать о собственной неуклюжести и хромоте постеснялась, до сочувствия ли тут было, когда каждое слово любимого и ненаглядного резало по живому. Сжавшись вокруг трубки в комочек, Русалка лишь повторяла, униженно и настойчиво:
— А, все равно, ты зашел бы? Тебе же недалеко. Я все там же, на Москольце. Обед готов, покормила бы тебя?
Но с каждым разом все больней и больней, наотмашь било по щекам кричащее "нет!", пока драгоценный скалолаз с пожеланиями всяческих удач не бросил трубку.
Вика легла пластом на ковер, там же, где сидела, а над ней надрывалась неутомимая Чичерина:
— От тебя до меня — лишь окно с погасшим светом, от меня до тебя — сорок тысяч километров... Уходя, уходи! Улетаешь, улета-ай! Через небо протяни мне тропинку в ра-а-А-ай!...
Раздался звонок в дверь.
Прилагая все силы, чтобы не хромать (отчего-то при мысли о подобном недостатке, на девушку накатывало жгучее чувство стыда и собственной незащищенности), художница вышла в прихожую, с трудом справилась с замком. На пороге стоял Володя, хозяин квартиры.
— О! — заметался он по комнатам, как гончий пес. — Наконец-то порядок в этом свинарнике! Я тут зашел поглядеть, не надо ли чего?
Он гордо припечатал на стол бутылку сладкого вина, и, хочешь-не хочешь, пришлось составлять ему компанию. Потом Володе возжелалось танцевать, он поставил пластинку, и Вика изобразила в паре с ним несколько неуклюжих па, стараясь не шипеть от боли. Разговор не клеился, и, просидев до темноты, благодушный Владимир откланялся, несолоно хлебавши.
— Вы тут, девушка, я смотрю, польку-бабочку отплясываете? — ехидно осведомился Кирилл, разбирая рюкзак. — Мне Володя все доложил!
Вика промолчала, а он продолжал уже на тон ниже:
— В Ялту поедешь, девчонка?
— Я хотела на Красные... — потерянным голосом прошелестела несчастная Русалка.
— На Красные тебе нельзя! — бодро отреагировал спаситель. — Йога сказал, что видеть тебя не хочет, а если сунешься, недолго тебе и в голову дать!
— Так и сказал?
— В точности! — радостно закудахтал Кир.
— А как он сам? — Вика подперла щеку рукой и сидела абсолютно неподвижно, казалось, даже грудная клетка не шевелится.
— О! Мужик в фаворе, — с глухим стуком рюкзак воткнулся в угол за проигрывателем. — Получил премию на швейцарском фестивале за фильм с его участием, купил себе угол в Симфе, с камином даже. Видел Гошку тут на Красных, как всегда — глаза горят. Выбрал себе жилье по нраву — грот, до него по скалам спускаться надо. Я там, правда, не был. Он никого туда не водит, но говорит, что жилище вполне. Во время сильных дождей только ручей по полу бежит.
— Ну и хорошо, — понурила голову Русалка. — Но он же не каждый день там? Может, можно выбрать день и не столкнуться? Я по водопадам соскучилась...
— Это неэтично, — отрезал Журавлев. — Если только осенью или зимой. Не порть мужику сезон, в конце-то концов!
— Ладно, — Вика легла подбородком на скрещенные руки, ее уносило течение. — В Ялту, так в Ялту...
Они вылезли из троллейбуса, чуть не доезжая Ялты, в Никите, небольшом поселке, главной достопримечательностью которого являлся ботанический сад.
— А сейчас, девушка, Вы увидите Колю! — в голосе Кирилла было бы меньше торжественности, если бы он представлял самого папу римского, но мифический Коля поражал воображение...
И действительно, стоило Вике под перезвон железа войти в уютную кузню, занимавшую часть первого этажа внушительного трехэтажного дома, как она с благоговением остановилась на пороге. Хозяин выстучал на черном витом пруте последние аккорды, бросил все, как есть, и, снимая фартук, вышел навстречу гостям.
Был он невысок и крепок, и даже, как бы, сердит, но в глазах светилось потаенное лукавство, словно он вместе с вошедшей рассматривает себя с ног до головы и его это весьма забавит. Более всего Коля напоминал толкиеновского гнома, жилистого, коренастого, загорелого. Не хватало бороды, да ее и не требовалось, настолько солидно и самодостаточно он выглядел. От груди через весь живот тянулись огромные, словно уложенные рельсы со шпалами, швы. Не иначе, как сам Гефест собрал кузнеца себе в помощь из подручного материала.
— До-обро пожаловать, — заметно окая, поприветствовал хозяин, вытирая руки фартуком. — Кого это ты, Кирюша, привел?
— Тебе понравится, — Кир зашагал по кузне, будто по болоту, широко расставляя ноги. — Все — как ты любишь! Мало того, что художница, так еще и спелеологиня. ... Да! — повернулся он к Русалке, словно очнувшись. — Коля же у нас спелеолог! И весьма уважаемый и известный в Крыму. Один из первых... Николай Теплыгин!
— Чаю с дороги? — осведомился Николай. — Я тут как раз варенья инжирного наварил...
Дом не уступал великолепием хозяину. В нем все было устроено так, чтобы не хотелось желать большего. Начать с того, что располагался он на достаточно крутом склоне и имел выходы на улицу с любого этажа. Вика за все время пребывания там так и не смогла сосчитать количество входных дверей. Семь или восемь? Или около того?
Под его крышей счастливо уживались авторемонтная мастерская и кузня, баня, гостиная с камином, хозяйские спальни — Коля жил один, с сыном, уютная и просторная кухня с пятиметровыми потолками, над ней необъятный чердак, на котором Николай грозился устроить бильярдную, но самым замечательным местом во всем доме, был, разумеется, балкон. Украшенный резным деревянным козырьком и отгороженный изогнутой бетонной стенкой, он был распахнут морю и небу, и располагался так высоко, что никакие посторонние взоры не могли тревожить его обитателей. В глубине стоял уютный топчан, в каменной нише над ним улыбался Будда в окружении светильников и бронзовых сосудов. Притулившись в углу, мужественно считала влажные утра рассохшаяся гитара.
Кирилла с Викой поселили именно там, и, потягивая вино за грубо сколоченным столом, они вели длинные беседы с хозяином дома, а ослепительно белая луна, решительно карабкаясь в чернильные небеса, засыпала море осколками битого фарфора. Утром же по спальнику с настойчивостью рыжего котенка в постель вползало жаркое солнце, заставляющее сбрасывать душные покровы и нежиться в сладких лучах обнаженным телом.
Лето продолжалось. На террасах-ступенях Колиного огорода наливались сахарным соком огромные розовые помидоры, находившие позже пристанище в банках, скрытых кирпичными стенами ладного погребка. С раскидистых ветвей миндаля падали на грядки спелые орехи. Урожай за урожаем приносил инжир, и на веревочках за домом сушились, привязанные за хвостики, "узелки" белесых смоковок. Николай был рачительным хозяином, его можно было застать не только в кузне, но и с ножом наперевес над грудой очищенных овощей, перерабатываемых в соленья. Под боком невозмутимо лежал Кондратий, кот редкой величины, погруженный в глубины философских раздумий.
К Колиному же благу была предпринята попытка запаса маслят. Но после поездки на ай-петринскую яйлу, где трое здоровых мужиков плюс Вика набрали несколько ведер грибов, а по приезду домой выяснилось, что все это совершенно некому чистить и перерабатывать, грибы были отданы соседке и возвращены в виде невразумительных банок с рассолом, в котором плавали отборные единицы, по нескольку штук на емкость. Больше лесных вылазок не планировалось, но на то, с каким уважением Николая встретили на яйле ай-петринские аксакалы, да еще и отправили в Ялту с первой же оказией, стоило посмотреть.
Шрамы Коля, как выяснилось, получил при падении с дельтапланом на плато, в давние времена. Но основной его страстью была спелеология, еще века железных лестниц.
— Это что же за зверюшка ходит с каской на макушке? — нараспев декламировал он собственные сочинения, ласково посмеиваясь и с сумасшедшей скоростью чистя картошку. — Любит дырки он копать, много есть и долго спать. Лезет он в любую щель. Догадайся, что за зверь?
Вика кивала, нарезая помидоры для будущей яичницы.
— Раньше много народу разного можно было встретить... Хорошие люди... — задумчиво изрекал Коля и, поощряемый интересом художницы, снова трагически и назидательно читал нараспев. — Стих-плач друзей Жорика по его ушедшей холостяцкой жизни. Жора Космач, — пояснял он нетерпеливо кивая головой, — состав сборной Украины по скалолазанию, начало восьмидесятых... — но, вот, старт был взят:
— Солнце скрылося, день кончается, Жора Космач наш, да венчается. А венчается он с невестою, с ним мы связаны дружбой тесною. Дружбой тесною мы с ним скованы, узлом бочечным застрахованы, подстрахованы булинём-узлом, дружба старая не идет на слом... Завязалися узы брачные, появлялися мысли мрачные, забывай, дружок, дела разные, дела разные, скалолазные. На базар неси лыжи польские, принимай детей на довольствие, вместо вымпелов — лишь подгузники, а ночной горшок — к ним в союзники. Брось-ка термины альпинистские, ледоруб возьмут друзья-близкие, крючья-шлямбуры отнеси в сарай, навсегда забудь альпинистский рай. Засосет семья, словно колодец, ты прости-прощай, добрый молодец...
— Ого! — Вика сияла улыбкой, а яичница выражала свой восторг громким шипением. — А Йогу ты знаешь?
— Ну а как же? — подмигивал Коля, принимаясь за очередное дело. — Помню, были спасы тренировочные, на соревнованиях. И Йоге по жребьевке досталась роль пострадавшего. И его должны были со скал спускать. Но что-то они там не рассчитали или пошутить хотели — спустили его точнехонько в ежевичник, — последовала многозначительная пауза, во время которой фыркала не только яичница. — Я в жизни не видел, — патетически вздевая нож, итожил Коля, — чтобы пострадавший с такой скоростью карабкался вверх по веревке...
Вместе с Журавлевым и Теплыгиным, девушка ходила на море, на заповедный мыс Мартьян. Там, как и над Бухтой, поднималась к солнцу можжевеловая роща, а дикий пляж дышал веселящим газом нудизма. Море серебрилось от Медведь-горы до зеленой чаши Ялты, вольное и бездонное. Кир не столько плавал, сколько фотографировал Вику, и она постепенно отдалялась ото всей этой картины, совершенно не желая вмешиваться и что-то портить. Где-то там внизу прыгала среди камней смешная рыжая девочка, кокетничала с Колей, подкалывала Кира, сама живость и лукавство. Разбросанные великанской рукой, на взморье чернели камни, на которых грелись людские тела. Щелкал затвором фотоаппарат Кирилла, текло бледно-голубое, выжженное до бесцветности, небо. Махали ветками яркие сосны, а в бесконечной ряби волн отражалось только знойное благодушие.
Киру никогда не понять, какое это удовольствие — плавать. Поэтому он с гордым видом римского патриция сидит на берегу. Но каков бы он ни был — он хотя бы стремится сделать меня счастливой. А то, что у него ничего не выходит — не его вина. Я же сама не позволяю. Но как красив мыс! Ведь это могло бы стать началом новой жизни. Стоит мне лишь отпустить прошлое, и будущее подхватит на свои чудесные крылья, умчит от болезненных воспоминаний. Надо только простить себе, что не справилась, не воплотила мечту, от которой зависело так много! В конце концов, я уже выросла и смогу сохранить мир, потеряв Гошу...
