Оранжеватый призрачный свет растекся над перешейком, Вика шла по дороге, не чуя ног. Впереди, в проеме между Орлом и Караул-Обой висел Сокол, всей своей дымчатой громадой. За спиной скрежетал камнями Капчик. Руслан, петляющий по сторонам, словно молодой спаниель, внезапно подошел, подозрительно оглянулся, скомкано пробормотал слова прощания и рысью заспешил по тропинке к себе в Грот. Обещал навестить.
В смятенных чувствах, художница спустилась в Новый Свет и с бьющимся сердцем остановилась у киоска, выбрала шоколадное яйцо с сюрпризом, на разные лады склоняя про себя вопрос: "Кто же мне сужен?" Внутри яйца уютно устроился рак-отшельник, в синем панцире, расписанном желтыми звездами. Звездочет, не иначе! Заныло под ложечкой: чудаки, отшельники — все это было, как раз, по Русалкиной части.
Пару дней спустя, вечером, голос пролился, аукнулся над палаткой:
— Вика?
Чтобы ошибиться, ему пришлось бы постараться, во всей бухте палатка осталась всего одна.
Руслан довольно забрался внутрь, плыли пепельные сумерки, влажный ветер пробирал до костей. Хозяйка заварила чай, и за спелеобайками они вдвоем просидели допоздна.
— Вот, погляди, принес тебе попробовать! — гость извлек из кармана странный блестящий предмет.
— Что это? — Вика осторожно приняла в ладони металлическую трубку.
— Это мундштук трубы, — Руслан тыкал пальцем в глянцевый бок вещицы, а сам коротко заглядывал хозяйке в глаза и продолжал объяснять, — я учусь играть на трубе. Но чтобы тренироваться, достаточно и одного мундштука. Попробуй выдуть из него звук, мне интересно, получится у тебя или нет?
Девушка прижала холодную трубку к губам, но никакого звука не родилось.
— Да нет, не так! Сильнее! — горячился трубач. — Ну, попробуй фыркнуть губами! Только громко!
Он показывал пример, и мундштук разражался громким протестующим ревом, но сколько Вика ни старалась, ей не удавалось извлечь и тихого шипения.
Оба раскраснелись и перенервничали, будто от успеха обучения зависело будущее человечества. Наконец, молодой учитель запихнул ни в чем не повинную трубку в карман и осуждающе выдохнул:
— Ну ладно... Пойду я. Где тут тропа безопаснее? А то я без фонаря.
— Вон та, муравьиная. Ты разве не по ней спускался?
— По ней, — с готовностью подтвердил Руслан, блестя глазами и оглядывая остатки ужина.
— А то — оставайся, — пожала плечами Русалка, — что ты будешь по темноте шариться? Да и ночь холодная. В гамаке, на семи ветрах... — и она замолчала, затаила дыхание.
Но он сразу же согласился:
— Если я тебя не стесню!
Приготовления ко сну не заняли много времени, Вика постелила простыню, а сверху раскинула пышный зимний спальник, нырнула под него, оставив Руслану половину. Одной из особенностей спальника было то, что быстро удавалось согреться, только полностью раздевшись. Русалка всегда спала "с удобством", поэтому по привычке тут же избавилась от одежды, правда, в последний момент майку решила оставить — вдруг понадобится привстать за чем-нибудь. Стоит ли смущать гостя, который вел себя более чем целомудренно.
Места в палатке было предостаточно, и большую часть ночи два спелеолога проспали, нисколько друг друга не тревожа. Тем больше удивилась Виктория, когда робкая рука стала гладить ее по плечам, потом поползла ниже, по спине, остановилась у края майки, на пояснице, отважно скользнула вниз и очутилась на свободной от всякого трикотажа коже.
Руслан замер, а затем вся Бухта вдруг содрогнулась от его громового хохота. Он страстно подгреб Вику под себя, продолжая потешаться вслух:
— Я тут переживаю, не переступаю ли границ дозволенного, а все давно готово!
Русалка фыркнула сквозь зубы, что он много на себя берет, но он не дал ей договорить, прижимая к себе все сильнее, не в силах оторваться даже от сантиметра ее тела. И продолжение гневной речи как-то умерло само собой.
Рассвет выплюнул хрустальное солнышко, маленькое, белое, и разметал его по распластанной пене прибоя. Ветер заглядывал, отворачивая полог палатки, где лежали двое. Вика, зажатая подмышкой, склонив голову на крепкое мужское плечо, обводила пальцем блестящие черные колечки волос на груди, обрисовывала шелковые ленты бровей, гладила щеки, покрытые колючей щетиной.
— Хорош! До чего же ты, Русланка, хорош! — мечтательно промычала она.
Он выгнулся под ее лаской, глаза блестели полупрозрачным крыжовником.
— Ну что ты молчишь? — фыркнула девушка. — Я тебе нравлюсь? Скажи хоть что-нибудь!
Мужчина хмыкнул, скользнул глазами по ее встревоженному лицу, потом настала очередь ключиц, тяжелой груди, прилегшей на его ребрах, крутом изгибе бедра:
— Как тебе сказать, — он весело пожал плечами. — Для меня ты, конечно, крупновата. Ты замечала — мы одного роста! Да и весим, наверное, одинаково. Но вот ему, — и он указал на растущие признаки возбуждения, — ты явно нравишься. Не спорить же с ним! — он лукаво подмигнул и мгновенно оказался сверху.
Похоже, ему нравилось дразнить художницу, она же взвивалась от его, порой чересчур серьезных, острот, но смирялась, вспоминая, где и в какой момент встретила этого рака-отшельника. "Дурачок," — думалось ей. — "Любил ли он вообще хоть когда-нибудь? Научиться любить не так-то просто. Стремясь к чему-то, учишься это ценить. Права ли Танька, утверждая, что тот, кто пил из родника, к луже уже не прикоснется? Любить... Любить можно так по-разному! "Я люблю" — как "я исцеляю, творю, забочусь, делаю этого человека счастливее", а бывает и иное "я люблю". "Я люблю", заменяющее сущность. Стоит проститься с ним, и вот уже я перестаю быть Я, меня попросту нет... Что может знать об этом молодой развеселый карапуз, который ищет себя и меняет одну игрушку за другой? Легкая атлетика, боевые искусства, большой спорт, труба, скалы, пионеры, спелеология..."
После очередной бурной близости, Русланчик сладко потянулся, прыжком выскочил из палатки и понесся навстречу белой пене, нырнул прямо в солнечную дорожку, перекатился на спину. Волна снова вынесла его на берег, он по-кошачьи отряхнулся и медленно пошел назад, впитывая, будто пьянящие токи, пристальный взгляд художницы, наполовину высунувшейся из палатки и опирающейся ладонями о ледяную гальку.
— Теперь точно пора! — утвердительно кивнул он, натягивая одежду. — У меня еще дела в Новом Свете. До отъезда в Феодосию дня три осталось, не больше. А ты как?
Русалка мужественно проглотила. Что спорить? Если сужен, то что бы он ни думал — а уж "мультики" в голове бывают самые разные — все равно, никуда не денется.
— Да, я тоже не задержусь, в середине недели соберусь в Ялту, там теплее. А, может, и еще куда? — небрежно бросила она.
— Это правильно! — огладил пустой живот Руслан. — Бывай! Я, может, еще забегу...
И, насвистывая, он легкой трусцой поднялся на мыс.
Ночь художница провела одна. Круглая желтая луна расчертила пляж черными тенями, заострила контуры блеклого, словно припорошенного пылью, пейзажа.
Рано поутру девушка постаралась найти увлекательное занятие, но Судак, отдыхающий после шумного сезона, скользил вокруг старой каруселью. Вика поймала себя на том, что давно уже идет, почти бежит в Бухту. Опустевшая галька насвистывала грустные песни. Русалка раскладывала пасьянс за пасьянсом до глубокой ночи. Читать попросту не могла, ни одно из напечатанных слов не достигало сознания. Наконец, карточный расклад стал повторяться — Руслан поблизости, очевидно, в Новом Свете, и все внимание его занято какой-то девицей. Вот, значит, какие у него были там дела! Вика окончательно рассердилась, словно вино, которое она так долго предвкушала, оказалось горькой желчью.
В свисте ветра усиливалась тревожная нота. Девушке стало чудиться, что это вовсе не ветер, а что-то совсем другое, грозное и таинственное. Почти змеиное шипение струилось между осыпью и стенкой палатки, Вика не выдержала и выглянула наружу с фонариком, ругая себя за суеверный страх.
Вскрикнула, схватилась за сердце — рядом с палаткой, совершенно неподвижно, словно привидение, подперев щеку, сидел Руслан.
— И давно ты тут? — опешила Русалка.
Он скорчил кислую мину:
— Ты успела чаю попить.
— А что не заглянул? — ей по-прежнему не хватало воздуха, от испуга руки и ноги стали ватными.
В мину добавили лимона:
— Я свистел, — гордо ответил ее ненаглядный отшельник.
— Ты, наверное, в год Змеи родился! — Русалка снова вскипятила чаю, не зная, толи плакать, толи смеяться.
— Это почему? — он в который раз обжегся и с фырканьем поставил кружку на коврик.
— Шипишь, — Вика вытерла мокрое пятно.
— Ну, в каком-то смысле можно так сказать, только зверь другой, — он неопределенно пожал плечами и перевернулся с бока на живот.
— Дракон?
— Кот.
— Несолидно, — Вика улыбалась, что-то в нем, действительно, было от кота, но, скорее дикого, совершенно непредсказуемый мужчина.
Ночью он был ласков, и расставание вышло грустным для обоих, хотя оба они старались казаться веселыми в предвкушении новых приключений.
— У меня в Феодосии нет постоянного адреса, я часто меняю квартиры, с мамой мы не уживаемся, — руководитель спелеосекции рассуждал, рубя воздух ладонью или поворачивая ее плашмя. — Но все мне пишут на Главпочтамт до востребования, я почти каждый день захожу и проверяю почту. Так что, меня нетрудно найти. Не теряйся!
На прощанье он заглянул Вике в глаза, словно проверял для себя что-то, и убежал также стремительно, как и раньше.
Девушка вынула из кармана куртки пластмассовую игрушку, пересчитала звезды на панцире — их оказалось ровно семь — и проворчала:
— Семизвездочная у Вас скорлупка, милый отшельник, непробиваемая. Должно быть, комфортно в такой...
Ей было непонятно, почему нужно вести себя отчужденно, разбегаться в разные стороны людям, которым хорошо друг с другом. Как и в случае с Йогой, она вполне серьезно уже думала о замужестве, но если у Йоги имелись препятствия к скорому заключению брака, то Руслан был здоров и свободен, однако держался за эту свободу, как за главное достояние. Абсолютно непонятно!
Русалка провела на берегу еще два дня. Ей хотелось побыть одной, чтобы немного отпустила горячка первой влюбленности, чтобы никто не отвоевывал внимание и не лез в мысли. Вставали на крыло пестрые чаячьи птенцы, кричали дурными голосами, нарезая первые круги над Бухтой. Вика просыпалась с солнышком, радостно махала ему рукой, как доброму знакомому, щурясь от нежной ласки лучей, а потом смотрела на волны, они с завидным упорством достигали финишной черты и тыкались мордочками в гальку с тихим всхлипом.
Виктория чувствовала, что Журавлев о ней волнуется. Правда, он знал, что нога совсем прошла и напоминала о себе крайне редко, при большой усталости или на промозглом ветру. Но пренебрегать добрым отношением не стоило, и художница отправилась в Ялту.
По дороге мучительно заныл зуб, с виду совершенно целый. Возможно, виной тому была холодная погода, но боль усиливалась по мере приближения к Колиному дому.
В доме было шумно, сын Николая справлял день рождения, и в гостиной веселилась молодежь, играла громкая музыка. Вика передала заранее купленный торт и проскользнула к себе на балкон. Забилась под спальник, пригрелась и тревожно задремала.
Проснулась путешественница от жара прижавшегося тела. Над Никитой повисла синяя мгла, даже море неразличимо тонуло в ее складках. Кир лежал за спиной, обнимал, прижимая к себе все нежнее и крепче:
— Как ты, маленькая?
— Ужасно болит зуб, — застонала она. — Ни о чем другом больше думать не могу, так что — извини!
— Ну что ты! — обеспокоился он. — Может, к Коле сбегать, таблеток поискать?
— Не люблю я их, ты же знаешь, — не оборачиваясь, отрицательно помотала головой Вика. — Если что-то болит, значит, я что-то делаю неправильно. Надо менять себя, а не пить таблетки... Как твой бизнес?
— Все движется! — он принялся увлеченно рассказывать о последних поездках и поставках. — Глядишь, в следующем году возьму себе хату в Ялте. Нужно же куда-то водить народ, да и это — моя давняя мечта, квартира с окнами на горы и на море. И балкон! Да! — он томно поежился, прижался еще плотнее и затих.
Вика лежала, уговаривая зуб и размышляя.
— Знаешь, Кир... — начала она после долгого молчания.
— Да, котенок? — тут же приподнялся он на локте, весь внимание.
— Я тебе соврала.
— Что случилось? — голос у Журавлева сразу стал жестким, горьким каким-то.
— Дело не в зубе. Вернее, он, конечно, болит, но дело не в нем. Я встретила мужчину...
— Ты влюбилась, девочка? — в этом вопросе не было осуждения, только грусть. — Он молод?
— Немного старше меня.
— О! Ну, что ж? Замечательно! Нет, сама подумай, если бы это был пятидесятилетний мужик, я мог бы почувствовать себя оскорбленным, но тут я понимаю, что ты молода и должна устраивать свою жизнь. Самое время! — Кирилл говорил с воодушевлением, и Русалка не могла понять, кого он убеждает, ее или себя. — И как он? Оценил тебя?
— Я не знаю, — художница горько усмехнулась. — У него в Феодосии девушка, и сейчас он уехал туда.
— Глупый мальчишка, — пробормотал Кир.
Несколько минут он лежал напряженно, явно стремительно что-то обдумывая, а потом вдруг развернул Вику на себя:
— Он сделал тебе больно? Ты грустишь? Ты не должна переживать из-за какого-то мальчишки. Знаешь, что мы сделаем? Пойдем завтра в горы! ... да, — он приобнял Викторию и мерно ее покачивал, баюкал, как баюкает теплое море, — маленькая, пойдем в го-о-оры... Я уведу тебя в горы, девчонка!
Над Ялтой царили сосны. Развернутые кривыми флагами, то ощетинившиеся короткой хвоей, то абсолютно голые на месте пожарищ, они карабкались по крутым склонам, словно врытые позвоночным столбом в землю китовые скелеты. Ковры выгоревшей травы трепетали страусовыми перьями, легкими прикосновениями щекотали отчаянно-синее небо. На редких полянах краснела на солнце скумпия, переплетали черные бархатные ветви дикие груши и яблони.
В проемах смолистых ветвей плыла, покрытая сизой дымкой, столпившаяся у моря Большая Ялта. Следом за ней спускались светло-коричневые, словно спелый желудь, причудливые лоскутки вспаханных полей. Чаша, наполненная голубым горным воздухом, едва заметно вздрагивала под каждым порывом ветра.
На ай-петринском плато белые складки карста чередовались изумрудными полосками посадок, но большую часть занимали пространства короткой желто-зеленой травы. Вдоль старой дороги тянулись в безоблачное бледное небо серые лапы чертополоха, опушенные нежными головками, ржаво-коричневые метелки конского щавеля. Кир показывал дольмены — аккуратно сложенные каменные горки, сопровождающие дорогу, когда-то служившую важным караванным путем. Дали, сплетенные темной морской синевой, разламывались каньонами, обнажали светло-лиловые скалы.
Яйла спускалась ступенями, внизу горели яркой бирюзой пятна озер. Прижавшиеся к камням кусты боярышника и шиповника, словно бусами унизанные спелыми алыми ягодами, хватали за ноги крючковатыми шипами.
