Светило кануло за цепь новостроек, девушка вышла на обочину магистрали. На лысом холме коллектора уже пробилась первая зеленая травка. Но стоило художнице увидеть эти робкие кустики — как она зажала рот рукой, слезы сами брызнули из глаз. Абрис молодой поросли на склоне в точности повторял недописанную букву "К".
Нельзя возвращаться, нельзя! Закатное небо ковшами раскаленного металла изливалось в череп, трещащий по швам. Нельзя, нельзя! Дышать стало нечем, голова грозила лопнуть, но сердце... О! Оно все взяло в свои руки. Оно закричало диким голосом, как вырвавшийся на свободу лютый зверь, торжествующе захохотало, будто дух, застигший путника в священных горах. Нельзя возвращаться, нельзя! А ноги уже сами несли к переговорному пункту... Нельзя! Но руки пересчитывали купюры в кошельке. "Остановись," — задушенно требовал внутренний голос. Но сердце грохотало: "Как же! Вот прямо сейчас!" — и вело. Вело подворотнями и дворами, кратчайшей дорогой: "Звони, звони, звони! Он дома. Он — ждет."
Вика прислонилась к стенке тесной кабинки, вцепилась в непослушную трубку, выждала четыре положенных гудка и на гулкое "Алло?!" выдала дрожащим голосом:
— Привет! — для этого маленького слова потребовалась вся выдержка, все ощипанные остатки уверенности в себе, в конце концов, можно просто притвориться телефонной хулиганкой, это помогает...
— А-га-а-а-А-а?!!! — возопила трубка, подпрыгнув на полметра, словно схватила Вику во время игры в жмурки. — Здор-р-р-ро-о-о-о-ово!... — подуспокоилась немножко. — Ну, как там Москва?... Ты, ведь, из Москвы звонишь?...
— Москва на месте. Как ты сам? — пусть уж лучше он говорит, а то в голове пусто, как в новой копилке.
— О, прекра-а-а-асно! С Красных только... В Бахчисарай на днях с Журавлевым к менгиру ходили. Паломничество, сама понимаешь, пешком. Да там не много, километров тридцать... Видение мне было. Так что могу проповедовать новую религию: Богиня Пруха! Пруха — это и везение, удача, это и слава.... Пруха — это и любовь... Сказала — ну, корешок, теперь у тебя все будет хорошо. Так что — осталось паству собрать. Новая религия, знаешь, как называется? Прухуизм! Пойдет?
— Пойдет, — она с облегчением улыбнулась, недоверчиво оглядев кабинку и себя в ней, как потерпевший кораблекрушение, очнувшийся на солнечном берегу. — Где еще тебя носит?
— Х-ха! Х-м-м... Вокруг Керчи гулял. Один. Сама знаешь, там степи. С водой, вот, плохо. Приходится экономить... Но степи красивые... Вроде бы и не яркие цвета, а так, глаз цепляет. У тебя бы на работах хорошо получились.
— Откуда ты знаешь, что хорошо бы? — Вика настолько изумилась, что перебила его.
— Уж поверь мне, — назидательно протянул Георгий, — Я же знаю, как ты пишешь. И вполне могу представить, какими бы красками ты работала.
Художница замерла с раскрытым ртом, а он продолжал:
— В музей тамошний ходил. Закупился портвейном, сунул сторожу бутылку. Говорю, дядя, чтоб я тебя до утра тут не видел. Сел в центральном зале медитировать — там храм древний. Окружили меня нимфы — шебутные! А потом и сама Афродита сошла. Глаза зеленые такие, волосы длинные, пушистые. А дальше... х-Ха!.. и не расскажешь...
— А сторож-то что? — молчание затянулось, и Русалке пришлось исправлять положение.
— А что — сторож? Он даже проникся, как бы... Прибежал утром, мол, как тут гость дорогой? За опохмелкой сбегать не треба?... Да... С водой там плохо. А так — хорошо побродил. Недели две...
Вика расцветала, оживала, как розовый бутон под струями летнего дождя. Разговор плавно петлял от одного собеседника к другому, пока на табло не замигали предательские двузначные цифры, означающие остаток средств.
— Ладно, с праздником тебя, в общем, — смущенно пробормотал на прощание Гоша.
— С каким праздником? — опешила Русалка.
— Как с каким? Завтра же, вроде как, четырнадцатое февраля, Валентинов день. День влюбленных, или как там его?
На линии раздался протестующий писк, и связь оборвалась. Внесенные деньги кончились.
Весна тоненько звенела на разные голоса. По обочинам выметнулась россыпью канареечно-желтая мать-и-мачеха. В лужи заглядывало лубочно-голубое небо.
Ко дню рождения Вика послала Йоге сверток с новой книжкой в твердом переплете — все стихи о бродячем бородатом Музе, написанные за годы знакомства. На обложке золотым тиснением красовалось "Крымское золото", а в аннотации — "Вопреки уверениям, что в Крыму его нет." Книга была тщательно упакована, что оставило "почтовому голубю" Журавлеву много вопросов.
А растопленный было лед кольцевало новыми заморозками. Все слова о любви Йога, по своему обыкновению, встречал в штыки, морщился: "Любовь — трусливая штука." Вика не настаивала, его переменчивое отчуждение стало ей привычно, как и прочие особенности цветистого вспыльчивого характера. Нахлынувшее счастливое "любит-любит-любит!" сменилось на осторожное "может быть", но к миру вернулось дыхание, и он сверкал яркими гранями, осознанный, сказочный, живой.
К сердцу торопилось лето, май стыдливо подбирал полы плаща и прощался. Лавров на кассете напевал: "Надо ехать по краю рассвета, а иначе — это дурдом. Надо ехать в начале лета, неизвестно, что будет потом... уже лето пришло, и благоговейно я уезжаю в страну дешевого портвейна..." И море билось в берега, чистое и сияющее, как в том далеком июне, распахнувшем для глупой девчонки целую страну.
Старожилы еще не вернулись в Бухту на насиженные места, но сезон уже отважно начался, на краешке пляжа раскинули палатку Игорь и Елена, прибегал из Грота поздороваться Леша-Пират. Однажды, он явился в сопровождении ребят из судакского спасотряда, они деловитой рысью промчались мимо, на Нудистский пляж, а там долго возились с огромной тушей вывороченной фисташки, валяя ее по серым склонам и поднимая густые пылевые завесы. Алексей методично руководил, подбадривая молодую кровь, а сам подмигивал Виктории через плечо:
— Давайте-давайте, мне самому вредно тяжести таскать!
Корягу оттащили на службу, где Лёлик установил ее посреди двора, придал больше сходства с человеческой фигурой — а для этого потребовалось не так много усилий, повесил деревянному гражданину через плечо разбитую службовскую гитару, а на голову напялил шляпу с полями:
— Это дерево — все, что осталось от Адама, я его случайно на Нудистском нашел. На него уже деятели с топорами покушались — костры палить... Я думаю, ты узнала Йогу? Это ничего, что без бороды. Зато главная гордость на лицо! Все знают, что с ним бесполезно меряться, — Пират сдавленно захихикал.
Естество Адама, действительно, являло собой первобытную мощь, но еще забавнее было смотреть на его доработанную мордочку, которая теперь получила сходство с любимцем, обитающим на Лешином подоконнике — Дармоедом. Вырезанный из капа, он с равным удовольствием разевал безразмерную губастую "варежку" любому свидетельству достатка хозяина — будь то конфеты, фрукты или головки чеснока. Из Адама же получился достойный прижизненный памятник Йоге, в самом разудалом его виде. И он прижился на спасслужбе, несмотря на то, что оригинал давно уже оставил эту компанию, как, впрочем, и многие другие. Однако, в этом узком мирке его по-прежнему любили и уважали, хотя и не без желчи.
Страх — это то, что сильнее всего разъедает нашу жизнь. Мы боимся быть смешными, ненужными... Несбывшиеся надежды, еще бесконечно далекие от первых шагов по их воплощению, встают круговой стеной, заслоняя небо, оковами виснут на ногах. "У тебя не получится, это долго, трудно, шансов никаких," — шепчут они. "Ты жалок, уродлив, молись Богу, чтобы в твоей старой колее не встретилось новых ям, и будь счастлив." Те, кого мы считаем лучшими друзьями или родными людьми, озвучивают наши страхи: "Куда тебе? Ты так плохо выглядишь... Тебя обманут... Уже поздно..."
Я сидела у моря и дразнила волну:
— Ах, ты, моя бедненькая, старенькая, несчастненькая... Как тебе тяжело приходится! Бьешься об эти глупые камни, бьешься — а толку никакого! Уже, наверное, и спинку ломит, и в голове шумит — не щадишь ты головушку свою... Вон, гляди, и волосы лезут, совсем ничего не осталось, а какие были пышные белые кудри! Что за удовольствие тебе прыгать тут молоденькой козочкой? Камням абсолютно безразлично, какая оближет. Они спят. И будут спать. А твое морское начальство, небось, только потешается, как ты тут сражаешься одна одинешенька...
Терпение у волны лопнуло, она приподнялась и шлепнула меня по губам. Я довольно расхохоталась:
— Шумишь? А вот люди говорят такие вещи, глядя в зеркало. Посмотри на меня — я так и не набралась отваги сходить в Грот, хотя очень по нему скучаю. Сидит там эта козья морда с зелеными зенками, и мне кажется, я сгорю под его взглядом. Ну, как почему? У нас — кто больше любил, тот и бит. Любящий — раб, понимаешь? Его надо плеткой, чтобы место знал. Вот и боюсь я попасться ему на глаза.
Море шумно задышало, разбежалось пеной вокруг, захлюпало сочувственно.
— Ладно, пойду, уговорила. Пускай лопнут эти зеленые зенки. В конце концов, я затылком врастаю в небо, а пятками — в магму. И шире моря вздымается грудь. Пусть только попробует!
Вика неловко поднялась, растерла затекшее бедро. Неторопливо собрала сумку.
На выходе с пляжа на нее налетела возбужденная Лена:
— Этот Руслан совсем стыд потерял! Увел у меня клиентов. Зазря прождала. Это ж надо со-о-о-овесть иметь! Люди работают, а он пристроился!!
Девушка сочувственно покачала головой:
— А он в Гроте сейчас живет?
— Да нет, какое! Выгнали его из Грота. На Царском Пляже, кажется, ошивается... — Елена никак не могла успокоиться, яркий румянец полыхал на высоких скулах.
По роще над Бухтой бегал Кузька, пляжный кот, обычно подкармливаемый всеми по очереди. По видимости, прельстился ящерицами, а спускаться назад по сыпучей тропе ему показалось страшновато. Долговязый и нескладный, возраста подростковой котячести, он сразу же ткнулся художнице в ноги и громко затрещал. Вика прижала бедолагу к груди и бережно понесла домой, в Бухту.
— Испортишь нам кота, — весело подмигнул Санечка, столкнувшийся с Русалкой на середине спуска.
— Чем?
Он с удовольствием оглядел заманчивые полукружия в вырезе маечки, на которых блаженствовал кот:
— Знаю, чем! — и, насмешливо насвистывая, побежал дальше по тропе.
У палатки Вика отпустила Кузьку и извлекла из груды вещей просторную джинсовую рубашку. Ее всегда смущало внимание, проявляемое к соблазнительной женской фигуре, и она старалась по возможности маскировать выдающиеся формы. Свободная безразмерная одежда, широкие шорты с махрящимися краями, старые кеды были призваны сглаживать жадные взгляды, отводить глаза. Застегнув рубашку на все пуговицы и затянув покрепче белую косынку на голове, художница набралась решимости и направилась прямо на Царский Пляж. Своим страхам надо смотреть в глаза!
Узкий горбатый синий, как у чау-чау, язык моря между Капчиком и Караул-Обой капал пеной на раскаленную черную гальку Голубой Бухты. Пляж ощетинился радужными зонтиками, тщась укрыться от палящего зноя, но полупрозрачный воздух плыл змеящимися лентами, качал душное марево. Между разноцветных ковриков и подстилок, одинокий и печальный, словно верблюд в пустыне, брел Руслан, держа на согнутой руке поднос с шашлыком из мидий и ропанов. Не поднимая глаз, с видом самым униженным и обреченным. Иногда он возвращался к начальству за камни, чтобы взять новые порции, и также безразлично принимался мерить шаги среди отдыхающих.
Вика замерла, словно египетская статуя — одна нога впереди — и настороженно следила за темной фигурой, бесконечно шатающейся по переполненному пляжу. Затем напряжение покинуло ее, девушка вздохнула полной грудью, передернула плечами, и, не оборачиваясь, быстро пошла прочь.
Тоска подступала. Если бы Виктории раньше кто-нибудь сказал, что можно тосковать под ласковыми лучами летнего солнышка, она рассмеялась бы в лицо. Но так необходимо было научиться жить самодостаточной жизнью, не опираясь на чужие симпатии. Пусть Йога не жаждал увидеть девчонку на Красных, пусть все сложилось так, как сложилось, подковы сдирать рановато!
Проголосовав автобусу, Русалка уютно устроилась у окна, любовно провожая взглядом илисто-черные купы можжевельников. Ее ждал шумный и разноцветный рынок, розовая черешня и продолговатые золотистые абрикосы, молодая капуста и сочная зелень, но предвкушение ярких и сладких плодов отчего-то не радовало. Вике пришла на ум подруга — что бы она сделала для поднятия себе настроения? Купила бы новый сарафанчик? Наверное, очень глупо тратить деньги на одежду, если она и так у тебя есть, но отчего бы не попробовать? Вдруг, это какое-то волшебное средство? И вместо того, чтобы ехать в центр Судака за продуктами, девушка сошла у самой окраины, где раскинулись палатки местной барахолки.
Примерочная на весь базар была всего одна, но продавцов отчего-то это не смущало, и они с легкостью отпускали клиентов через весь лабиринт рядов, чтобы те могли лицезреть себя в зеркале. Подражая Танечке, Викуся выбрала коротенький сарафан на прозрачных бретельках, расписанный цифрами всех цветов — от мандаринового и розового до зеленовато-голубого, и уже собиралась уходить, как взгляд ее задержался у прилавка с длинными платьями из тонкого трикотажа. На нежных невесомых материях распускались чудесные цветы, ветер задорно трепетал в подолах. По полю одного из платьев, с открытым воротом и без рукавов, текли гирлянды розовых и лиловых лепестков, змеились листья скупого болотного оттенка.
Вика нерешительно покачала головой — ведь сумму, отложенную на непредвиденные траты, она уже израсходовала, но продавщица тотчас приметила понравившийся товар, молниеносно сняла со стойки и угодливо предложила примерить. Мысленно уговаривая себя, что отказывать такому галантному предложению неприлично, Русалка чуть ли не бегом направилась к заветной кабинке, с растущим воодушевлением сорвала там с себя выгоревшую рубашку, старые шорты и облачилась в скользящий и прохладный шелк. Тянущийся трикотаж идеально облек все изгибы фигуры, которые художница всегда так тщательно скрывала, край подола тяжело плескался на переплетенных ремешках кожаных сандалий.
Девушка на всякий случай дотронулась до зеркального стекла, неверящим взглядом охватывая это цветущее великолепие. Мокрые волосы, освободившиеся наконец от платка, стекали по спине темными спиралями. Сквозь полупрозрачную ткань проглядывал нежный загар. Вика поняла, что не в силах заставить себя снять это одеяние, запихнула разом ставшие неприятными шорты и рубашку в рюкзак и вышла на улицу. Она шла к палатке с радужным товаром, со всех сторон сопровождаемая одобрительными посвистами, ставшая вдруг заметной в этой пляжной толпе, и преодолевала мучительное смущение и желание убежать и снова переодеться. Шла, выпрямляя спину и высоко поднимая грудь, которая, как обычно, становилась мишенью для охочих взглядов, и старалась привыкнуть к своему новому положению королевы приморского городка.
