Милый, у меня нет для тебя песни. Нет слов для тебя...
Раньше были. А теперь? Я попробую, раз это для тебя так важно.
Это все Танька виновата. Все началось с нее...
Белгород. Духота. Чертова таможня. Сколько стоять поезду — не знает никто. На горизонте свивается в тугой узел гроза. Там Харьков. Все вымотаны до предела. Смешно подумать, как тяжело на человека действует безделье. Но людям совсем не смешно. В серых сумерках две девицы бредут по платформе, считают вагоны. Одна — тощая и черная как смоль, другая рыжая, кудрявая, сдобная. Первая ищет лисьим глазом нужных продавцов, вторая, не отрываясь, смотрит на беспокойное небо, оступается и падает на рельсы, вниз...
Лес полон перезвона. Туман. Тяжелые капли с трудом отрываются от глянцевых ветвей и прячутся в пряди мокрой травы. Вместо дороги — две колеи глиняного месива. Если идти — так по средней бровке, сквозь заросли таволги. "Да, давненько ездили здесь... " Навстречу — темно-синий силуэт. Бояться рано. Бояться я еще просто не научилась. А вот здороваться с незнакомцами заранее, мысленно, про себя — пожалуй! Люди тогда встречают по-другому. "Здравствуйте!"
Очень рослая, хмурая женщина, на плече — сокол. Кто с бОльшим любопытством таращится — я или птица, решить трудно. Темные юбки развеваются. В лесу поднялся ветер, он отряхивает изморось с пушистых метелок цветов. Запах настоян холодом и свежестью. От него кружится голова. Женщина поднимает левую бровь. Я здороваюсь вслух. Она останавливается, оглядывает меня с высоты Пизанской башни и бормочет под нос мелодичным вибрирующим голосом: "А вот и ты... "
Я не успеваю удивиться, она хватает меня за плечо и подтягивает к себе поближе. Изучает. Тут уже мой черед что-то делать, как кошка из чужих рук начинаю выкручиваться, отталкивать ее от себя, сокол пронзительно кричит, щелкает клювом, бросается мне в лицо. Закрываюсь от него локтем. Когти проходят по груди. Издалека слышу удивленное: "Да тише ты, дурачок... "
Вика поднимается на ноги. На краю платформы стоит испуганная Танька, изучает на подруге порванную майку, которая начинает быстро пропитываться кровью. "Пойдем, дело я себе уже нашла," — бравурно бросает Вика, и они возвращаются в свой вагон.
В Харькове небо лопается, кажется, что оно несется на землю, что его выворачивает, как рукав овчинного тулупа клочьями грязно-пепельных облаков. Наливается синевой. Бесятся молнии. Даже таможенники воздерживаются от долга службы. Поезд лихо набирает скорость. Струйки воды ползут по стеклу, завиваются внутрь. Все становится влажным. Пассажиры ругаются. Поезд старый. Того гляди — развалится. Но есть полет, есть гроза и есть дорога в Крым — неизвестный, манящий, желанный.
Майка давно постирана и заштопана. Кровь остановилась, но, судя по всему — шрамы будут. Три коротких кривых надреза. Вика не печалится. В случае чего скажет: "На медведя ходила... " Танька спит.
Крым — это такая странная штука. Вода — то тут, то там... Викуся географию никогда не учила, потому она не перестает удивляться, вроде берег ушел в сиреневую дымку справа. Но в Феодосии море почему-то слева. Поезд приходит прямо на пляж. С одной стороны шоколадки отдыхающих, с другой — пряничные домики особняков. Повсюду бегают тетки с вафельными трубочками, набитыми сгущенкой. Оживление и веселье, как в стайке малышни, играющей в кубики. Смачный город!
Девочки, прямо с рюкзаками, отдают дань пляжу. Море! Какой дурак сказал, что оно соленое? Оно вкусное!!! И в нем так легко плавать! "Море... Мамушка... Давай, ты будешь моей мамой! Я же чувствую, как ты любишь меня! Ласкаешь... Укачиваешь... Море! Научи меня плавать как рыба!" Вика заплыла далеко за буйки и раскинулась на воде. Голова запрокинута. Вместо неба у нее цепочки маленьких волн, вместо моря — кружева легких облачков. Вместо сердца — весь простор, который только можно вместить. И только порезы саднят. Но морская вода их живо залечит. Море! Оно ведь доброе!
Мешанина чувств, мешанина открытий. Мороженое с лепестками роз. Нет! Лучше с инжирным вареньем! Автобус, петляющий в Судак. И настоящие горы, буйство зелени, малахитовые виноградники, и вода — от провалов и ущелий до самого горизонта. Она плещется в зное легкой газовой косынкой, и уже не поймешь, где море, где небо... Все наэлектризовано, свито пружиной восторга в животе. Это все — им, "лягушкам-путешественницам"!
Маленькое кафе на серпантине — лукавой дороге из Судака в Новый Свет. Девчушки сидят, пьют апельсиновый сок, а рядом, шелковым серым боком, отвесно ввысь уходит стена. И нет ей предела. Сосны на узких полках, засыпанных рыжей хвоей, становятся все меньше и меньше, взгляд привычно отмеряет расстояние, но стена не кончается. Она врастает прямо в небо, сливается с прозрачностью голубого воздуха. И главное чувство, которое возникает рядом с ней — хочется, чтобы она БЫЛА! Такой покой, такая любовь и сила текут от нее, что хочется встать во весь рост — ну никак не меньше, чем ее! — и обнимать, и ласкать, и прижимать к себе вибрирующий теплый бок живой стены.
Еще когда она только показалась из-за поворота, своей величественностью ошеломила Вику. Татьянка же подсказала, что имя стене — Сокол, или Куш-кая, Птица-скала. И он действительно был похож на птицу, полураскрывшую в приветствии крылья. Позднее Вика поймет, что у горы не может быть формы — есть лики. Встречающий Сокол на дороге в Новый Свет, оберегающий Сокол — над морем, Сокол, гордо спускающий сильные ноги в подвластный ему поселок — их много, все они — лишь отражение сущности. Так же, как и брат его, Орел, что отвернулся, с усмешкой слушая болтовню экскурсионных катерков. "Легенда об этих горах такова — молодой Сокол вызвал на бой старого Орла... старый Сокол, побежденный молодым Орлом... поверженный Орел, припавший к воде... наказанный богами Сокол... а Орел!... "
Ощущение родства было таким сильным, что Вика сразу успокоилась насчет своего будущего. Все у них будет хорошо! Разве хозяин может допустить, чтобы его сестре причинили зло? А в том, что Сокол видит ее, рад ей, любит ее всей душой, Вика не сомневалась...
— Как же быть с теми людьми, которые в горах разбиваются? — усмехнулся ее собеседник. — Они настолько не нравятся горе?
Они сидели на диком пляже, в Бухте Любви, под самым сердцем Сокола. Когда-то в Бухте росли два дерева, удивительно похожие на людей — Адам и Ева. Потом Адам осиротел и получил другое имя — Аполлон, потом не стало и его... А Бухта так и осталась — Любви. Как еще могут звать Бухту, которую поят дожди, сбегающие по Грудям Сокола? Которая сложена галькой из его плоти. Увенчана можжевеловой рощей, соснами с аристократически длинными иглами... Подружки разбили палатку в разношерстном обществе других любителей "дикого" отдыха.
Йога — так отрекомендовался нынешний собеседник Виктории — появился тут только сегодня, причем весьма эффектно. Дайте сами определение лихой размашистой походке человека на костылях, загорелого до черноты, поджарого до костей, лохматого, бородатого, носящегося по камням как белка, плавающего как морской котик! Он был настолько необычен, с выгоревшими желтыми волосами, пристально глядящими бирюзовыми глазами, что девушка сидела и гадала — сколько же ему лет? Семьдесят или пятьдесят? Невозможно определить!
— Да нет! — в ответ пожала она плечами. — Людей, которые разбиваются, гора попросту не видит. Они слишком мелки для нее. Они же тоже по ней ползают, не видя ее!
— Может быть, все-таки, лАзают? — сделал он ударение на последнем слове. — А не ползают? Девуля, давайте уж условимся. Лазают.
— Ползают, ползают, — расхохотались девицы, счастливые чуть-чуть подколоть его.
Йога оказался всемирно известным скалолазом, Татьянка о нем слышала. Один из немногих людей в мире, получивших звание "человек-паук". Он свободно совершал восхождения по "отрицательному углу" и был знаменит своими "первопроходами" и восхождениями без страховки — соло, "экстрим"...
Они сидели друг напротив друга — он и Вика. Он улыбался в усы, а Вика пыталась понять, что напоминает ей его улыбка. Да! Египетские скульптуры. Архаическая улыбка. Они сидели, говорили, им было попросту ХОРОШО.
Это Танька виновата. Это она сказала потом:
— А, знаешь? Если бы вас оставили вдвоем, мне кажется, у вас все бы сладилось!
— Да ты что? — возмутилась Виктория. — С ума сошла? Он женат! Да и... я не думала ни о чем таком! — подобные мысли ей действительно были внове, она все еще пребывала в своем детском мире, мире сказок, и это не могло не печалить Татьяну, с горячностью миссионера убеждавшую, что в жизни необходимо перепробовать все.
А девочка сказала... и стала думать. Йога не просто был женат, он и приехал с женой — блондинкой, прятавшей усталые глаза под широкополой шляпой — и дочерью, которая была на несколько лет младше Вики, и из которой Йога всю жизнь мечтал вырастить художницу — привозил ей из-за границы краски, мелки, поощрял и направлял. Он и сам прекрасно писал акварелью, но жалел на это времени...
Вика была поражена, она выбрала для себя путь художницы, но стала ей вопреки желанию семьи, частенько, когда она заявляла, что "работает", ее поднимали на смех. И тут отец своей рукой подталкивает дочь браться за кисть! Мечтает об этом...
Их пути стали пересекаться. То они встречали Йогу на набережной Нового Света, и он провожал их в Бухту, то приходил в Бухту сам. Йога был сказочником — на любую мелочь он с легкостью мог сочинить целую историю, и прибаутки, казалось, роились вокруг него разноцветными мошками.
— Счастливо, девули! — говорил он на прощанье. Это "девули" словно выпевала внутренняя флейта — столько любви и уважения было в нем. При этом, несмотря на костыли, мужчиной он был неотразимым, и это смущало Вику, она думала о сотнях женщин, которые любили его, когда смотрела в удаляющуюся треугольную спину, покрытую мощными узлами мышц и буграми травмированных позвонков.
В Бухте были очередные проводы, кипящие дешевым белым вином, когда Йога оторвался от восторженной толпы, подсел к подружкам, замершим у входа в палатку перед вечерним морем, и, по обыкновению, попросил показать новые акварели. Троица сидела рядком и мирно разбирала картинки. На одной Орел получился очень забавным — похожим на птенца с вытянутой шеей. Викусю это тревожило. Она всегда старалась передать в работе если не суть, то хотя бы сходство, а такого профиля у горы никогда не видела. Но — вот! — Йога уверял, что — похоже! Очень похоже!...
— Дай сюда! — он подцепил из стопки работ "вершину Сокола", огляделся, выдернул из раскрытого пенала простой карандаш. — А вот тут и проходит маршрут.
Короткие штрихи потянулись по акварели, Танюшка от возмущения даже рот раскрыла, а провокатор поглядывал блестящим птичьим глазом за реакцией художницы. Вика улыбалась, ей нравилась эта игра в поддавки — что еще, мол, придумаешь? Хулиган передернул плечами от удовольствия, линия на картинке завершилась горделивым флажком.
Веселый треп постепенно стушевывался, слова становились раздумчивее, глубже, откровеннее. Йога рассказывал о себе, о травме, которая перевернула его жизнь. Ни одного серьезного удара не нанесли ему скалы. На съемках фильма он должен был в финальных кадрах выходить на гребень горы, доставать спрятанный параплан и нырять с Орла в Новый Свет. Ветер смял параплан и швырнул его назад, через макушку Орла, к морю. Вдоль стены потоков не было, белым голубем без крыльев летел вдоль скалы, раскрывал крыло, поднимался... И снова. Пять раз удавалось взлететь. Пять раз! И все же — камнем из пращи его метнуло на камни.
— Там проходили туристы, — мрачно продолжал Йога. — Я не мог пошевелиться. Они все видели, но никто не подошел. Мне хотелось сказать им — ребятки! Хоть папироску в рот суньте! Там, в заднем кармане лежат, — но я не мог и этого...
Врачи собрали его по частям, но и они не могли вернуть ему подвижности. Два года он пролежал парализованный по грудь с диагнозом "улучшения не ждать".
— Два года я так провалялся, полуживой. Думаете, я не смог бы руки на себя наложить? — короткая усмешка мелькнула в усы. — Смог бы. Сил в руках, подтянуться до окна, у меня хватило бы. К тому же, я тогда стал очень мало весить. Все, что ниже груди...
И это походило на правду. Самой широкой частью ног выделялись колени.
— Но стало так противно. Мерзко. Ко мне приходили "корешочки"... Соседи. Ну, надо же посочувствовать тому, кому еще хреновей тебя. Приносили водку.
— Гоша, сколько тебе было?
— Мне было сорок, когда я решил нажраться. Человек не может столько выпить. Но и я не хотел больше так. Я понимал, что это конец. Очнулся на следующий день от зуда в члене. Ну... в туалет приспичило. Не все сразу, потихоньку. Но я старался. Для меня было важно, что я — сам. Бывало, пока ползешь на четвереньках вылить эту банку, разольешь все. Чувствительность от колен-то так и не вернулась. Два года уже прошло. Я каждый день просыпаюсь и думаю — а вдруг?
Он горько улыбнулся.
— А потом — институты, клиники... Семашко. Меня там мужики первым делом спросили — что? И у тебя как у всех? Я тогда не понял — что? Ну, мол, жена бросила? А она не бросила, она такой воз вывезла, Людочка...
Гоша запнулся, фыркнул. На лицо набежала тучка.
Художница засуетилась, не зная, чем его отвлечь. На глаза ей попалась стопка хрустких стаканчиков. Она тотчас извлекла из-под полога пластиковую бутылку. Золотистая сладко пахнущая струйка обошла кругом три стакана.
— Гошка, держи!
— А? Нет, не буду. Не обижайтесь, — он виновато поморщился.
— Это сок! — хором расхохотались заговорщицы. — Мы только сегодня в Судаке купили.
Дух свежего винограда растекся по палатке. Йога жадно, словно шмель, обмакнул усы:
— Что вот ты скажешь про любовь из жалости? Вот полюблю-ка я тебя из жалости!
— Разве так бывает? — усмехнулась Татьяна. — Любовь и жалость... Мне кажется, это совсем разные вещи.
— Разные, разные! — Вика хлопнула себя по бедру и поднялась. — Даже и не думай. Если тебя жалеют, ты для человека маленький. А если любят — ох, какой большой!
Он пристально наблюдал за ней, и глаза его вроде бы оттаяли, а художница, не выдержав такого взгляда, нырнула в палатку и достала оттуда одеяло, укутала всем колени.
— Да мне не надо, — отмахнулся Йога.
— Надо, — назидательно возразила она. — Это ты их не чувствуешь. А они все чувствуют. И им должно быть тепло.
Он обернулся и весело на нее посмотрел. Будто барбос, приподнявший одно ухо.
— Гоша, Гоша! — разносился зычный голос над Бухтой, — Господи, ты здесь? — у полога палатки резко затормозили загорелые ноги в разбитых шлепанцах.
Обхватив короткими мозолистыми пальцами колени, к троице склонился всклокоченный блондин с перепуганными глазами:
— Я ж волнуюсь! Темнеет! Ты в спасслужбу ночевать-то пойдешь?
