Весь день она таскалась за Танькой, как хвост за молодой белкой. Озноб Викусин перешел в жар, но Татьяну это никогда не смущало. Она спешила увидеть все — и Царский Пляж, и Рай-и-Ад, и Лестницу Тавров, и Веселовскую Бухту. Бегала по виноградникам, фотографировалась в эффектных позах с тяжелыми сизыми гроздьями в обнимку, потом нагрузила Вику арбузом, купленным у какого-то местного Сусанина. Девочки спросили у него, как им проще попасть домой (Веселое и Судак сообщались неплохим шоссе), на что татарин долго и красочно расписывал прелести пути через горы, где есть превосходная тропа.

Тропа, возможно, и была. Точнее, сначала, это была тропа, затем тропинка, потом просто отпечатки коровьих копыт, а затем пропали и они, зато грибы попадались в изобилии. Наконец, места для грибов тоже не осталось, склон круто пошел вверх, и подниматься по нему приходилось, ныряя под устилающими северный склон горы ветками колючего грабинника.

— Да ломай ты его! — сокрушалась Танька. — Ломай!

— Жалко... Заповедник, как-никак, — горячими губами шептала слабеющая Вика и осторожно приподнимала замшелые ветки с дрожащей светлой листвой.

Спешка их была оправдана — в горах смеркается быстро, а сумерки уже заполнили долины и впитывались черничным соком в зеленые склоны, пачкали кромки хребтов. Обогнать их не было возможности.

— Да это гроза! — обернулась Татьяна с искаженным лицом. Сильный порыв ветра разметал черный шелк по плечам, покрыл их гусиной кожей...

Над отлогой горной грядой, ограничивающей Веселое, задорно торчали две пары округлых рожек — побольше и поменьше — Черт с Чертихой. А между ними в небо вываливалось синее нечто, потянуло сыростью.

Волна приближающегося ненастья заставила путешественниц удвоить усилия. Вскоре Виктория совершенно потеряла Таню в желто-зеленом месиве веток и листьев.

— Не торопясь, поспешай, — голос был знаком, но это приводило еще в больший трепет — откуда здесь взяться людям?

— А лучше отдохни, а то — грохнешься в обморок — кто тебя отыщет?— она сидела на сером скальном выступе, обняв себя за колено и пристально наблюдая за мной. Вторая нога, закутанная материей цвета индиго, маятником чертила дугу носком темной кожаной туфли. Сокола при ней не было, не было и платка на голове, тяжелые длинные волосы — бобровая шкурка, "перец с солью" — слегка покачивались в такт дыханию ветра.

Я подошла, не обращая внимания на усеянные шипами ветки держи-дерева — царапин на мне было уже не счесть — и постаралась поздороваться, но вместо этого получилось какое-то жалкое бульканье.

— Да ты горишь! — Матушка Гроза покачала головой и извлекла из складок платья пучок сухой травы. — Вот шалфей, пожуй!

Короткопалая округлая ладошка, покрытая золотистым загаром и морщинками, покачивалась прямо перед моим носом. Наконец, я сообразила, что от меня требуется, приняла стебельки, сломала пополам и сунула в рот. Горьковатый привкус не отталкивал, наоборот, стало легче дышать.

Я поблагодарила, Гроза поморщилась, потом погрозила пальцем кому-то за моей спиной. Быстро обернувшись, все, что я успела заметить — это только выражение хитрой гримасы на мордах Чертей. Нет, показалось...

— Ты уже познакомилась с моим сыном, — без малейшего перехода начала она. — Здесь, в Бухте. Его невозможно не узнать. По крайней мере, тебе. Теперь, где бы ты ни была, тебя магнитом будет тянуть к нему. Но простых путей не бывает. Нескоро и он поймет себя и свое сердце. Да, я говорю о Георгии...

Замерев, я слушала ее слова. Моему романтичному сердцу была нужна как раз такая история — чистая, вдохновенная, красивая, раз — и на всю жизнь. А вот и он! Принц на белом коне. Мистика происходящего нисколько не смущала меня — я всю жизнь верила, что живу в сказке, а сейчас просто убедилась в этом.

— Вот уже сорок лет прошло с того дня, как я отпустила корзину с моим мальчиком в воды весеннего Салгира, — печально улыбнулась Матушка Гроза. — Иногда я навещаю его, но он делает столько глупостей — порой предотвратить его травмы не под силу даже мне — может ли мать уберечь дитя от синяков?

— Хороши синяки! — не удержалась и улыбнулась я.

— Он отчаялся искать тебя, — улыбнулась она в ответ. — Ты, как всегда, заставляешь себя ждать. — на груди у нее блеснула серебром витая цепь. Она запахнула полу одеяния, массивный кулон я успела увидеть только мельком. — И он вбил себе в голову, что рожден одиночкой, и это спасало его до какого-то времени. А потом — переходный возраст, очередная влюбленность и разочарование. Настолько глубокое... Просто несовместимое с жизнью, — она улыбнулась еще горше.

— Нет, он, конечно, по привычке доказывал всему миру, что чего-то стоит... Но когда он падал там, у Орлиного плеча, я не могла сделать НИЧЕГО. Ты можешь себе представить мать, которая видит, что ее сын сейчас разобьется, но ничего не может изменить? Он боролся, он упрямый... Но боролся только из упрямства. Он говорит, что ветер не давал ему раскрыть крыло! Да чего только мы ни делали, чтобы поднять его, Гошу окутывало такое плотное черное облако, что он был едва различим! Грот плакала, Орел и Сокол... Они до сих пор не могут себе простить. Ведь они любят его! Кстати, ты не сердишься на Сокола? Он переживает, он попросту не понял тогда? — и она заглянула мне в глаза.

Ее глаза были темно-фиалковыми, синими к зрачку. Никогда я не видела таких удивительных глаз!

— Да нет же, — я ободряюще улыбнулась, мне хотелось ее чем-то утешить, приласкать — такой усталой она выглядела. — А можно ли как-то еще облегчить последствия травмы? Ведь на ноги он уже встал!

— Я многое могу, но делает он себя сам. Да и было бы неправильно, если бы дети стали послушными марионетками своих родителей, — вздохнула Матушка. — Но я верю, что ты сможешь ему помочь. В том или в этом — но ты напоишь его сердце. А это гораздо важнее. Спасибо тебе, девочка!

И она коротко и нежно провела по моей щеке тыльной стороной ладони.

— Вот ты где! — Татьяна тревожно щупала лоб Вики. — Да нет, вроде не горячая! Чего сидишь?

Вика качнула головой и оглядела небольшую скалу, к подножию которой привалилась спиной. — Отдыхаю, — и обезоруживающе улыбнулась. — Пойдем!

Как оказалось, гроза только пугала и ушла в сторону долины. А девчонки вскоре уже были наверху. Прямо перед ними сиял вечерний Сокол, и прижался к морю маленький незаметный Орел. Куда было идти дальше? Тело горы с этой стороны покрывали сыпухи, размеченные редкими соснами, дубами и можжевельниками. Крошево каменных пластин и кубиков под ногами тотчас начинало скользить вниз. Спускаться пришлось на боку или на пятой точке, разгоняясь, тормозя ногами, отталкиваясь от стволов и корней, клочков травы.

— Окурок! Здесь были люди!!! Спасены!

Близкий собачий лай привел в состояние эйфории. В Новом Свете подружки перевели дух уже затемно, когда над морем повисла круглая надменная луна.

Кафе, рис, красное вино сняли последние недомогания. Серебристый свет облегчил дорогу к родной палатке.

— Инна, тебе грибы нужны? — уже в Бухте развязала рюкзачок запасливая Вика. — Мы тут набрали маленько. Погуляли по вашим крымским горам... По нашим, — поправилась она.

— А-а! Девули! Что хорошего в Новом Свете? — Йогу только что видели спускающимся в Бухту, но стоило подойти — и вот он уже сидел перед ними на бетонном ограничителе шоссе. У Зеленого Столба, как они называли это место.

— Груши! — и Танька покачала у него перед носом пакетом с восхитительно пахнущими, медовыми желтыми фруктами. — Будешь?

Не было силы, способной разлучить Гошу со сладким. Вся компания уселась на теплом шершавом бруске и сочно зачавкала.

— А что тебя видно не было? Где пропадаешь? — с полным ртом промямлила Вика, вытягивая шею вперед и вгрызаясь в грушу с полупрозрачной кожицей.

— Да гулял. Вечером был на набережной. Там на лошадках катают. Решил поиграть в "дон Кихота". Хорошо, Игоря с друзьями встретил, еле втроем затащили меня на эту бедную лошадь, кхы!, смеху было! Но зато почувствовал себя Рыцарем на Белом Коне... А днем на Сокол ходили, "четверку" с Димой сделали...

— Мы вас видели, — заулыбалась Викуся, — мы сидели на моей любимой сосне, она просто-о-о-орная, с нее все видно, а нас на ней — нет!

И она заговорщически заулыбалась.

— А у меня тоже есть любимая сосна! — не растерялся Йога, — Если хочешь — покажу!

— Пойдем! А я тебе покажу мою! — обрадовалась девочка. ("Надо же! Гоша тоже может разговаривать с деревьями! Отличает их!")

— А я пойду в Бухту! Нагулялась я сегодня, — подмигнула Танька. — Ты не обидишься, если я доем груши?

Виктория подумала, что за все надо платить, и со вздохом согласилась.

— Вот она! Сосна! — сосна, и вправду, была хороша, с серпантина к ней вела натоптанная тропинка, дерево же стояло на обрыве и обнимало ветвями полмира. Викуся улыбалась ей как хорошей знакомой.

Ее спутник придирчиво оглядел культовую сосну, но спускаться к ней не стал. — Пойдем, моя лучше!

Они шли вдоль Сокола, за спиной осталось кафе "Приют", наконец, Гоша остановился перед горделиво вытянувшимся навстречу желтым цветком, решительно сказал:"Здесь!" и пошел по едва различимой тропе к подножию Стены.

Много раз потом девушка пыталась найти эту тропу, но Соколиная Роща надежно хранила свои секреты.

Гоша долго плутал, видимо, не мог определиться, потом под одной из сосен, на утоптанной, ровной, явно палаточной, площадке сипло молвил: "Иди сюда, девуля!" И привлек Вику к себе.

Они целовались, долго и страстно, но первое, что спросила девочка, насилу оторвавшись от возлюбленного, было:

— Это та самая сосна? Твоя любимая? Что в ней такого?

— Гм, — поперхнулся Гоша, — что-то в ней есть... Но любимая сосна всегда та, что растет на вершине.

И он сунул руку ей под майку и сжал полную грудь, пропустив сосок между пальцами.

Искать сосну на вершине они не пошли. Постелью им стала все та же колкая хвоя. Чувств было не меньше, пожалуй, даже больше нежности и близости, сокровенности. Но у Вики сложилось ощущение, что что-то не ладилось.

— У тебя месячные? — переносицу Йоги расчертили тонкие морщинки, в лице разлилась бледность и болезненное сострадание. — На члене кровь.

— Месячные были неделю назад, — улыбнулась Вика. — "Какие глупые вопросы он задает!"

— Тебе больно? Я тебя стер?

— Да со мной все хорошо, — она погладила его по лицу. Ей на самом деле было хорошо, а на физические ощущения она никогда не обращала внимания, за малейшую саможалость стала бы себя презирать. — А вот что с тобой?

— Да, девчо-О-онка... Переломанный хребет, он же всегда дает себя знать, — он досадливо поморщился, — думаешь, мне ходить легко? Мне каждый шаг доставляет боль... — слова срывались тяжелыми деревянными шарами по желобу, грохотали, затихали. — Я иногда думаю — взял бы у кого-нибудь ноги и побежал, черт с ней со спиной, потерпел бы.

Йога накинул легкую белую рубашку в голубую клетку, натянул шорты. Девушка задумчиво одевалась, его боль переполняла ее могучим колоколом, чем бы только Вика не пожертвовала, чтобы хоть в чем-то унять ее. Мужчина неспешно зашагал вниз, она, осторожная и собранная, последовала за ним, постоянно ощущая в его присутствии свою избранность — с таким видом, должно быть, овчарка идет рядом с любимым хозяином, гордая им и собой...

Гоша оступился на осыпи — неправильно рассчитал вес, переносимый на колено, упор ноги. В последний момент Викуся его поймала. В ее крепком объятии скалолаз досадливо "захыкал", стеснение ударило тяжелой волной, но Вике было наплевать — хотя бы от одной ссадины, боли удалось уберечь. За деревьями промелькнул старенький "Икарус"...

— Ну что, девчОнка? Хотя бы кофе тебя напою! — Йога решительно выдвинул пластиковый стул из-под круглого столика на смотровой площадке. Стол нервно подрагивал, а над ним радужными парусами раздувались клинья зонта, покачивая зыбкую тень.

Смена, работающая в кафе, Вике приветливо заулыбалась, чем немало удивила ее спутника.

— Ой, а не будет ли вам трудно поставить кассету, которую мы привезли? — крикнула девушка в сторону ларька и повернулась к Георгию.

— Два кофе, один — двойной, без сахара, — кивнул он подошедшей официантке, пока Викуся рассказывала предысторию кассеты. — Да, "Одинокий остров", помню такую, что-то слышал.

Сама по себе откровенность была настоящим подарком, да и нетрудно было заметить, какое удовольствие Гоша получал, слушая песни, где для чьего-то сердца звучал именно он. "Путник звездных дорог" более прочих пришелся по душе, и скалолаз пустился в рассуждения о себе как о сложившемся одиночке и всех вытекающих отсюда последствиях.

В лиловой ложке прогретого Сокола, зачерпнувшей вдосталь песка и крошева мшисто-зеленых деревьев, вилась тонкая ниточка дороги, на ней расписными бусинами ярких зонтиков блестела смотровая площадка, ее продувал ветер, поднимающийся сквозь сосновые рощи. И в этом ветре, двигающем шаткие столики, сидели двое. Ветер забивался в вырез полосатой женской маечки, развевал полы мужской рубашки и счастливо убегал к Соколиному боку, карабкался по стене, с гиканьем сигал за хребет. Воду внизу бороздили "экскурсионники", на горизонте угадывались большие рыболовецкие суда — рыба пришла...

Вика загорала на камне, в Бухте. Бриз рассыпал по плечам выгоревшие кудри — в свой второй приезд она специально ходила без платка, адаптировалась к солнцу, по-видимому, ее спартанский характер проявлялся и в этом.

— Вон, твои пришли, — бросила Танюшка и лениво подмигнула. Над пляжем звенел зной.

В конце Бухты здоровались со знакомыми Люда и Гоша.

— Хм, — засмущалась художница. — Пойдем на Дельфин?

— Иди, если хочешь, я посплю.

И, смуглая как темный янтарь, уже блондинка с глазами, выгоревшими до серо-синего цвета, Вика тихо нырнула в волну, набегающую на полоску обточенных камней, и поплыла к Дельфину, гладко вылизанному камню за мысом, где улеглась, наслаждаясь, как ей казалось, одиночеством. Сердце колотилось, словно пойманная птичка, по внутренностям бродила сладкая ломота, сотрясал мандраж.