— Да может у него вообще это отсутствует, как, к примеру, чувствительность в ногах? Не может он заботиться о человеке, брать на себя ответственность, ночей не спать, а все переживать, как сделать чью-то жизнь лучше. Может, все его идеи и принципы — это костыли, с которыми он наворачивает круги по миру, а чувства не стоят и выеденного яйца? А ты убиваться будешь? Искать в себе проблемы. Думать, отчего не сдюжила, не заслужила, не удостоена?

— Может и так. Но он освещает меня. Точнее, он то, что дает огонь. У тебя вода горячая через колонку идет?

— Нет, конечно, это вы — буржуи, все лето с горячей водой. А к чему ты это?

— Ну у нас в колонке сквозняк иногда гасит фитиль. И все, поворачиваешь кран — холодная вода. И пока не щелкнешь поджигом — фитиль не загорится. И холодная вода будет идти из крана неделями. Всем плохо. Также и всем вокруг меня плохо, пока не щелкнет поджигом. А поджиг только один — Гошка. И какая бы он скотина не был — зажигает только он. Приласкал — оп-ля! Всем тепло, хорошо, все любимы. А задуло сквозняком — пока снова не приласкает. Иногда месяцами жду. Думаешь, я не пыталась справиться, победить зависимость? И нету рядом хороших, умных, дорогих людей? Люди есть. Оп-ля не происходит. Мир заканчивается. Конец света, проще говоря.

И Русалка угрюмо замолчала, выдохшись после жаркого монолога.

— А где ты сейчас?

— В цирке. Представление уже начинается. Я потом перезвоню. Тем более что у меня еще есть новости. Целую.

— Папа, а что такое "конец света"? Ну, па-а-ап, что такое "конец света"? — сидящий на соседнем кресле малыш повис на отцовском локте, а мужчина меланхолично пытался освободиться, не отрывая взгляда от крутящейся под трапецией воздушной эквилибристки.

— Па-ап!!

Окружающие раздраженно зашикали, отец фыркнул и вперился в отпрыска возмущенным взглядом.

— Конец света — это пойти с тобою в цирк! — коротко взревел он и, снова поворачиваясь к арене, с силой впечатал лопатки в спинку кресла.

— Мама, — не успокоился малыш, перегибаясь через отцовские колени к молодой женщине. — А что такое "конец света"?

Замирая от любопытства, Вика прислушалась, но в этот момент забухал барабан, громче грянула музыка, и ответ матери утонул в хаосе нахлынувших звуков.

"Конец света"... — их нерешенная проблема мотыльком упорхнула ко мне. Как бы я ответила на месте его матери? Это когда привычный мир резко меняется... Вот сидит в цирке мальчик Володя, а через пять минут он уже в лесу, и не мальчик, а медвежонок Урр. Или — на Луне, печет куличики из лунной пыли, и зовут его Мошка О. И какая только ерунда не придет в голову! Но ведь это и есть "конец света"! Конец ПРИВЫЧНОГО нам света. Значит, стоит удивиться — и мир исчезнет!

На сцене иллюзионист старательно целился в попугая, взмывающего плавными кругами. С громким хлопком старинного пистолета попугай взорвался на ползала метелью конфетти.

Сколько же нужно мужества, чтобы удивляться каждую секунду? Латы привычек уберегут нас от страха нового, восторга неизведанного, от перемены угла зрения...

Красивая лиричная сказка. Принцесса в пачке и белоснежных колготках, принц в шелковой рубашке, утянутый в высокий черный пояс, мужественно закинув на плечо лиловый плащ, подает ей руку, под купол летят качели, увитые цветами, одни на двоих. Музыка плещется весенним морем, сносит берега, один танец на двоих, один полет, одна правда.

Спутанные широкими алыми лентами, они падают к малиновому ковру манежа, раскручиваются беззвучными веретенами, возникают, подобно бабочкам, на излете, у самой земли. Восстают из пены музыки, прославляя мир, рожденный заново.

Цирк потрясенно молчит. Молчит и папа, поблескивая стеклами очков, молчит и пытливый мальчик. Молчат скептики и циники в первых рядах. Принцесса красиво отчеркивает ножкой, обводит аудиторию полукругом изящной руки. Зал выдыхает, и робким приливом его переполняет овация, взрываясь под куполом ударом трескучей волны. Здравствуй, новое Чудо!

Вика положила руку на низ живота и коротко улыбнулась. Интимно. Самой себе.

— "Здравствуй, мое маленькое Чудо! Это только кажется, что — конец света, никакого времени на себя, никакого блаженного одиночества. Но насколько я стала богаче. Человек внутри человека! Нет, этого нельзя понять или осознать! К этому можно только привыкнуть. Тебе не слишком шумно здесь? Но ведь волны сказки, что парят под куполом — самое полезное на свете! Погуляем сегодня в парке. Обещаю! Там тихо и много воздуха, как ты любишь... Бросить дочь в неизвестности. Да как он может? В голове не укладывается".

Робко подкрадывающаяся осень хлопьями посветлевшей листвы осела на макушки деревьев, полумрак парка наполнился сочной болотной зеленью густых крон. Тонкие нитки стволов, словно канаты качелей, убыстряли разбег влажной земли. Где-то высоко горела яркая бирюза. Такая прячется только в любимых глазах.

Русалка вытащила из рюкзачка горстку масляной пастели, насыщенные цветовые пятна разбежались по листу. Спина уютно пригрелась на шершавом стволе клена. "Все будет хорошо!" — и девушка приняла решение вечером рассказать обо всем матери...

— С той торжественностью, с которой ты начала говорить!... — маму просто трясло от возмущения, на глазах заблестели слезы. — Я думала, ты мне хочешь сообщить, что собираешься замуж! Благословения просишь! А ты!...

— Зачем мне твое благословение? — Вика безразлично пожала плечами. — Не хочешь порадоваться вместе со мной — дело твое.

— Чему?! Чему-у-у-у радоваться?? Никогда я не думала, что моя дочь — МОЯ ДОЧЬ!!! — станет матерью-одиночкой...

Художница второй раз бессмысленно пожала плечами, развернулась и ушла в свою комнату. Пристроившись за столом на спинке стула, как на насесте, она переносила на холст осенний этюд. Спустя пару часов, ей снова стала мешать тянущая боль в низу живота. Вика переменила позу, постаравшись устроиться уже на сидении, но работать не смогла.

— Что с тобой? — нервически спросила мать, присаживаясь на диван рядом. — Прости меня... Но ты же понимаешь... Тошнит?

— Живот болит. И крови немножко...

Не раздумывая ни секунды, та позвонила в скорую...

— Маленькая! Что случилось, девочка? — голос Журавлева в трубке вибрировал от беспокойства. — Я тут звонил, попадал на твою матушку. Она сказала, что ты в больнице! Сердце? А, девочка?

— Наверное, — сухо хмыкнула Русалка.

— Ну, ты поправляйся! Ты же всегда была сильная!... — Кир задумался. — А мы тут сидим, пьем. Вот, решили тебе позвонить...

— Мы — это кто? — Вика затаила дыхание.

— Да-а, Гошка со мной сидит, кому еще? Вот, сейчас тебе его дам! Держи!

— хХа-а, привет! — зачастил Йога. — Как оно там? Москва стоит?

— Куда же ей деваться? Стоит! "А стою ли я? Сам позвонил! Мама дорогая!" — и она присела на подлокотник дивана.

— Ну, передавай ей привет! — запнулся он, не зная о чем говорить, тем более в присутствии Кирилла.

— Сейчас ручкой помашу в окошко, — подмигнула трубке Вика. — Ты-то сам как?

— А отлично! Сидим вот, пьем за твое здоровье...

— Ну, раз уж речь о здоровье зашла... У тебя какая группа крови? А то меня все время в больнице спрашивали...

— ДА? ТЫ? ШО? — голос у него задрожал, повисла пауза. — Нет, девуля, не может быть такого... — он сразу посерьезнел, и... молвил горько: — После одной травмы проктолог сказал, что я сам мог бы родить... Так что — даже и не думай! — он постарался перевести все в шутку, бравировать, но это слабо удавалось.

— Сам он рожать собрался! — фыркнула художница. — Я говорю — какая группа? Ты мне ответить можешь?

— Да вторая слева, на полочке, — булькающе хихикнул Гоша.

— Вторая... где-е?!

— На полочке. Ну, такая, которую положить не стыдно.

— Положительная? — с облегчением выдохнула Вика. — С ума с тобой сойдешь. У меня, кстати, такая же. Кто у кого срисовал?

— Да ерунда это все, — буркнул он.

— Конечно, ерунда! — набралась отваги Русалка. — Я знаю все, что ты можешь сказать. Заранее могу предсказывать. Прекрати мне портить настроение, исправляй быстро!

— Тогда переходим к пожатию, — голос задорно зазвенел.

— К какому пожатию? — вопреки собственным заверениям, она уже не знала, чего от него ждать.

— Я тебя обнимаю, прижимаю к себе, а ты говоришь: "Ах! Ох! Ой!!"

Он так старательно ахал, что, скорее всего, его можно было бы услышать и без телефона, стоило только распахнуть форточку.

— Ладно, мне тут Кира говорит, что мои ахи слишком дорого ему выходят. А вообще, когда грустно — погляди в зеркало, попищи как дельфинчики пищат. Мне когда грустно, я всегда дельфинов себе представляю. Тут был на Караул-Обе, видел сверху целую стаю, голов сорок...

— Я лучше тебя пищащего представлю, это гарантированно хорошее настроение! — расхохоталась она.

— Можно и так, — едва ощутимо улыбнулся он. — Пока, девчонка!

Вика положила трубку и с приобретенной осторожностью угнездилась в кресле, не зная, радоваться ей или печалиться.

Погода как по заказу испортилась. Пару недель шел непрекращающийся дождь, а в середине октября, на Покров, пропитанную водой листву обметало снегом. Ветви гнулись до самой земли, стволы валились на провода, машины гнусно гундосили в пробках.

Сладкий субботний утренний сон прервала решительная команда:

— Поехали!

С охапкой теплых вещей над Викусиной кроватью стояла мама:

— Собирайся! Поехали к Матрене! Сегодня Покров.

— Мама, нельзя было выбрать другой день? Ты в окно посмотри!

В комнате горели все лампы, потому что белый свет заплели тугие полосы снега с дождем, как на резинке, притягивая к земле серое ненастное небо.

— Нет! Я уже сварила какао, вставай!

— Я не хочу какао, ты же знаешь!

— Пару бутербродов с творогом ты съешь!

Художница мысленно прокляла все бутерброды с творогом и быстро оделась — отопление еще не включили.

Мать купила охапку гвоздик, приговаривая, что к Матрене с пустыми руками не ходят:

— Покрова тебе буду просить, мужа, то есть. Ты тоже попроси! Там знаешь как? Очередь к мощам, когда наклоняются и мощи целуют — некоторые записочки под ларь с мощами подсовывают. Матрену скорой помощницей называют, просьбы скоро исполняются.

— Не буду я ее о муже просить, — сердито буркнула Вика, подбирая длинный подол юбки при выходе из троллейбуса.

Мокрый снег расступился, сапоги до щиколоток ушли в ледяную воду:

— Насилие это. Человек сам должен захотеть жениться. Вот поблагодарить за маленького — обязательно поблагодарю!

— Как знаешь, — фыркнула мама, потуже завязывая платок и кланяясь надвратным образам.

Людской поток неторопливо змеился по двору, закладывая петли. Счастливцы вступали под защиту стен храма, снег пытался последовать за ними, но врезался в столбы пара и падал несчастными каплями на ступени. От него прикрывали бесконечные цветочные букеты. Он таял на побеленных платках и непокрытых мужских головах. Изредка часы на колокольне напоминали о себе сухим хриплым перезвоном.

Поднимаясь по ступеням, Русалка уже плохо понимала, где она и зачем. Мерное покачивание толпы убаюкало ее, словно море. Еще несколько поворотов между храмовых колонн, груды цветов на столах. Длинный хрустальный ларец с мощами неспешно приближался. Подошедшие кланялись, прикладывались лбом и губами, иные крадучись подсовывали клочки бумаги. Толпа затягивала, будто сумрачная утроба. Впереди лучистым прямоугольником поблескивало непознанное, но такое тяжелое и ощутимое могущество, что равной сладостью было бы и бороться с ним, и отдаться ему до конца. Повинуясь внезапному порыву, Вика вытащила из кармана троллейбусный билетик и нацарапала на нем несколько слов: "Пожалуйста, верни Гоше ноги!" Ее как раз подтолкнули к краю постамента, и она успела только быстро поклониться и сунуть билет под резную раму ларца.

На выходе из огороженного пространства вокруг мощей, она ощутила, что в руки ей насыпали полную горсть освященных цветочных лепестков, сжала их в кулаке и изможденно прислонилась к колонне. На девушку зашикали, она подняла глаза — с мрамора колонны спокойно улыбалась Матрона, а с соседней ласково взирала Ксения Петербуржская...

Стало нечем дышать, в сердце будто что-то лопнуло, растеклось горячей кровью, перехватило горло. Глаза защипало, и я распростерлась на полу перед Матреной, опустившей усталые веки, мыслью в нее врастая, молясь беззвучно, но жарко, сердце выворачивая наизнанку:

— Матушка! Ты же можешь! Дай Гошке свободу! Все его завывания волка-одиночки — это костыли, надуманность сплошная. Он же попросту не умеет общаться с людьми, да и учиться не хочет. Вот и придумывает себе догмы, ставит планки, чтобы не тосковать. Дополни его до целого, пусть, не мной, кем пожелаешь, но сделай его счастливым, матушка!

Почувствовав на щеке тепло, я приоткрыла глаза — через витражные окна высокого свода пробивались разноцветные солнечные лучи. Они коснулись моих ладоней. На каменной мозаике пола из ярких, словно пушистых, пятен сплетался узор крыльев. Прямо под моими пальцами распахнула светящиеся радужные крылья бабочка. Как зачарованная, я смотрела на нее, и назойливое ощущение, мол, стоит еще немного сосредоточиться, и я вспомню что-то важное, никак не проходило. Под руками тянулись иссиня-черные прожилки теней, полосы переливающихся цветов...

Бледно-желтые осинки, легкие, как невесомое кружево смотрелись в неподвижную гладь реки. У берега замерли чешуйчатой канвой опавшие листья с призывно торчащими хвостиками. Золотом трепетали дубы. Меня переполняло блаженство и полное приятие всего происходящего. И это кружащее голову чувство возносило над гигантской чашей воздуха, чистого и прозрачного. И деревья оставались далеко внизу, плавно скользя от света к тени. Серые осыпи перемежались лужками золотистой и светло-зеленой травы. Они казались все призрачней, все дальше, а ближе были сосны и пихты, и вылизанные временем скалы. Бескрайний небосвод ласковой фиалковой синевы не туманило ни единое облачко. Желтые тона подергивались голубой дымкой, утекали в прошлое. Впереди были скалы, только скалы...

Внезапно, глухой удар ворвался в нежную песню солнечных лучей, вслед за ним сорвалось и замерло мое сердце. И забилось уже урывками, с мучительными сбоями. Во рту стало солоно, а на грудь навалилась неподъемная тяжесть. Внизу с резким скрежетом прогрохотал обвал, каменный хохот. Пихты оскорблено вздрогнули, меня же, наоборот, словно взрывной волной понесло ввысь. Перед глазами росла серая, пропитанная теплыми лучами стена, и конца ей не было, и края. И на излете, срываясь с крючка, я сумела проглотить острый раздирающий легкие воздух, но темные пятна уже застили взгляд, голову пронзила резкая боль. С трудом разлепляя веки, я разглядела каменную полку, засыпанную мелкой крошкой, и окровавленные мужские руки, впившиеся в нее с нечеловеческой силой. Кисти сковала неподвижность, запястья и локти распластались параллельно краю, видимо, узкая губа уступа уловила падающее тело, но фокус взгляда не смещался, лица я увидеть не могла, и, словно в наказание, до бесконечности разглядывала эти знакомые ладони, очерченные солнцем с невозможной отчетливостью. На фалангах длинных пальцев трепетали тонкие волоски, подушечки побелели, а по согнутым костяшкам, вздрагивая на ветру крылышками, гуляла бабочка. Рисунок ее был необычайно прост. Белые прямоугольники и черные полоски между ними. Горел на солнце темный хитин, усики обеспокоенно шевелились...