— Большие, — улыбнулась девушка. — Ты ведь большой. И я большая, — поспешила закончить она. — Он же нас видит, — и она кивнула в сторону Сокола, который ласковым оком поглядывал в сторону бисерной полосы, расцвеченной палатками.

— А, — протянул Гоша, — у нас с ним старая любовь. Вон, видишь, там, где зеркало? — и он вытянул в сторону глянцевого отвесного пятна на стене длинный указующий перст. — Там делал первопроходы. И по Грудям тоже. Была бы фантазия! Я ж сюда не просто так приехал! К Нему да до Грота — это на Орле — по потолку походить...

— С костылями? — хором ужаснулись девочки.

— На четырех ногах — оно ж быстрее! — подмигнул Гоша, — Неужели лучше сдохнуть в постели? — высокий лоб прорезали морщины. — Или жрать водку и канючить о том, что ты сделал в своей жизни? На скалах, может, в чем-то и легче, — прозвучало уже тише и доверительней. — А то просто по тропе идешь и как грохнешься! Я ж не чувствую, куда ступил, крепкий камень или покатится... Хы-хы-хы...

И он лукаво заулыбался в усы. Веки вспорхнули легкими крылышками, хитрые скобки морщин рассыпались от них к выступающим скулам. И Вике показалось, что думает он совсем не о том, о чем рассказывает. Она сидела и крутила в пальцах кончик косы, заплетала, расплетала, завивала. В глаза ее, коричневато-зеленые, будто водоросли, окольцовывающие темные камни, небо подмешивало свои краски. В них же отражалось море. Художница смотрела на волны и старалась запомнить, как распределяются отражения, форму пятен. Приходилось провожать взглядом сначала одни, потом другие, почти такие же... Четко очерченные линзы все бежали и бежали на берег, наплывали, смещались, множились...

И я услышала бой барабанов. И голоса людей, скандирующих какое-то неразличимое слово. Уханье. Топанье. Из глади воды полетели бумеранги, показались головы с черными кудрями, перьями, масками. Скалы потянулись, как проснувшиеся кошки. Галька со скрежетом поползла в воду, вздрагивая от нарастающего грохота. Была ли я там сама — я не помню, помню только, что всё — люди, камни, травы, волны — сотрясались толчками дикого танца. Ритм становился жестче, голоса различимей. Уже можно было разделить их на женские и мужские. Орел повернул голову и улыбнулся. Улыбающаяся птица — это страшно, поверьте! Валуны и галька, будто резиновые, подпрыгивали и меняли форму, и все это пело, пело, пело. Страстную, ликующую песню, песню победы, песню желания. Все это умоляло меня о чем-то, чего я сама еще не понимала. Я ощущала вкус морской соли на губах. Запахи хвои и водорослей стали острее. И, наконец, этот танец поселился у меня в животе. Просочился в сердце, сладко сжимая, стал сотрясать все мое существо в такт. И было прекрасно ему отдаваться. Барабаны наполнили мир алыми всполохами, травы тянулись к небу звучными флейтами, клекот несся над Бухтой. И все они ПРОСИЛИ меня. Только я не могла понять — о чем же? Но ощущала себя самой лучшей, самой значимой, самой желанной из всех живущих. Сила переполняла меня...

Видение схлынуло, словно вода с темного берега, а дрожь осталась. Вике стало так зябко, что она подумала, что Йога, который был одет намного легче ее, совсем замерз. И она сделала то, чего не делала никогда в жизни, и отважилась-то только потому, что строго сказала себе: "Он — наш друг! Я же по-дружески!" Она положила Гоше руку на спину...

Его заколотило. Крупной, отчаянной дрожью. "Бедняга, да он совсем замерз! Я была права!" — обеспокоилась Вика, и рука ее все скользила и скользила вдоль этой бесконечной спины, обнимая, принимая, притягивая, грея...

Дрожь не унималась. Вместо этого Йога сделал совершенно глупую вещь — он под одеялом осторожно стал гладить Викусины ножки, под коленочками. Неизвестно, что бы он сделал дальше, но этого Вика дожидаться не стала и сообщила, что время позднее, и пора уже и честь знать.

С каким страшным грохотом зарывались в гальку ни в чем не повинные костыли...

Проснулась красавица рано, солнце еще только взялось отмывать небо от последних звезд, а Вика уже стремглав поднялась по тропе в рощу, распласталась на наблюдательном камне, похожем на клык, оттопыренный над обрывом, и приготовилась встречать рассвет.

Она видела, как синхронно кружится над рощей невесомая стая голубей, как солнце отливает золотом статую засохшей сосны, как ползут по Соколу ультрамариновые тени, рассеивается ночная дымка...

Мир блистал чистотой, хвоя тянулась навстречу живительным лучам, цикады заводили первые гимны, а над Новым Светом постепенно желтел розовый рассветный хребет Караул-Обы, Сторожевой Горы. И в этом мире не было ничего, таящего сердитые мысли. Ну — или почти не было...

Бухта постепенно пробуждалась. В кустах над ней поочередно появлялись настороженные заспанные люди с клочками бумаги в руках. Мимо прошествовала соседка с огромной кружкой Эсмарха. На пляже Инна, старая знакомая Йоги, делала ему массаж.

Вика, не отрываясь, смотрела на это действо и незаметно для себя все больше мрачнела. В конце концов, она юркнула по тропе вниз, в свою палатку, и уже очень скоро перед входом появилась фигура Георгия. Он вышел из моря, покачиваясь, ловил обманчивое равновесие, весь в блестящих капельках, и также ярко сияла его улыбка, горели глаза, усы гордо завивались, грудь — колесом.

— Доброе утро, девули! — иерихонская труба, а не голос!

— Доброе утро, Гоша! Как водичка?

— О! Отлично! Тридцать градусов! Пойдете купаться? Ха! — это "ха!" тоже было последствием одной из травм, Йога его именовал "хыканьем" и стеснялся. Но оно так замечательно оттеняло его речь, поскольку звучало в моменты особенного эмоционального накала, что Вика приняла его также органично, как и всего Гошу, а его, несмотря на всеобщую любовь, сложно было назвать легким компанейским человеком. Негодующий, Йога никому в споре спуску не давал.

— Конечно же, пойдем! Мы сегодня собрались мыть голову килом! — так называлась зеленая глина, которую еще греки использовали для стирки овечьей шерсти и мытья волос.

— Ну, плещитесь! — подмигнул Йога, муркнул про себя и пошел к чьему-то столу.

Девочки похлопотали по хозяйству, заклеили соседке рваный тапочек, принялись за мытье головы и только после этого оценили юмор ситуации — море было ледяное. Пришло новолуние, с глубины к берегу подступила холодная вода. Как вещали информационные щиты на санаторных пляжах — ее температура опустилась до восьми градусов. "Бог мой!" — подумалось Вике, — "И ведь он плавал! Долго плавал!" Отступать было некуда и, визжа и отфыркиваясь, подружки полезли промывать серо-зеленую массу слипшихся волос, которым надлежало стать блестящими и пушистыми.

Шторм унес майки. Взамен море выложило кучу подарков, среди которых изобиловали мыльницы, полные раскисшего мыла и пакеты со стиральным порошком. Виктория разбирала богатство и краем глаза ловила мелькающий мужской халатик радикально-попугайской расцветки. Ну, кто еще мог быть ярким как тропическая рыбка? Никто!

— Да придет он, — утешала подругу Татьяна, — придет!

Уже пару дней Йога в Бухте не появлялся. В Новом Свете его не видели тоже. Девочки миновали окраину Судака — Уютное, направляясь с запасом продуктов домой, в палатку... Из принципа они всегда ходили пешком. Это берегло и здоровье, и кошельки. Нещадное летнее солнце Вика научилась впитывать кожей, не защищаясь, а полностью отдаваясь, растворяясь в нем. И пятьдесят градусов в тени ее уже не пугало.

Уютное лениво вписывалось в поворот дороги к Бухте, справа стелилась к небу величественная гора Перчем, слева вздымалась крепкой грудью Крепостная гора, окольцованная Генуэзской крепостью. Ее сторожил Болван, под стенами и миндальными рощами которого девочки и ловили на серпантине редкую тень. За последним забором послышался собачий лай. Подружки прибавили шагу. За поворотом к бетонным плитам забора жался тонкий ручеек, густо заросший камышами. И вдруг, за собачьим лаем, Вика услышала то самое, знакомое, родное и любимое "хыканье"!

— Зуб даю, там Йога! — глаза ее восторженно загорелись.

Танька знала, что попусту Вика зубами не разбрасывается, и тут же легко скользнула по примеченной ею тропинке к забору и тенью растворилась в отысканном проходе. Подруга поспешила за ней. Еще не успев войти, она увидела мелькнувшее радужное пятно халата, и сердце тревожно и сладко забилось. Он был там!

Ну, конечно, он был там! Он, и еще куча разных людей, машин, вещей, что вкупе назывались Спасслужбой. Там же был и знакомый уже Володя, что совал Татьянке в руки пухлых бутузов-щенков — вот, мол, Муха каких откормила! Заливистый лай смолк, Муха гордо виляла хвостом. Она была из породы местных дворняжек, как и ее друг Матрос — низкорослые, лохматые, длинные, с бубликом-хвостом. Таким хорошо бегать по осыпям — устойчивые, как гусеницы.

А Вика и Йога, не отрываясь, смотрели друг на друга. Он подошел, они протянули друг другу руки...

Я была мечом, вошедшим в ножны, родные и знакомые с младенчества. Я ощущала себя гением, написавшим заветную формулу. Нестерпимый восторг отрывшегося совершенства переполнял меня. Я была чашей воздуха, напоившего окрестные горы, Глазом Бури, в котором царило абсолютное спокойствие и гармония. Мимо прошла Собака, смоляная как ночь, сверкающая голубыми звездами шерстинок. За ней бежали неуклюжие щенки. Высоко в небе кружила пара иссиня-черных воронов, наблюдающих с плохо скрываемым любопытством и удовольствием за сценой внизу. На Перчеме шумели дубы, падали камни, нашептывали ручьи. Закутанный голубой дымкой красавец Ай-Георгий, расправив плечи, поводил бровью. Они все ПИЛИ нас, и НАС становилось больше. Мы оплавлялись в единое целое, ярились как солнечный блик в глазах, выжигали сетчатку. Мы БЫЛИ-БЫЛИ-БЫЛИ!!! Мы были этим Всем. Чаша звенела.

Что могло быть прекраснее его руки? Что могло быть ненагляднее ее глаз? Они стояли, не в силах разнять этого рукопожатия. Они держали друг друга за руку и стискивали все крепче и крепче... Сильно, весело, наслаждаясь этим неведомым чувством единства.

Вокруг были какие-то люди. Они вроде бы шутили даже. Подошла Люда, Гошина жена, говорила что-то об их сегодняшнем отъезде, предлагала навещать, с удовольствием взяла у Татьяны московские телефоны девушек, записав их на подвернувшейся под руку инструкции от телевизора. (Кто знает? Все ж таки, Москва!) Дала свою визитку, тщательно вымарав на ней занимаемую должность (а работала она в министерстве и отнюдь не на задворках), зачеркнув лишнюю букву "а" в фамилии и косо дописав "Георгий" рядом с домашним телефоном. А те двое все жали руки и жали. И им было практически все равно. Визитку Вика на каком-то автопилоте приняла и сунула в карман.

Наконец, руки были разняты, поклоны отвешены и девочки ушли также легко, как пришли. Вика шагала по серпантину, воздевая руки к Соколу, из-за которого лениво переваливался сноп солнечных лучей, и скандировала во весь голос: "Спасибо! СПАСИБО! Спасибо!" Такое ликование и такое счастье ее не переполняли никогда в жизни.

И вся оставшаяся неделя отдыха была расцвечена ими. В ней плескалась плазма счастья, озарявшая до белизны Сверхновой каждую песчинку, каждую мелочь, на которой останавливался взгляд.

Виктория сидела в автобусе, набиравшем скорость по направлению к Феодосии, в которой их ждал поезд в менее солнечные края. Смотрела на буйство мшисто-зеленых виноградников, их нежные листья, беленые шпалеры, на агатово-лиловые горы позади и все ее существо ликовало как токующий голубь: "Люблю! Люблю! Люблю!" И она была совершенно уверена, что поет песню любви Крыму. Крыму. Кому ж еще?

В поезде, покачивающем воду для акварели, вытянувшись на полке и пристроив на животе стопку листов, по которой еще ухитрялась с толком попадать кистью, она, медленно растягивая слова, проронила Таньке:

— Крым... Это хорошо. Но кто сказал, что бывать здесь положено один раз за лето? Меня просто тошнит от этих условностей! Знаешь, что мы сделаем?... Мы вернемся!

— Этот пасьянс у меня ни разу в жизни не сходился по-честному... — вздохнула рыженькая, зеленоглазая девушка, поднимая глаза к темноволосой подружке, с любопытством свесившейся с верхней полки. — А тут сошелся уже два раза, — и она нервно смешала карты.

— На что загадывала? — усмехнулась Татьяна.

— На Йогу. Увижу ли я его.

— Ну вот! — карие глаза живо блеснули. — Чего же ты тогда вздыхаешь?

— А ты знаешь, что мы сейчас едем на север, к твоей бабушке? — аккуратно перевела тему Вика.

— Нда? — улыбнулась Танька.

— Да, я так сказала дома. Ты думаешь, они бы поняли желание поехать второй раз в одно и то же место? — и она заулыбалась, да так, что на щеках обрисовались аппетитные ямочки. — А сколько времени и сил я потратила на этот проект, — улыбка становилась шире и шире. — Чтобы и отпустили, и денег дали! А как нам с тобой повезло с билетами! В Феодосию так трудно взять! Все поезда, в основном, идут в Симферополь...

Танька изящно изогнула спину и легко соскользнула с полки, порылась в вещах и достала пакет с детским конструктором, который подружки везли в подарок хорошему мальчику Васеньке — сыну их друзей-скалолазов, все лето проводивших в Бухте.

Все светлое время дня девочки занимались тем, что собирали из ярких деталей различных животных. Удачнее всего получился петух на колесах. На него приходили посмотреть со всего вагона. Подружек окружала аура обаяния, и все старались с ними заговорить. Поезд шел на курорт, и приподнятое настроение пассажиров обгоняло его.

Васеньке конструктор тоже очень понравился, он тотчас собрал из пары деталей скутер и уполз в камни, старательно гудя. Знакомые приветствовали с радостью, дивились. Море ждало на прежнем месте. Только августовское солнце было, пожалуй, мягче июньского, да трава стала желтой и колкой. Но цикады звенели по-прежнему. И Сокол хранил это великолепие, хотя по всему Крыму шли дожди, в Феодосии, которую путешественницы пытались разглядеть через мутное автобусное стекло, затопило поля. Но на то Сокол и был хозяином этих мест. Под его защитой Бухта наслаждалась теплом.

На вопрос о Йоге был получен достаточно резкий ответ, что да, мол, живет здесь уже две недели, замучил всех своим разглагольствованием, к счастью, завтра они с женой уезжают домой, в Симферополь. Редкая компания долго могла выдерживать Гошу, хотя встречали его обычно с восторгом.

"Уезжает," — Вика лежала пластом, а напарница пыталась ее расшевелить. — "Завтра уезжает... "