— А имею ли я право? — Вика с трудом оторвалась от созерцания игры света на гребешках нефритовых волн и подняла на подругу внимательные серые с прозеленью глаза.

— Почему же нет? Ты же ничего не крадешь. Тебе дают добром. Если дают, — и лукавые глазки стали веселыми щелочками.

— Тебе бы лишь бы "хи-хи", — вздохнула Викуся и осторожно соскользнула с камня в заботливые руки волны.

Крохотный парнишка лет четырех-пяти таскал по воде на веревочке бутылку с рыбой-иглой. Бутылка была накрепко завинчена, рыба колыхалась в полуобморочном состоянии.

— Что же ты делаешь? Она ведь умрет! — Виктория возвышалась над ним, возмущенная и беспомощная, руки в боки.

— Это — моя игрушка, мне ее папа сделал, — глянул мальчик исподлобья.

Папа наслаждался беседой в обществе двух прекрасных молодых особ. Ребенок при деле, все счастливы.

— Твой папа плохо придумал. Если тебе будет мало воздуха, ты задохнешься. А рыбка задохнется, если ей будет мало воды. Отпусти ее! Зачем тебе играть с мертвой рыбкой?

Мальчуган выпятил нижнюю губу и убежал прочь. Бутылка весело скакала за ним по волнам...

Викуся нашла ее позднее, в прибрежных камнях. Как и раньше, бутылка была крепко завинчена. Рыбка умерла. Викуся вернула ее морю.

— Ну, перестань! Ну что ты рыдаешь? — теребила ее Татьяна. — Слезами горю не поможешь. Виконька, перестань!

— Как... они... могут... так? — слова давались с большим трудом.

— Брось! Ты прям как маленькая! Рыбку... жалко!

— Мальца жалко, — упрямо передернула плечами девушка, неотрывно смотрящая в море.

— Но и рыбку тоже, — улыбнулась она уже чуть позднее. Огляделась в поисках новой позитивной мысли, зацепилась взглядом за бутылку и тут же отвязала от нее шелковую голубую струну:

— Ты посмотри, какая веревочка!

Викуся подобрала плоский светлый камушек, оплела затейливым макраме, и через полчаса новый чудо-кулон закачался между золотистых грудей:

— Пусть память будет светлой! Пойду, посижу на утесе...

— Я сегодня в гости, лесники зовут. Они, правда, из-за тебя стараются. Кажется, старейшина, влюбился, — Танюшка весело прыснула в кулачок. — Шашлык из осетрины обещали.

— Не, это без меня, это по твой части, развлекайся.

— Может, передумаешь? Что ты будешь здесь опять одна?

— Я не одна, мы тут все вместе, — Вика выразительно кивнула на гордую серую Птицу, возвышающуюся над Бухтой, и ушла на мыс.

Над Соколом обнажались первые звезды, мимо пробежала разодетая Танька, махнула рукой, где-то наверху вскоре затормозил зеленый лесничий "тарантас", радостно дал по газам. От Нового Света по рябой воде тянулись дорожки золотистых огней. Бухала разудалая дискотека: "Я пiду до рiченьки стрiчати зiрочки, зазирать як падают, ловити их жменями. Наберу у пазуху оцих бризок-вогникiв, затанцюю радiсний, зрадiю до смертi... Весна, весна, весна, весна прийде, весна, весна, весна, весна вгамує! Весна, весна, весна, весна — Гуй! Бу-бу-бу, бу-бу, бу-бу-бу, буй!"

Тяжелый зовущий ритм молотом падал на наковальню седого сумеречного моря, "Вес-на! Вес-на!" — взрывалось в засыпающем лете. "Вес-на! Вес-на!" — "Как мы можем быть порознь, если всё еще живы?"

Тягучее смолистое тепло текло от Грота, и Вика уже не могла себя сдерживать, ее трясло, зуб не попадал на зуб, и она встала и пошла. Медленно, бездумно, в чужое неприятие, в холодное "прощай!", в острую как бритва неизвестность. От басов, сотрясающих Зеленую бухту, подгибались колени. Новый Свет сверкал, как новогодняя гирлянда, его пляжи лениво ласкали языком темные волны, изредка дурной летучей мышью взвивался смех или пьяный визг, кафе собирали щедрую жатву, отдыхающие стремились выжать все из последних деньков.

На тропе, идущей к Гроту, мужество несколько раз покидало девушку, и она приваливалась спиной к холодным камням, переводила дыхание, не в силах унять дрожь, переламывающую все ее существо. Но гортанный голос догонял и здесь, отражаясь от сумрачных сводов:

— Вес-на, вес-на, вес-на, прий-де!

И послушная зову, смятенная, как лепесток, сорванный ветром, Вика осторожно отыскивала путь на темной каменистой тропе, стараясь по возможности помогать себе руками. Ладони, оглаживающие шершавые стены Орла и кладку перилл, возвращали ощущение реальности, но различить, где кончается стук сердца и начинается неудержимое "Буй-бу-б-бу, бу-бу, бу-бу-б-бу, буй!", Викуся уже не могла. Она лишь скупо дивилась, какими длинными могут показаться давно знакомые дороги, и надеялась, что ей хватит сил дойти до конца.

Серая мгла опутала море, руки послушно ощупывали скалы, ноги ступали осторожно и тихо. В Гроте все давно уже отошли ко сну, только бессонные стрижи порой нервно взвизгивали в трещинах потолка. Вика поднялась до треугольного камня, под которым в тяжелом ватном спальнике спал Георгий, и по-турецки села рядом.

Гоша порой нервно ворочался во сне, шумно вздыхал, и в эти моменты Русалке очень хотелось дотронуться, погладить, успокоить его сон, но она боялась разбудить, зная, как он устал за день, и насколько ему требовался отдых. Сердце испуганно пряталось всякий раз, когда он поворачивался в ее сторону, но дрема брала свое, темное пятно волос вновь распластывалось на смутно белеющей простыне, и все вокруг замирало. Гоша спал.

Сигарет в пачке оставалось всего пять, и Вика прибегала к ним очень редко, не чаще, чем раз в час. Иногда она осторожно меняла позу и снова застывала буддийской статуей, навевающей добрые сны.

Мгла разошлась пушистым кольцом к горизонту, воды глухо всплеснули, и над пегими перьями тумана появилось золотистое зарево...

На крошечных флажках волн заплясала яркая дорожка, а по ней плыла величественная Серебряная Чайка. На ее спине спеленатым младенцем доверчиво лежал молоденький месяц, а в клюве бесподобное сверкающее создание держало драгоценный камень, переливающийся радостными теплыми лучами.

На потолке удивленно забормотали голуби, метнулись в небо летучие мыши, и от выгнутого куполом крыла Орла отделилась женская фигура, в сером, расшитом переливчатым бисером, платье. Я практически не заметила, как она оказалась рядом со мной, но в тот же момент с удивлением узнала Бегущую. Таких прекрасных волос, чье сияние не могли обеднить свинцовые сумерки, с которым не бралось соперничать свечение месяца, серебряное великолепие Чайки, не было больше ни у кого.

Плавно ступая, будто перетекая с камня на камень, Бегущая по Волнам, спустилась к искристому полотну дорожки, встретила Чайку и с поклоном приняла младенца-месяца на руки. Чайка гортанно что-то крикнула, не выпуская камня из клюва, плашмя ударила крыльями по воде, невесомо снялась с поверхности притихшего моря и круто ушла к полынье меж разбегающихся облаков. Вокруг ощутимо похолодало, с моря потянуло свежим ветерком.

Бегущая вернулась, с месяцем на руках. Он то казался мне монолитным куском света, то волшебной пленкой, за которой было что-то еще, тот, Истинный Свет, то я различала личико со странной мимикой — беззвучно ли плакал он, или смеялся, улыбался или грустил, или все это разом — сказать совершенно невозможно.

— Я — Матушка Грот, — приветливо кивая мне, приблизилась фея с золотыми волосами. — Не бойся ничего! Тебе тут нечего бояться. Гоша ждал тебя.

— Разве так ждут? — недоверчиво усмехнулась я.

— Ждут. Ждут по-всякому, ждут даже в тайне от себя. Для того, чтобы мечтать открыто, нужно очень большое мужество и очень большое сердце, но, порой, и обладая им, надежду и мечту прячут в самый тайный, самый дальний уголок. Ты — его мечта, его надежда, его сбывшийся сон, признаться в котором он боится даже себе, да и достойным его себя не считает.

— Ай! — горестно махнула рукой я. — Слушать об этом очень сладко, но вот сейчас он проснется и придется мне идти восвояси. Как побитой собаке. Мне, правда, достаточно и того, что посидела рядом — есть, что в сердце спрятать.

— Никогда не настраивайся на неудачу, — покачала головой Матушка Грот, а месяц на ее руках будто разгорелся ярче. — Если тебе покажется, что все, о чем мечталось, все, что наполняло душу сладким смятением — дурно, никому не нужно или смешно, оттолкни эти мысли. Жить стоит только ради того, что заставляет сердце петь от счастья. Прочее не оставит доброго следа.

Я видела, как странно разметались тени по стенам, видела отчетливо каждую травинку, видела щеку и прядь волос, упавшие на спящее лицо, но Йога все не просыпался.

— Всегда, когда тебе потребуется поддержка и тепло, ты найдешь ее здесь. Мое второе имя — Млекопитательница. Здесь, где вода разбивается о камни, слагаясь в прекрасные молочно-белые цветы, здесь, где дельфины щелкают и насвистывают песни о безбрежных далях, когда кормят своих малышей молоком, здесь, где звезды скатываются в складки горы, чтобы скакать с потолка молоком небесным, тебя всегда встретит мое тепло и отыщется тебе любая помощь.

Она нежно потрепала меня одной рукой по голове, заботливо прижимая другой к груди переливающийся сверток. Не меняя позы, я поймала ее руку и благодарно поцеловала.

Матушка Грот неспешно повернулась к морю, складки платья подобострастно зашуршали ей вослед. Она вновь спустилась к воде и исчезла в прибрежных камнях. Мгла вернулась в свои берега, дорожка померкла... Но некоторое время спустя блистающей кометой упала в растревоженный прибой Серебряная Чайка, чтобы тут же вернуться на небо с округлившимся месяцем на спине.

Дельфин, сосед созвездия Лиры с ярчайшей Вегой, по которым Вика давно уже привыкла определять время, изогнулся и лег на спину, соприкоснувшись с потолком, подсказывая, что прошло уже три или три с половиной часа пополуночи. Медленно, словно по крутым ступенькам, поднимался удивленный месяц, парой с сияющим Юпитером. Грот озарился волшебным светом, тени стали резче, камни — контрастней, море подернулось тонкой голубоватой дымкой.

— "Ну, пора! Просыпайся, давай!" — с замиранием сердца мысленно позвала Гошу неподвижно сидящая девушка.

Он тут же перевернулся, потянулся и привстал. Вгляделся недоверчиво:

— А! Девчонка! Гуляешь?

— Гуляю, — беспомощно усмехнулась она.

— Погоди, дай в себя приду, снилась какая-то чушь, — он провел рукой по лицу и ощупью отыскал рядом с собой пачку с сигаретами, выбил одну. — Будешь?

— Нет, только что, — едва слышно отозвалась Викусик.

— Давно сидишь? — голос становился все более защищенным и чужим.

— А давно ты спишь?

— Ну, часа четыре.

— Ну, вот где-то также...

— Гм... — он приподнялся на боку, как каменный Лев на пьедестале, зябко передернул оголившимися плечами.

Минуту спустя аккуратно затушил недокуренную сигарету.

Всмотрелся пристальнее в девчонку, не слышащую ничего, кроме бешено колотящегося сердца, и выдохнул упрямыми и гордыми губами, так, чтобы не расслышать самому:

— Пойдешь ко мне?

Та едва заметно покачнулась навстречу, и он тут же гостеприимно поднял полог спальника, чтобы услышать "пойду" и ощутить ее рядом, замерзшую, измученную, желанную.

Чтобы она, замирая от блаженства, целовала его нежную шею, спрятанную прядями темных волос, бежала губами по ней к мочке уха, путаясь в ласковой бороде, проводила языком по скуле и целовала веки. Чтобы он, задыхающийся от счастья, зарывался носом в бесчисленные колечки волос на висках, перецеловывал щеки и губы, лаская груди и живот. Чтобы их лица гладили друг друга щеками, томно бодались лбами, чтобы их груди танцевали и соприкасались, а спины изгибались, соединяя двоих в единое целое. Чтобы ноги обнимали и притягивали, чтобы и на потолке ложились радужными бликами всполохи чудесного костра, огня счастья и проникновения друг в друга, восхищения и любви.

Вика тонула в теплом спальнике, а сверху ее накрывала лавовым потоком Гошина щедрость. Он не оставил в ней ни одного уголка, не излюбленного до донышка, а если бы такой и нашелся — ни за что бы себе не простил. "Сама ж понимаешь..."

Она слушала кожей, ребрами, как колотится его неукротимое сердце, жаркая кровь пульсировала в его обжигающих руках, драконовая сущность рвалась наружу. И легкой пылинкой, и страстной тигрицей Виктория поднималась навстречу этому фейерверку эмоций, цунами, сорванному одним движением руки. Пальцы то разлетались мотыльками по ветру, то стягивались в тугие кулаки, и, потрясенная, Вика ловила вспышки света на его преображенном лице, гримасы и благость протекали сквозь него нескончаемым потоком. Малейшего касания было достаточно, чтобы сладкая дрожь в этом проснувшемся вулкане разрасталась в землетрясение, земная твердь же стонала и покорялась ревущему пламени, взрывам, тягучему молчанию, спазмам, заячьей дроби, гулким ударам сердца, сокровенному, ласковому шепоту, живительным ветерком приносящему прохладу пресыщенной земле. И вот тогда, когда всего этого показалось нестерпимо много, словно копьем мгновенно испив всю кровь до дна, это лицо поразил триумф, расцвел сладостным цветком, наполнил неизмеримой нежностью, полным приятием. И Гоша с Викой, те самые, что сотворили мир, поделив его на землю, воду и воздух, придали земле форму и населили жизнью, лежали, обнявшись, на дне Грота, а над ними расстелил жемчужные ковры Млечный путь.

Дельфин давно уже ушел за спину Орла, но двоих освещал ясный месяц и звезда из белого серебра.

Я провалилась в полудрему, и удивленно разглядывала круглолицую малышку лет трех. Она стояла прямо передо мной, вся в золотистой обводке солнца, бьющего в глаза. Темно-каштановые стриженные кудри выглядывали из-под светлой полупрозрачной шляпы. Длинное, почти до земли, франтоватое, в рюшах, кремовое платье усеяли мелкие цветочки. Белые носочки, сандалии — не девочка — журнальная картинка! Лукавыми ямочками на щеках дразняще играла уверенная улыбка. Этого ребенка любили и баловали!

Я никак не могла понять смысла встречи, не знала, как себя вести, а она все стояла, хозяйкой мира, в припекающем солнце и задорно мне улыбалась. Сходства с Гошей в ней не было ни капли, поэтому сказать, что она мне понравилась, что я сочла ее красивой, я никак не могла. И внезапно понимание, кого мне напоминала солнечная девочка Марьяна — это имя само возникло у меня в голове и прочно утвердилось за таинственной гостьей — пришло и расставило все по местам. Если не брать в расчет красивое платье, кудри, новенькие сандалии и горделивую улыбку, эта девочка очень походила на малочисленные фотографии, оставшиеся от моего далекого детства.

— О чем ты думаешь? — услышала Викуся у самого уха и вздрогнула.