— Щас, Гошка, погоди, — Володя тотчас подскочил, засуетился, вытащил громоздкий спальник. С пыхтением и стонами он оттащил его наверх, к тропе, соорудил лежбище, и сообщество мгновенно рассосалось...

Было все и ничего не было, все было так и не так. Грот слегка покачивался в такт движению моря, и казалось, что острое плечо Орла могучим кораблем взрезает бесконечную гладь, можжевеловым гребнем разбирает на пробор темные локоны воды. Звезды вздрагивали в такт ударам прибоя, блудного сына, раз за разом приникающего к груди всепрощающего отца. Луна еще не взошла, и темнота струилась по матовой коже, пряталась в глазах, скрывалась под заботливыми ладонями.

— Я могу забеременеть, — не к месту вдруг молвила Вика.

— Девчонка, — и откуда сразу обозначилось столько морщин в этом лице? — Ты можешь не беспокоиться на этот счет. Там, внутри, все настолько переломано... Проктолог мне сказал, что я сам бы мог родить. Он же и успокоил меня насчет прочего... Но если ты боишься, то я могу...

— Нет, — не дала она ему закончить. — Я не к тому. И не верю я твоему проктологу. Ладно, забудь.

— Вика, пойми сама, мне нельзя иметь детей. Черт знает, какая может быть наследственность. Вдруг, урод какой родится? Сколько у меня было травм?

— Все, забудь. Я просто сказала.

— Да их и физически не может быть.

Она вздохнула и провела рукой по горбинке Гошиного носа, зарылась пальцами в мягкие волосы:

— Я тебя люблю.

— ДевчОнка, я тебя тоже люблю и обожаю, но спать пора. Вам завтра рано вставать. Все, отбой.

Но сам он перевернулся на живот и раздраженно закурил.

Стараясь Йогу не очень тревожить — все-таки, спальник сильно стеснял движения — Вика легла на бок, плотно прижалась, вглядываясь в напряженный профиль. По бровям порой проходила волна печали. Обнажаясь из-под крупных век, искали незримое сумрачные белки... Но словно зимнее штормящее море, скрывало в себе это лицо чистоту и силу, и непередаваемую свежесть. Казалось, что, глядя на него, легче дышать. Крупные черты складывались в тонкую изящную мозаику, и какая-то истинная духовность, аристократичность обнажалась в этом ночном лике, с которого спадала маска защищенности и блажи, бахвальства, ража и непререкаемой правоты. У маленького "влюбленного пингвина" защемило сердце от оказанного доверия. И в закрасившей лишнее смурной ночи уже невозможно было разобрать, облик из плоти и крови или сама душа смотрит сейчас на границу между потолком и ночным небом, лишь красной икринкой плавает и пульсирует огонек сигареты.

— Здешние духи любят тебя. Ты об этом знаешь? — внезапно спросила Русалка.

— Так я тоже их очень люблю! — не задержался Гошик с ответом. — Ты знаешь, что меня даже перед падением предупредили? У меня был камень... ну, кулон... конечно, сам делал... Агат. На белом фоне силуэт — Мадонна с Младенцем... ну — похоже очень! И вот за три дня до падения он пожелтел. И я по-о-онял — Гошусик, труба. Держи ухо востро! Но, вишь, как получилось... Да, мало ли... Мне с детства казалось, что меня богиня накрыла своим пологом. Афродита, или как там еще? Оттого и ничей, одиночка. Семья, кореша... ты ж сама понимаешь, все равно, ведь... один.

И женщина еще плотнее прижалась к мужчине, в чьих очах плескалось сейчас ночное море.

— Да, она зарабатывала проституцией, а на заработанные деньги покупала холсты и краски. Я такой поступок могу только уважать, — Йогин голос вибрировал и повышал тона, как бывало, когда он кроме собеседника убеждал еще и себя. — Француженка, не помню, как звали.

Вика ослепительно улыбалась в ответ, Танечка прыскала со смеху.

— А что вас удивляет? к-Ха! Мы все этим занимаемся. Я, к примеру, к своей работе здесь так и отношусь. Разве я не торгую собой, своим временем, вниманием? Да я бы лучше на Форос рванул, маршруты бы обновил, соскучились, поди. Тут, в Крыму, заработок есть только в курортный сезон, а зимой лапу сосут, сами, небось, видели! кХм! Км-м! Можно, конечно, пойти на набережную, да поглядите, сколько там народу сидит! И что вы так зациклились на Новом Свете, вы ж еще и Крыма-то толком не видели? Может, вам в Ялте больше понравится. А так — жилье купить тут не проблема. Если в Новом Свете только... А в остальных местах — были б деньги. У вас Москва, там и надо зарабатывать.

— Да мне вроде обещали место, — улыбнулась Викуся. — Учительствовать. Правда, срок давно прошел, я же две недели назад обещала приехать. Наверное, у нас с тобой этап такой — с людьми работать. Карма. Ты тут, я там. Поучительствую, заработаю на дом в Крыму... — и она улыбнулась еще ослепительней.

Йога сердито отвернулся.

Недовольство с самого утра бродило в нем, как старые дрожжи.

— Да, деньги возьми, — и он протянул купюру покрупнее. — Я надеюсь, это безо всякой там "отдачи"?

— Как скажешь, — благодарная улыбка озарила веселую мордашку. Крымским автостопом можно было пренебречь — до Керчи хватало.

Володя тем временем насобирал в сумку консервов, бросил пару пачек сигарет.

У берегов буйствовал шторм, резко похолодало — осень вступала в свои права. Рановато, ну так что ж?... Чайки протыкали небо пронзительными криками, резали, будто ножовкой по металлу. На осыпи за гротом мелко дрожала на ветру рощица дикого инжира, скрипели фисташки.

Вика, похожая на Медузу Горгону, сидела спиной ко всем. Беспокойные, живые волосы щупали воздух, неистово закручивались винтом, пузырем на спине вздувалась рубашка, хлопал воротник. Татьяна позвала ее, возбужденная предстоящей дорогой, глаза горят, в них азарт юного спаниеля. Та, через силу, оттолкнулась руками от камня, как в замедленном кино повернулась, поднялась. Ребята уже работали. Прощание явно затянулось. Девочки раздали чмоки-пока!-пока! — не мешать же, в самом деле? — и помахали ручкой. (Маленькая-маленькая картинка, детский рисунок, приклеенный на стену.) Стена. Живая и дышащая. Срывающиеся вниз капли. Рыбий глаз вспученного моря. Перебор струн. Корабли, спешащие в безопасную бухту Нового Света. Поющая флейта, взволнованно стрекочущие цикады (осень, недолго им осталось), осень... Осень.

С утробным ворчанием до середины Грота проносилась кавалерия пенных волн, визжащие экскурсанты взлетали вверх по склону. Но скоро и эти крики, слившись с канонадой чаячьего разноголосия, остались за песочно-серым Крылом. Дорога вела на восток.

Теплых вещей у подружек не было — никто не собирался оставаться до холодного сезона. Тем приятнее оказалось погрузиться в мягкое и уютное кресло тряского крымского автобуса. Кланяться мелькающим букам и виноградникам, мысленно обнимать лиловые скалы, обтянутые серыми облаками. Кашель отступил. Здесь, наконец-то, можно было сладко выспаться.

У кассы парома выскребли последнюю мелочь. На дне кошелька остались только два забавных пароходика. Один себя оправдал, пришла очередь второго. "Я тебя нескоро па-за-буду!" Паром отчаянно скрипел переборками, настойчиво била бортовая волна, два моря спорили, рыба ушла в свинцовые глубины Черного.

В Порт-Кавказе путешественниц моментально подобрал краснодарский автобус, и они снова размякли на сиденьях с высокими спинками. Необыкновенное чувство тепла и защищенности, материнской руки не покидало Русалку всю дорогу. Она верила и знала, что пожелание доброго пути, прозвучавшее в Гроте, это только оболочка, что сейчас Гоша по-настоящему переживает и молится за нее. Постоянно ощущаемое присутствие, словно ласковая и крепкая рука, берегло беспечную путешественницу над Таманскими лиманами, над светлой гладью шоссе.

Непогода удивленно отступила, выкатилось бархатное солнце, под ним, переливаясь золотом и латунью, белизной и нежной зеленью, плавно покачивались тростники. Линзами безумно-голубой, лазоревой воды расходились рукава лиманов. Растрепанными пуховками планировали грациозные цапли. Свист покрышек по асфальту и рев воздуха за толстыми стеклами; темнеющие виноградники, громадные, совсем не так заботливо ухоженные, как в Крыму; холмы, пирамидальные тополя и блестящие закатным солнцем лобовые стекла встречных машин. Горизонт готовил свое, каждый раз новое блюдо, и глаз, поспешая за дорогой, тщился предвкусить его загадочный букет. Россия... Нет, не Россия. Понтида. Виктория по-прежнему чувствовала себя дома.

Выстуженные, переломанные скамейки электричек перемежались каменными полами промежуточных станций. Народу в Москву ехало много, и со временем "зайцы" всех мастей уже здоровались, обменивались впечатлениями, непринужденно болтали и предупреждали о контроле, сообща отбрехивались от станционных патрулей. Осень покрывала инеем штукатурку ветхих вокзальчиков, затягивала гололедом потрескавшиеся перроны. Пирожки и сигареты пугающе резко росли в цене, впрочем, последние Вика теперь на дух не переносила. Единственный на двоих спальник не убирался в рюкзак вовсе — то им укрывались в вагоне, вытягивая ноги на противоположную лавочку (как-никак, температура за окном не желала подниматься выше нуля), то кутались на трудных ночевках, и так и таскали за собой на плечах, как большой экстравагантный плащ.

Контролерам для краткости и лучшего усвоения преподносилась история о карманниках в Краснодаре, вытащивших деньги на билеты. Реагировали люди в синей форме по-разному. Одни заставляли выйти из вагона и ехать в тамбуре, другие дружелюбно проходили мимо, третьи устраивали истерику, звали подмогу. Викуся благодушно (благодушие стало, казалось, ее постоянным состоянием) поглядывала в сторону бесполезного крика и амебообразно растекалась по деревянному сидению: "Посмотрела бы я, как они будут вытаскивать мою тушку из вагона!"

Танечке в одной из захолустных комиссионок за смешные деньги — уж повезло, так повезло! — купили свитер и носки. На себе Русалка решительно экономила. Ее сейчас все устраивало. Одетая как капуста (туча маек под рубашкой в желто-серую полосочку, шорты поверх малиновых тренировочных брючек), она дышала сладостно, как молилась, и приговаривала:

— Не трясись, Танька, расслабляйся, иначе к холоду не приспособиться.

Края, неспешно плывущие мимо, сначала изобиловали рыбаками и рыбой — Дон, многочисленные речушки и озера, близкий Азов с грехом пополам кормили голодный люд, еще и на продажу оставалось. А потом на горизонте поднялись страшными язвами уродливые терриконы, шахтерская земля... На этих самых рельсах совсем недавно шахтеры "стучали касками". И лишь среди тоскующих людей, дыханием согревающих утреннюю электричку, можно было узнать об истинном положении вещей, правду, лишенную желто-журнального глянца.

Строгая, высокая и сухая старушка-молельница в долгих черных юбках до земли, мягко утешала соседа, рабочего в потрепанной темной одежде. Он мял вязаную шапочку в огромных синеватых, испещренных угольной пылью руках и виновато кивал. Бабушка встречалась девочкам часто, как-то угощала даже сгущенкой, беседы с ней были увлекательны и исполнены взаимного уважения.

Другую попутчицу, даму преклонных лет, доверчивую и застенчивую, как весенний цветок, и в самом деле обокрали, причем — на вокзале, в первый же день приезда на отдых, в Сочи. Но она твердо решила не сдаваться и провести отпущенное время у моря. У моря же курортница и ночевала, постелью ей служил лежак на городском пляже, подушкой — древняя дамская сумочка. "И все бы хорошо," — робко вздыхала она, — "Только дискотеки в пять утра спать совсем не дают..."

Встречи эти украшали райской вышивкой мешковину полуголодного пути домой. Чего стоил, хотя бы, мужичок, разбудивший путешественниц в Тимашевске, в темные шесть утра:

— Вы, что ли, зайцами? Ну-ка, давайте за мной, а то до полудня сидеть будете.

И тут же развернулся через плечо и мягко выплыл за тяжелую дверь вокзала, низенький, квадратный, в потертом серо-черном полупальто, с вещмешком через плечо.

Они просыпались... Они собирались... А когда вышли — у слепящего розовым рассветного неба, там, где встречаются рельсы, темнела удаляющаяся точка.

Девочки бежали следом, захлебываясь морозным воздухом, поскальзываясь на обледеневших шпалах, пока точка не разрослась в абрис плотной фигуры, окруженной искристым нимбом и уверенно и бодро шагающей в выбранном направлении. Потом их проводник свернул в придорожные кусты. Подружки, загнанно дыша, долго петляли за ним следом, и, наконец, вышли к другой железнодорожной ветке. Вдоль нее уже стояли люди, возбуждение нарастало. Через пару минут подлетел красный электро-экспресс, коротко притормозил, лязгнул дверями — его тут же оккупировали и рассосались по вагонам.

— Дядя Гриша, — наконец представился неожиданный попутчик. — Откуда будете?

Позже, прошедший по вагону холеный проводник, явно гордившийся блестящими пуговицами на форме, долго и визгливо выпроваживал странную троицу в тамбур:

— И откуда только взялись? Всех же сам сажал в Краснодаре по билетам! Ну как, как, вы мне скажите, вы сюда попали?

Заговорщики пыхтели, и, потупив глаза, скромно отмалчивались. Зато вскоре за окнами развернулся прекрасный Ростов-на-Дону...

— Пойдемте со мной, должны же они для вас что-нибудь найти?! — упорно тянул девчонок дядя Гриша. — Я — про службу социальной помощи.

— Ну, если ты так хочешь! Все равно, время до следующей электрички есть.

Социодама покачала головой:

— Могу устроить вас работать за ночлег. И это без питания. Сами как-нибудь выкрутитесь. А потом родственники пришлют деньги — и уедете. Больше никак.

— Спасибо Вам! — расшаркались счастливые девчонки и вышли в коридор к Грише. — Как ты?

— Да, слава Господи, пристроили в ночлежку, работу дали. Перекантуюсь.

— На вот, — и приятельницы протянули ему последнюю пачку "Примы", что, как и одинокая банка Леща составляла остаток гостинцев из Грота.

В Россоши, в маленькой клетушке вокзала не нашлось свободного пятачка, и "лягушки-путешественницы" отправились пытать дорожного счастья на трассе. Сам городок словно вытянули резинкой между железной и авто магистралями. На трассу пришли затемно. Пыль, пустота, луна.

— Да никто вас не возьмет, — махнули рукой ребята на дорожном посту. — Мы бы вас подсадили, да некуда.

— Матушка Луна, — перебирала губами пляшущая на обочине от холода Викуся. — Чудны дела твои, так пошли нам чудака!

Не прошло и пяти минут, как рядом затормозила новехонькая "Волга".

— Нет, далеко не повезу, а километров семьдесят подброшу, — кивнул головастый крепыш, отщелкивая замок задней дверцы. — Ой, да вторая — тоже девочка! Ну, вы даете!

Боря оказался местным прокурором и всю дорогу травил байки о забавной жизни новоиспеченного приграничья: