— Вы кого-то ищете, — нахмурился неожиданный попутчик. Его косматые брови изогнула страдальческая гримаса. — Но Она просила передать Вам, что сейчас не время.

— Она так и сказала? — Вика постепенно начинала проникаться.

— Да. Она дала понять, что вы связаны, связаны очень близко, но если вы встретитесь сейчас, это может разлучить вас навсегда. Это — мужчина, тот, кого Вы ищете, — густая краска залила это белое лицо. — Но он не может сейчас принять Вас. Он ведь даже не знает, что Вы сейчас здесь, я прав, не так ли? — и он пытливо вгляделся в ее лицо.

Расслабившись, как на приеме у врача, которому говорить можно все, и — ежели и проходимец? Так, Бог с ним! — Викуся глубоко вздохнула и согласно кивнула в ответ:

— Я даже не знаю, будет ли он рад, если мы встретимся... А если сейчас не встретиться, что это даст впоследствии? В чем замысел?

Зиновий наклонился и подобрал на обочине горсть камушков. Долго вглядывался в них, затем сжал в ладони. Шел он размашисто и как-то неуклюже, взгляд, обращенный на дорогу, расслабленно перетекал с одного объекта на другой. Затем, как ни в чем не бывало, вынырнул из внутренней беседы, пересыпал камушки в протянутую девичью ладошку:

— Пусть они немного побудут у Вас, — он потер переносицу. — Мне трудно что-либо сказать. Но когда-то, еще до настоящего знакомства и совсем не в этой жизни Вы очень обидели этого человека. Если Вам удастся подойти достаточно близко, а человек — трудный, и сделать это по-настоящему окажется ой как нелегко, нужно будет попросить у него прощения...

— Прощения? А за что?

— А вот в том то и дело, что не за что-то. Просто попросить. Если он скажет, что прощает, прошлое не будет больше вмешиваться в Ваше настоящее. Матерь Мира передает Вам свою поддержку и любовь, — и он чинно поклонился.

Они вышли к автобусной остановке.

— Куда Вы сейчас? — Вика неловко улыбнулась, с трудом стряхивая с себя очарование загадочной беседы, и вернула своему печальному спутнику горстку камней, мелких и крупных, темных и светлых, круглых и продолговатых.

Он бережно опустил их в придорожную пыль.

— Я живу в Севастополе. Туда и поеду. А Вы?

— А я тогда — в Ласпи, может, Марчека там? А, может, и не там! И — встречу или нет — меня очень притягивают эти скалы!

— Что ж! — вздохнул Зиновий.

— А что бы Вы мне посоветовали? — изо всех сил хорохорилась Виктория, душевно обнаженная перед этим странным человеком, появившемся в ее жизни, как чертик из табакерки.

— Я бы не осмелился... — робко вздохнул он. — Но если слушать Ее совет, то Она хотела бы увидеть Вас в Херсонесе. Вы там бывали?

Вика отрицательно замотала головой.

— Я могу подсказать, на какой троллейбус сесть, это рядом с Севастополем, добираться очень просто. О! Вот и маршутка!

Маленький белый микроавтобус услужливо затормозил, Зиновий помог девушке занести внутрь рюкзак, и они устроились на мягких сидениях.

— Сколько до Ласпи? — буднично поинтересовалась Вика и передала запрошенную гривну водителю.

— Ласпи! — бодро гаркнул тот через пару поворотов и резко остановился.

Виктория кивнула на прощание, снялась с места, протащила рюкзак к дверям, замешкалась и вдруг выгребла из кармана горсть мелочи:

— Я передумала, поедем дальше, вот Вам еще полторы гривны до Севастополя.

И под возмущенные стоны водителя, потратившего бесценное время на бесполезную остановку, вернулась и тяжело плюхнулась на кресло рядом с Зиновием.

— Херсонес? — мягко улыбнулся он.

Тонкий полусвет окутывал серебристые лица поднебесных стен, удивленно приподнимающих апельсиновые бровки. Черные "мушки" сосен лепились на шелковые щеки, соперничая за место поближе к губам.

Над Ласпи хребет разрывался на отдельные вершины и делал плавный поворот в сторону плодородных долин. Башни закрывали одна другую, в просветах между ними плавно переливался через могучие плечи текущий студенистыми лиловыми полотнищами прогретый воздух, и затененные участки притягивали взгляд намного сильнее, чем их ярко-освещенные, глянцевые соседи. К подножиям, как под защиту сюзерена, упрямо стремились вереницы пепельных деревьев с остро обрисованными, блестящими отрезками ветвей, оковывающих тайное шепотливое княжество.

Внезапно, между кремовых стволов, утянутых корсетами желтых лишайников, мелькнул пушистый рыжий силуэт.

— Собака? — удивленно мотнула головой художница.

— Где же? — ее спутник пристально вгляделся, на переносицу опустились тяжелые складки бровей.

Тотчас, на высокий камень, возвышавшийся над лесом, словно корма тонущего корабля, взметнулся маленький олешек, огоньком на глыбу свечки, игриво переступил с ноги на ногу, и растворился в хлебном мякише серых веток.

— Боги милосердные! Вам здесь, явно, рады! — Зиновий первый раз улыбнулся так свободно и открыто, будто получил одобрение вышестоящего начальства. — Косуля издревле почитается животным богини Девы, покровительницы диких тварей и рожениц. А также, — он весело наморщил нос, — и города Херсонеса.

Город корабельный, сам протянувшийся ладьей вдоль узкого полотна залива, шумный, феерический, праздновал Новый Год, задирал лицо в серые тучи, вызывающе улыбался непогоде. Круговерть автовокзала навалилась, лишила последнего мужества, и Викуся испуганно повисла на локте у своего проводника:

— А Вы не хотите составить мне компанию?

Он взглянул на часы, пошевелил усами, вздохнул и согласился:

— Думается мне... мы вполне успеем посмотреть все засветло...

Они вошли с "черного хода", через маленькие неприметные ворота на холме. Холмы, холмы... Холмы наросли плотью на костях былых построек, повсюду колодцами уходили во чрево земли освобожденные раскопками комнаты, почти белые, прошитые пластами желтовато-розовых глин и охрами высохшей травы. На высокой арке, у самого моря медленно покачивался безъязыкий колокол. Ветер нырял в опустевшее чрево, наполняя его свистом и гулом. Экскурсанты, соревнуясь в меткости, испытывали голос великана брошенными камнями, колокол вздрагивал и обиженно урчал в ответ.

— Вам лучше побыть одной, — вздохнул Зиновий, тщетно пытаясь закутаться в плащ от пронизывающего ветра. — Экскурсия в компании собеседника — это экскурсия по его внутреннему миру...

Он невесело усмехнулся, вздернул крючковатый палец к громадному строению вдали:

— Я буду там, у Владимирского храма.

Вика бродила вдоль останков богатых когда-то святилищ, оглаживала мраморные колонны. Искала знаки. Но их не было здесь. Ничего в этом месте не напоминало о Гоше. И на любой мысленный призыв он отвечал молчанием.

Наконец, она выбилась из сил, оторвала глаза от земли, с их неуемным поиском любопытных черепков или — чем черт не шутит? и старинных монет... Ноги сами вынесли ее на пригорок с колокольной аркой. Девушка замерла, спиной к морю, стараясь охватить рассеянным взглядом весь акрополь, возможно, что-то привлечет внимание?... Напряжение гудело в висках, ломило переносицу и затылок. И — встревоженная, ослабшая и дрожащая, она буквально подпрыгнула на месте, когда за спиной у нее пронзительно крикнул колокол.

От монолита звучной глыбы, а, может быть, из-за нее, отделилась темная фигура с серебристой птицей на плече.

— Матушка!

— Ты пришла, девочка моя! Какая же ты, все-таки, умничка! — женщина склонялась ко мне, нежно обвивала, обнимала, прижимаясь к щеке высоким горячим челом. От ее прохладных длиннополых одежд шел запах горной свежести, зимнего моря. Сокол с воркующим клекотом склонил голову, видимо, требуя ласки, по глазам скользнули полупрозрачные веки.

— А где же ты была, когда я бродила по твоему "терему"? — я засмеялась и мягко отстранилась от нее, с наслаждением вглядываясь в лицо "любимой свекрови", как мысленно ее называла.

— Гоша ходил на скалы, — виновато улыбнулась Матушка Гроза.

Лицо ее тут же помрачнело.

— Что-то случилось? — вопрос колом встал в горле, ожидание ответа остановило дыхание.

— Не-е-ет, не-ет, — нараспев продолжила она, — но он подавлен. И я снова за него боюсь.

— Ты всегда будешь за него бояться, такой уж сын тебе достался, — и я почти покровительственно улыбнулась ей, сделала еще один шаг назад и прислонилась спиной к ледяной чугунной свае, опоре арочной буквы "П".

И в этот миг где-то над нами раздалось Гошкино отчаянное "х-Ха!" Сокол моментально снялся с плеча и резко ушел ввысь, а мы одновременно вздрогнули. Уставились испуганными глазами друг на друга, смешались в бессилии что-либо изменить.

Через пару минут мучительного беспокойства, Братец Сокол вернулся также стремительно, как и исчез. Успокаивающе потоптался на плече.

— Горушка сейчас идет вразнос, — Матушка покачала головой, гладя по голове птицу, ловко балансирующую на скользком шелке. — Но ты не думай, что он такой — настоящий. Ему просто плохо. Это как болезнь, понимаешь? Но, ты и сама знаешь, под горячую руку ему лучше не попадаться.

— Возможно, хотя ко мне он всегда был мягок, — я ей ободряюще улыбнулась. Матушка Гроза явно была сильно напугана, но, как мне казалось, настоящей причины не открывала. — ...Сам ходил ставить чайник поутру, а я нахально валялась в кровати...

Я припомнила зимние каникулы в Судаке и чуть не разрыдалась от мысли, как же я люблю этого... самого... не сказать, какого... человека, но поспешила с собой справиться:

— Матушка Гроза, что с тобой? Скажи мне, как есть. Я же вижу, ты чего-то недоговариваешь... — под моим взглядом она потупилась, смешалась, совсем как школьница.

— Да — что со мной? Ничего со мной... Сейчас между вами связь, и ты его держишь. Твои мысли постоянно с ним, они, словно... — она запнулась, подбирая слово для сравнения, — венок из желтых одуванчиков у него на голове. Поверь мне, у тебя очень красивые мысли! И они берегут его. Он ощущает их и сверяется с ними, как с компасом, даже не зная об этом сам... Ты — милая девочка, и говоришь, что он никогда не был с тобой холодным, невыносимым, но я-то знаю, что это не так! Вот я и боюсь, что чаша твоего терпения переполнится, и ты решишь, что овчина не стоит выделки.

Я засмеялась:

— Гошка говорит, что в каждом человеке, пардон за цитату, "своя чаша дерьма, и ее надо испить!"

Матушка поморщилась:

— Чем добрым бы хвастался...

— Да всем пусть хвастается, — я передернула плечами, ветер пропиливал в них тонкие бороздки своими морозными сверлышками, и гораздо легче было терпеть могильный холод чугунного столба, чем отдать спину на растерзание безжалостному агрессору, — ... мне нравится, когда он хвастается. Я ОБОЖАЮ, когда он хвастается. Прекрати, пожалуйста! Неужели ты думаешь, что можно разлюбить из-за такой ерунды? Ну, уронил утюг на ногу, наорал, с кем не бывает? Главное, что он ЕСТЬ! А, представляешь, выбрал бы он тогда — умереть? Или потом? Что бы со мной было? Да и трети не было бы той меня, что появилась благодаря ему. Ты думаешь, я не понимаю, как изменился мир? Думаешь, не понимаю, что значат встречи с тобой? С Соколом...

Глаза птицы округлились, перья на загривке игриво поднялись. Он потоптался с лапы на лапу, издал странный скрежещущий горловой звук...

— Откуда в тебе столько силы жить, кровиночка моя? — она качала головой, а в глазах, иссиня-фиолетовых, плескалась буря.

— Да отовсюду... — я застенчиво потупилась, удивляясь, что нашелся человек, способный меня смутить. — Братец Сокол, — я благодарно ему кивнула, — говорил, что дело в Значимости. Я думаю, так и есть. Мне небезразлично, что вот этот столб, — я оторвала промерзшую спину от столба и провела пальцем по его поверхности, — бугристый. Его рельеф похож на орнамент. У него своя жизнь. Белые камешки у его основания повторяют этот рисунок. Это же интересно! А между ними растет трава. Если бы ты знала, как мне дороги эти зимние травинки! Как я благодарна им, что они выросли здесь и радуют мои глаза, уставшие от московского бесцветия! Я думаю, дело в этом...

— А знаешь ли ты, почему эта трава выросла тут? Почему ты можешь смотреть на нее и радоваться? — Матушку переполняло внутреннее волнение и тщательно сдерживаемое ликование. Видимо, я выдержала какой-то важный экзамен.

— Почему? — доверчиво улыбнулась я ей навстречу.

— Потому что миру совершенно необходима твоя радость. И он сделает все, чтобы ее получить!

Настала пора изумляться мне, и Матушка Гроза вовсе не желала меня интриговать, но начала, по обыкновению, издалека:

— Камни тоже живые, ты ведь знаешь об этом?

— Еще бы! — руки мои, спрятанные от ветра в карманы, нащупали любимые камушки, подобранные в разных памятных местах.

— Но что их отличает от растений, животных?

Тут уже я наморщила лоб:

— Неподвижность?

Она, с ласковой улыбкой, отрицательно покачала головой:

— Потребность в пище! Жизнь становится сложнее, и, чтобы удерживаться в этом узком промежутке условий, ей нужна пища... Мир... точнее, то, что мы называем "миром"... то есть, одухотворенная его сущность — самая сложная здесь форма жизни. И ему тоже необходима пища. Без нее он, попросту, не сможет существовать. Мир питается горением сердец, счастьем и несчастьем, желанием, наслаждением, голодом, ненавистью, любовью... И если тебе нравится быть счастливой, он сделает все, чтобы твое счастье нашло тебя. Если тебе нравится любоваться красотой, тебя окружит красота. Если лучше всего ты умеешь страстно желать счастья, оно всегда будет от тебя ускользать. Чтобы твое желание светило ярко, как Сверхновая звезда. Если ты умеешь по-настоящему ненавидеть — тебе подарят врага...

— Что тебе больше всего нравится в этой жизни? — спросила она после некоторой паузы.

— Прекрасное! — не задумываясь, тотчас ответила я. — ... и... делиться им, делать людей счастливыми, насколько я умею быть счастливой сама, — это я добавила уже намного позднее.

— Значит, мир будет окружать тебя именно этим, — Матушка сладко вздохнула... — Молись за Него хотя бы раз в день! — речь явно шла уже не о "мире", тревога вернулась в эти необыкновенные глаза.

— Смеешься! — бравурно бросила я, стараясь ее ободрить. — Да я сотню раз на дню его поминаю. Не волнуйся, все с ним будет хорошо! Ведь есть же мы! ... и Сокол!

Вика разглядывала напольные мозаики — виноград, птицы в кругах, над озябшими кустарниками текли сизые тучи, осторожно кралась ночь.