Короткая, возвращающаяся в свои берега борода, стриженая голова и узловатые, в синих рукавах водолазки, руки, торчащие из пройм жилета — был он несуразен, как только что вылупившийся птенец с врожденно-сердитым выражением круглых глаз. Последние полгода его поиски истины носили осенними штормами бренное тело от берега к берегу. И то он совершенно прекращал пить, становился циничным и хрупким, как первый лед, то брился наголо, то уходил к местным колдунам и шаманам, в общем, жизнь вел социально активную и психически неустойчивую.
Однако, водка, которую друзья предусмотрительно принесли с собой, быстро настроила его на лирический лад, Гоша перестал жечь виновницу встречи глазами, расслабился и подобрел:
— Какие новости слышны, девчонка?
— Да о новостях вы сами должны знать, — пожала плечами она. — Не знаю, слышал ли ты, а Лелик мне писал, что у вас в Симферополе Марину убили. Флейтистку. Играла в Гроте, помнишь?
Гошка разом помрачнел:
— Нет, не слышал. А вы дружили? Я помню, ты разговаривала с ней.
— Да, доверительно, причем. Любимый человек у нее был. Она его ждала.
Над переносицей у Йоги появилась знакомая буква "L":
— Я всегда ей давал пятерку в конце рабочего дня... Знаешь. Тут, конечно, слова неуместны, но мне кажется, природа не слишком разборчива в судьбах своих детей. Когда падает старый ствол, он ломает и кучу молодых побегов... На пещерах тут мальчик упал. С водопада. Я сказал — хвала богам, это жертва Пещере. Может, это и грубо звучит, но, по крайней мере, в этом есть смысл!
Журавлев, совершенно не одобрявший подобных речей, поспешил на улицу, за второй бутылкой. Сам он пил не особенно охотно, но компанию поддерживал исправно, а разошедшийся Йога был компанией хоть куда!
Вика же воспользовалась ситуацией и сделала на свою "мыльницу" пару Гошкиных портретов, где он, с ней наедине, был уже совсем не таким шумным и сумасшедшим Гошей.
Он смущенно бросил фиолетовый камень (и тот покатился по столешнице с обиженным рокотом), коротко взглянул девушке в глаза, х-Ха!кнул и ткнул в фотоаппарат ленивым указующим перстом:
— Бросай-ка ты эту штуковину, девчОнка, и иди сюда!
Она обошла длинную, разделяющую их столешницу и попала в его жадные объятия, совсем не вязавшиеся с обликом пустынника и постника.
— Викусик, пойдем в комнату! — просипел Йога, увлекая ее за собой в дальний угол квартиры, откуда желал прошлой ночью добрых снов грустный Кир.
Журавлев не проявил свойственного ему великодушия и вернулся с рынка очень быстро. Хлопнула входная дверь, а затем послышались его неуклюжие шаги к софе в главной комнате. Ее протестующий скрип и удовлетворенный вздох служили верным свидетельством того, что за тонкой дверью сейчас на диване предавался заслуженному отдыху честный человек Кирилл. Но для Йоги, по-видимому, это явилось полнейшим сюрпризом, потому что устав бороться с Викиной зажатостью и не приняв на веру ее слова о нежеланном соседстве, он пошел проверять, да так и застыл на пороге:
— О! Кира! А ты откуда здесь?
Тот с готовностью поднялся, и они удалились на кухню поклоняться новой бутылке водки.
— Гошик, погляди, какая книжка мне попалась! — Вика выудила из рюкзака "путеводитель по маршрутам Морчеки", сложной форосской скалы, снискавшей у Йоги особенную любовь.
— А, опять этот двоешник! — нахмурился Гора. — Кир, ручка есть? Щас мы его!
Он жадно схватил протянутую ручку и смачно зачеркнул букву "о" в названии книги:
— Ма-а-арчека! Ма! А то понапишут, — и так сидел и бурчал, изучая в аннотации "большую благодарность Йоге за помощь в составлении", наконец, не выдержал, распахнул форзац и размашисто начертал с троекратным подчеркиванием: "Марчека — моя единственная любовь! Йога".
Вечер, полный философских споров о смысле жизни и перемывания костей старым друзьям, не скрашивали даже тосты в честь Прекрасной Дамы. И заветное "мамик, аллё, да, я у Кирюши, щас он с тобой поговорит, ну, сама понимаешь, это ж такое дело, засиделись, завтра буду как штык", обещавшее целую ночь под боком у любимого, будоражило, но не дарило хрупкого чувства волшебства. Ворованные взгляды, ворованные прикосновения. Вика поняла, сразу и вдруг, что хочет большего — доверия, семьи. Что пока она потворствует этим "невинным" обманам, сама совершает еще больший — она обманывает собственное будущее. И с этого момента ее отношение к Йоге потеряло бескорыстие нежной привязанности. Открывшаяся, словно бездна, ясность криком кричала, что, принося себя в дар, девушка способствует точно такому же отношению к ней самой. Гоша с той же легкостью пожертвует ею, когда потребуется... и, пожалуй, в этот странный момент в бескровной бабочке воплотилась женщина.
Журавлев оставил им широкую тахту в большой, проходной комнате, а сам ушел спать в дальний угол квартиры. И пока Йога ворковал: "Викусенька, подвинь сюда ножки! Удобно тебе?" — стараясь, не сказать лишнего слова, которое можно истолковать как надежду, признание, обещание общего будущего, его спутница, читая пробелы и паузы, утверждалась во мнении, что это единственное, на что она годится. Утешать, лечить раны...пластырь выбрасывают, когда в нем проходит нужда.
Но, согревшаяся на широкой груди, сводом скрывающей гулко бьющееся сердце, маленькая женщина ясно понимала, что такое Дом. Дом был здесь. Вот на этой груди. И не в силах надышаться, не в силах перерасти щемящее чувство избранности этого мужчины среди прочих, самого красивого, небесно прекрасного!, Викуся понимала, что единственное, что ей остается — сберечь каждую секунду в памяти, потому что мечта, удаляясь, хлопала крыльями в заоблачном запределье. Ленточку сорвало с вишни и смыло в зимнюю грязь. Слишком хорош. Недосягаем. И если и суждено спать на мужской груди, она никогда не будет такой прекрасной, как эта.
За окном шлепал по сонному двору теплый дождик.
Йога потянулся губами, поцеловал девичий висок, с которого вниз упрямо закрутился длинный локон, по Викиной груди острым углом скользнул новый кулон на синем репшнуре — круглая таблетка агата с желтоватым пятном, вписанная в металлический квадрат — Гошка чертыхнулся и махом освободился от амулета, забросив его на стул в изголовье.
— У тебя новый талисман? — усталым голосом едва прозвучало от Вики. — Ты раньше только сердолики носил... — "камни любви", осуждающе добавила она уже про себя.
— Да... — он болезненно поморщился. — Это тот самый камень, с которым я упал. Который пожелтел за три дня до... Сделал ему новую оправу. Можно сказать, дал новую жизнь.
— Можно посмотреть? — она осторожно перевернулась на живот.
— Не стоит брать руками, — покачал головой Гоша. — Это очень серьезная вещь. Это может быть попросту небезопасно.
— У камня — девять жизней, как у кошки, — Вика сердито надула губки.
— Да, у кошки — то-о-очно, — покладисто согласился скалолаз, продолжая внимательно изучать глазами ее всю, каждую клеточку. — Вот помню, Плюша прыгнула с балкона. Охотница! Птичка ли ей там что нашептала? Неделю лежала пластом, а потом поползла к дверям и стала проситься. Я сразу понял — умирать идет. Нет, говорю, Плюшенька, я тебя не отпущу. Две недели колол, отжила...
— Когда же ты обрастешь? — Вика оттаяла и трепала ежик коротких волос, с ними Йога был вроде и не Йога.
— Зато купаться хорошо, — хохотнул он. — Я тут рекорд в Ялте среди моржей установил. Не слишком честно, конечно, вышло... Ну, там сопровождение было, я и поплыл со всей дури, думаю, если что — ребята выловят. Ты же понимаешь, неспортивно. Один бы не рискнул.
Два ярко-голубых глаза засветились как два солнышка, только что не замурлыкал:
— А они меня потом спрашивают — Вы какой системы придерживаетесь? А я им — у нас с вами, дружочки, есть одна большая разница. Вы плаваете ради здоровья, а я плавал бы, даже если это пошло бы мне во вред... Гы! Это как со скалолазами тут было. Сидит на полянке компашка, общительные такие. Мы, мол, во Славу Христову лазаем! А я, говорю, доверяю свою жизнь местным богам. Они участвуют в моих тренировках. Вот на эту скалу много раз лазил. Ты, парень, можешь на нее залезть? Если можешь, значит, твои боги не хуже моих... Они расшипелись — Иисус Христос сказал: "Не искушай!" Так я тебе и не предлагаю прыгнуть, говорю. Я сказал — залезь!
— А что это за секретная кнопка на телефоне? — не выдержала Вика. — О которой вы с Журавлевым все перемигивались?
— А-а-а... — хохотнул Гоша, — это у меня на телефоне есть прямая связь с Богом. С Дионисом, естественно!
— А Афродите ты не звонишь... — укоризненно подперла щечку кулачком художница.
— Афродита... — Гошка смешно сощурился, — помню, когда упал... Лежу, а внизу море и пена завивается. И Афродита так ласково по плечу похлопывает — ну держись, Гошенька, теперь как из этой пены сделаю я из тебя человека... Ну сделай, говорю. Надеюсь, что это не скучно!
— Ну и как? Сделала? — ласково улыбнулась Вика.
— Сделала, — он отважно выдержал ее взгляд. — И не скучно вроде!
— Мог бы из благодарности и позвонить разок-другой, — она перевернулась на спину, соски призывно задрожали, и из этого положения наблюдала за Йогой со снисходительной улыбкой и чувством полного превосходства. — Что мычишь? — игриво рассмеялась, когда он потянулся к ее груди, — должен же ты хоть в чем-то мучиться совестью! Давай, шаркай ножкой!
— Рой землю копытом, — по складам пробурчал он с занятым ртом. — Угу!
Утром вспорхнул как птица, со стула полетели спортивные брюки, водолазка, за считанные секунды Гоша оделся.
— Я тебя провожу, Жора! — появился в дверях заспанный Журавлев.
Тот потерянно обернулся к Вике, спокойно наблюдавшей из-под спальника за его сборами и не спешившей сообщить, что он забыл кулон:
— Девчонка, мне пора.
Она потянулась к нему губами, Йога наспех чмокнул ее и сбежал.
Как только за мужчинами захлопнулась входная дверь, Вика хищным броском схватила кулон, понежила на кончиках пальцев и с достоинством надела. Теперь у нее была часть Гоши! Реальная, вещественная и всегда при себе!
Когда вернулся Кирилл, она уже сладко спала.
А потом были звонки от Горы, в которых он сокрушался по поводу амулета и требовал от Викуси отдать его Журавлеву, чтобы добрый Кир привез его как можно скорее. Но к телефону упрямая девушка не подходила, и на все просьбы Кирилла решить вопрос миром только насмешливо качала головой. Трофеи не возвращают.
— Ты собирался в Ялту? Нам по пути.
Кирилл задумчиво поскреб подбородок:
— Ты не останешься на Рождество, маленькая?
— Нет, — удивилась она. — Мне звонили ребята с Форосской церкви, приглашали отпраздновать у них, — Виктории и в голову не приходило, что она входит в его планы на Рождество.
— А переиграть это нельзя? Да ты и не успеешь уже, мы приедем в Ялту затемно.
— Нет! — Вика переминалась с ноги на ногу, как молодой бычок, пробующий рожки. — Я успею, как может быть иначе? Да и... я нужна им. Знаешь, какая там скукотища?! Они подарили праздник мне прошлый раз, за мной должок.
— Подумай еще раз, в Ялте тебе точно будет веселее!
— Я не могу, Кира! Правда, не могу! — посетовала она, запихивая спальник в рюкзак. — Я понимаю, что тебе будет скучно, но, в конце концов, это давно оговорено!
На Рождество Воскресенскую церковь расцветили тысячей огоньков, и она плыла над пропастью, невесомая и прекрасная, как белоснежная игрушка в золотой оплетке. Заблудиться не было никакой возможности, и путешественница терпеливо сосчитала тридцать три поворота серпантина, чтобы услышать: "Ух-ты! Мы уже и не ждали!"
Утром восьмого числа Русалка легко сбежала по тропинке, на которой встретила когда-то Зиновия, до севастопольского шоссе, чудом села на автобус, с той же легкостью перепрыгнула на электричку в Симферополь, чтобы успеть часок посидеть на рюкзаках на вокзале перед московским поездом. Там-то ее и нашел Кирилл, проводил, посадил на поезд. На прощанье они обнялись и поцеловались, и в этот момент он выхватил из кармана куртки фотоаппарат, снял сцену братания с руки. Насовал Вике в руки можжевеловых сувениров, а потом долго печально махал рукой вослед.
Угрожающий, требующий Гоша... Разве мог он быть настоящим? Тем, из-за которого все началось. Кулон — смешное яблоко раздора. Язва гораздо глубже. Закрывая глаза, приспосабливаясь, вытягиваясь в струну, Вика старалась услышать его через бетонные стены, отразить сердцебиение сквозь линзу камня, послать хотя бы слабую нитку тепла, но все, что ей оставалось — заклинать богов удачи его именем. Его именем бросаться в невыполнимые дела и с честью доводить их до счастливого конца, его именем закручивать очередные авантюры: "Гошка бы и глазом не моргнул!" Судьба подбросила ей клуб спелеологов, и, ползая на пузе в глине кавказских пещер, художница оставляла открытым ворот комбинезона, чтобы камень тоже соприкоснулся с их тайной плотью, напитался нежностью Матери-Земли.
А Журавлев, раз за разом приезжавший в Москву, продолжал передавать грозные n-ные предупреждения: "Верни камень, играешь с огнем!", пока однажды Вика, задрожав всем телом, не сорвала с шеи предмет общих страстей... Они стояли у одной из станций метро. По асфальту в жерло стока струилась грязная вода. Русалке хватило доли секунды, чтобы подхватить талисман, плавно падающий в темные провалы решетки, и, не глядя, сунуть его Кириллу:
— Возьми, пусть Гошка успокоится! Пусть все Его будет при нем!
И с этого короткого жеста жизнь перестала цеплять зубчиками за огромное маховое колесо Великого Тепла. Отыскивались и положительные моменты в безвременной капитуляции — пропали всяческие страхи. Что могло быть страшнее потери надежды, любви и доверия? С разрывом отношений пополам лопнул целый мир.
Короткие, затертые, мельтешащие помехами, как кадры кинохроники, обрывки Движений. Вот Йога вырастает перед входом палатки, грудь колесом, на волосках переливаются капли воды. Улыбка, одновременно слепящая тысячами софитов и робкая, как у школьника на первом свидании. Поворот головы... обр-р-р-рр-рыв... стена Грота... Лицо плавно опущено, на поясницу навешиваются карабины — разноцветные рыбки, еще, еще, еще. Брови изломлены дугой, губы беззащитно вытянулись дудочкой... конец пленки... Величественно плывущая, удаляющаяся треугольная спина... белые клеши. Загорелый Трубадур на балконе.
Вике казалось, все воспоминания разом обрели плоть, и ее придавило махиной этого тяжелого мужского Я: пудовой рукой; неподъемной, обвитой мышцами, лопаткой; свинцовой папиросой, оттягивающей уголок рта; грузной и жесткой складкой насмешливой щеки... И она забилась птичкой в силке, но стоило представить, как Он идет навстречу, и улыбается так, словно открывает одним ключом все замки сразу, и не существовало человека ближе и роднее, и теплые слезы наполняли глаза.
Это сталь покоряется закалке, а сердце человеческое просило пощады. Маленькая художница смирилась с прошлым, мысленно поблагодарила Гошу за то, что он вложил так много в ее взросление, и, ослабив вожжи неторопливой кобылки-судьбы, приготовилась ждать знаков и перемен. Волшебное время — март.
