Вика написала пару акварелей, чем немало смутила снующих мимо матросов. В их взгляде к немому восхищению теперь примешивалось и почтение. А в прочем — это был отдых, прекрасный отдых, веселый, летящий.
После обеда началась культурная программа — естественно, с техники безопасности. Из ящиков с песком были извлечены пробковые оранжевые спасжилеты, неуклюжих отдыхающих старательно и терпеливо утягивали в них, потея на безжалостном солнце.
Танюша и Вика ловили случай кокетливо и эффектно сфотографироваться в экзотической амуниции, когда всю вторую палубу внезапно сотряс душераздирающий женский визг. Задыхающиеся пассажирки бились в конвульсиях и кричали, стараясь сорвать с себя надежные жилеты, но те были сконструированы на совесть и легкомысленному обращению не поддавались. Из-за шиворота, из рукавов, из купальников несчастные жертвы вытряхивали огромных корабельных жуков, совершенно возмущенных подобным отношением. Жуки разбегались, особо везучим попадались на пути родные ящики с песком, прочих персонал невозмутимо смахивал за борт мыском парусиновой туфли.
Бабочки разноцветных лифов и очков... Раскрытые журналы шезлонгов, в них — разнеженные тела, насыщенно розовые от сильного солнца, контрастом к похожим на бильярдные столы зеленым палубам. Бриз и спокойное лазурное море, сверкающее россыпью маленьких солнышек, расплесканной галактики. Море справа, море слева. Море — тугой батут, напряженное, выпуклое апельсиновым разломом, миллионами крохотных волн, разбегающееся и дышащее, принимающее, ласкающее, поющее море. Если и существовала возможность оказаться в прекрасном нигде — так в этом замкнутом мирке, над шелковым пологом бирюзово-сиреневой глади, под текущим металлом белого солнца, вдали от чужих судеб и мнений. Сказка. Счастливый лотерейный билет. Ни птиц, ни облаков, ни берегов. Только красная кожа, пресный душ, ломящая зубы вода в баре, озноб и снова — жар, искры, синь.
Светило поскользнулось и упало в воду, расплескав немыслимые краски, где уживались рядом бледно-зеленое небо и медная отливка "дорожки", малиновый ореол, лимонные, салатовые, кремовые полосы, уходящие в сливовый бархат купола мира. Резко похолодало, на сгоревшей коже повстанцами поднялись толпы мурашек. Народ поспешил набиться в каюты, либо на танцы в круглосуточный бар Титаника. "Бездомных", палубных пассажиров на рейс было всего четверо — наши девочки и пара из Чехословакии, туристы. Танюша тоже подалась в нижний бар, стребовав с Викуси, как с казначея экспедиции, положенную на развлечения сумму. Та устало сунула купюру и продолжила неторопливую беседу с зевающим Нахимовым:
— ... а, пожалуй, Санечка, пятьдесят граммов рома, золотистого, и шоколадку...
К ночи движения бармена больше напоминали работу заводной куклы.
Ром, маслянистый и густой, легко соединился во рту со сладким и послушно скользнул внутрь. Во всем организме разлилось приятное сонное тепло, Вика захватила из рюкзака ситцевую простыню — единственное, что девицы взяли для ночевок в июльском Крыму, пожелала Нахимову доброй ночи и нырнула в объятия ледяного ветра. Заняв один из тряпичных шезлонгов, она провалилась в долгожданный сон, совершенно безучастная к завыванию ночного разбойника, хлопающего в складках простыни...
Осторожными белыми лапками касалась моих ладоней маленькая короткошерстная кошечка. Встревожено и заботливо заглядывала в глаза, мурлыкала что-то между короткими "мя?" Я понимала, что сплю, и в то же время меня не оставляло ощущение оказанной высокой аудиенции — столько царственной уверенности в себе и в то же время беспокойства гостеприимной хозяйки проявляла "богиня Баст", неповторимо скользившая лопатками под переливами белого золота шерсти, медленно поднимающая внимательные лимонно-зеленые глаза к моему лицу.
— Здравствуй, Матушка Баст, — улыбаясь, попыталась сказать я и окончательно проснулась.
Спать дальше на таком холоде Вика не смогла и, стуча зубами, потянулась. На шезлонге неподалеку дрожал мелкой дрожью чех, товарищ по несчастью. Его подруга, которая, как смутно помнилось художнице, дремала на шезлонге рядом, позорно дезертировала. Виктория подошла к телу, трепещущему под легкой ветровкой, и накрыла его простыней. Ночь плавно утекала из сумерек, как чернила из заплесневелой бутыли...
Кутаясь в промозглый ветер, нетвердым шагом я подошла к поручням. Над морем серой икрой разметалась мгла. И вдруг за этой бесцветной, словно прелая листва, массой мелькнул гребешок далеких гор.
Корабль часто менял галсы, и мне приходилось перебегать с борта на борт, чтобы не терять из вида неровную зубчатую гряду, дымчато-сизую, подобно налету на голубике. В этом синем вибрировало какое-то внутреннее свечение, как в фарфоровом подсвечнике.
Внутри затеплилось подспудное узнавание, я поняла, что это и есть Форос. Скалы, которым отведен свой уголок в Гошином сердце. Марчека, Форосский Кант, самое южное окончание Крыма. Разбуженная утренней надеждой, просветленная и доверчивая, потянулась я к ним, в ответ они величаво приближались, росли, реальные, зримые и невыразимо прекрасные. Нежным теплом, словно добрым вниманием, разгоралось за их спинами брусничное небо, тлело незримыми угольями.
— Форос, Батюшка! Здравствуй в веках! — поклонилась я. — Гошенька тебе через меня кланяется! Форосушка, милый, помоги ему! Подай сил! Сшей все разорванное, скрепи изломанное, верни утраченное! Помоги сыну своему! Не позабудь, как руки его ласкали твои камни, как он сердцем прижимался к твоей груди! Не оставь! Защити! Исцели! Матушкой Морем тебя заклинаю — возьми его на руки, даруй новую жизнь! Чтобы был он счастливым и легким, чтобы бегал и прыгал, кувыркался! Ведь он же такой веселый, Форосушка, дай ему сил и радости! Воскреси!
Тяжело вздохнуло море, гулко всхлипнуло, и над моей головою, застилая последние звезды, канула к горизонту черная туча. В полнеба крылья, тонкие, распластанные, оперение змеится клочковатым пухом вослед. Вытянула взъерошенную шею, притулила голову в седловину двух равновеликих гор, на миг моргнула оранжевым глазом и затихла.
Боем врезалась в борт свинцовая волна, как от могучего тарана содрогнулось судно, протестующе заскрипели переборки, и в тот же миг исполинскую черную голову с изогнутым клювом отсек плазменный меч, взвившийся над чернильной стеной. В долинах позади заклокотало, заплескалось рубиновое зарево, вскипело ветреным шелком, распалось на куски чавкающей лавы и вывалилось на небо, брусками железа — обтянутого сверху синей окалиной, разъяренного снизу до малиновых всполохов. Куски с рычанием сталкивались, теснились, подгоняемые пробужденным огнем. Наконец, он поднялся во весь рост, загрохотал, с шипением и треском переплавляя последние крошки тяжелой породы. Облака покорно вытянулись тюльпаново-алыми лепестками и задрожали, тщась успеть добежать до нашего "ковчега" раньше, чем их остудит холодная рябь небесного океана.
Сердце мое билось сильно и глухо, всплескивая, будто в лохани горячей крови.
— Озари!!! — протянула я к небу слабые руки.
И разбегаясь кружевом чистоты, принятой жертвы, белым веером над горами, над алыми облаками взметнулись нежные тонкие перья, стремительно разрослись, лебедями поплыли по незабудковому своду. Красный лотос мгновенно померк, распушившиеся теплыми желтыми одуванчиками облака приняли легкомысленный вид, закружились, словно листья, отпущенные на волю. С них стрелами падали вниз белоснежно-золотистые чайки. А навстречу длиннокрылым из воды выметнулась стая дельфинов.
Бронзовые спутники улыбчиво разевали пасти и весело шли вровень с кормой корабля. Самые молодые и беззаботные совершали акробатические трюки... Я стояла обессиленная и потрясенная, прижавшись к бортику. Ветер пытался выпутаться из моих волос.
Слева от Вики раздалось смущенное покашливание. Белобрысый всклокоченный чех смущенно протягивал ей сложенную простыню. Поодаль стояла его возмущенная подруга. Виктория небрежно кивнула и кинула простыню на руку. Через пару минут она стала буквально захлебываться в приступах хохота. Обиженный чех и его вторая половина недоверчиво обернулись и увидели, как странная русская девушка вытаскивает из рукава рубашки громадного корабельного жука.
Дельфины собрали большую аудиторию и устроили настоящее шоу с головокружительными прыжками и каскадами. Чайки настойчиво требовали свою долю внимания, но работали исключительно за подачки. Зато многие пассажиры получили незабываемые впечатления и удивительные снимки с птицами, планирующими в паре дюймов от протянутой руки. За завтраком все немного грустили, даже обслуга. Капитан второго ранга, с которым успела познакомиться Танюшка, принес в подарок два ярких заморских календаря.
Вскоре разноцветной мозаикой по левому борту раскинулась Большая Ялта, показался порт. К парому подскочил юркий лоцман и взял его на буксир.
Девочки тепло прощались с людьми, подарившими им счастливое морское приключение, а грустные Потемкин, Нахимов и Титаник упрямо бубнили:
— Оставайтесь, что вы пойдете в этот душный город? Там сейчас яйца на мостовой можно печь. А тут вам — душ, кондиционер, коктейлей сообразим, водички минеральной, а? Ну хоть до вечера останьтесь! Ну, кто же в полдень идет в город? Безумие!
"Безумию" оказался подвержен весь пассажирский состав, хотя многие завтра возвращались в Одессу. И в шумной разодетой толпе наши туристочки бойко зашагали на желанный берег.
— Это не город, это слоеный пирог, мне кажется, люди тут ходят в четыре этажа, — пожаловалась Вика, заверченная потоком и внесенная следом за Татьяной на местную "барахолку". — Как они тут выживают? Мальчики были правы!
— Купаться хочу! — мечтательно промычала та в ответ, жадно обшаривая глазами прилавки.
— Ты предлагаешь толкаться на местном лежбище котиков? Да там гальки не сыщешь! — Виктория содрогнулась.
— Не, — лениво отозвалась черноглазая, оценивающе выхватывая из груды носков на столике одну пару за другой. — Поехали в Бухту. Там и искупаемся. Так жить нельзя!
— В Бухту, так в Бухту, — облегчения в голосе скрыть не удалось. В конце концов, это не она сказала.
— Вот что это за Южный берег? — продолжала ворчать Вика уже в битком набитом троллейбусе, с кряхтением ползущим в Алушту. — Деревья... Безобразие! Дерево, дерево, дерево... Ну кто так сажает? То ли дело на Юго-Восточном берегу? Дерево, пусто, кустарничек, пусто, камушек, пусто... Красота! Шахматная доска! А тут? Порасплодили!
— Сейчас насладишься, — хихикнула Танечка. — Особенно на нижнем шоссе, когда из Алушты в Судак поедем. Не забывай только повороты считать!
— Почему любовь уходит, а, быть может, не уходит? Может быть, на пароходе уплывает за моря?! — самозабвенно напевал по соседству круглолицый мальчик в наушниках.
Вика вытряхнула из мешочка на шее украинскую мелочь и два деревянных кораблика...
— "Пароход уже был," — унимая холод в животе, вздохнула Викуся. — "Вдруг он привезет мне мою любовь?"
— Я тебя не скоро па-за-буду!!! — надрывался мальчик, высовывая в окошко облупившийся нос. — ... А! Бы! Чо!!!
С полок на сидящих периодически падали разноцветные рулоны чьих-то туристических ковриков. Сладко пахло персиками...
До автобуса оставалась пара часов, которые пролетели в бесконечной торговле с таксистами. Акации дарили долгожданную тень, негостеприимный вокзал на этот раз был переполнен — толпами местных, грудами тюков и жалко жавшейся к стенам кучкой отдыхающих. Наконец, причалил "сухопутный сухогруз". Лавовый поток желающих уехать азартно штурмовал его, окна распахивались одно за другим, из них свешивались и выпирали сумки и баулы. Водитель крякнул, подошел к дверям и помог им закрыться, затем запрыгнул в кабину и дал по газам.
Большая часть разочарованного люда осталась на платформе, и среди него — растерянные девочки. Другого транспорта до Судака в расписании не значилось.
— Вот тебе и а-бы-чо... — Вика вытянула ноги и облокотилась на рюкзак. — Что теперь?
— Это вы там сорок гривен до Судака предлагали? — усмехаясь, он не спрашивал, он уже уносил Танюшкин рюкзак.
Никакого выбора, только бежать следом.
— Садитесь, — коротко бросил водитель, высокий, статный, с зачаровывающей смоляной полоской усов над нежной алой губой.
Глаза — немигающие, птичьи, как уголья. Странная сила окружала его тяжелым облаком. Девочки не поняли, как оказались на заднем сиденье в белоснежной "пятерке".
Машина плавно набрала ход и нырнула в лабиринт алуштинских переулков. Изящно притормаживая и огибая пылевые облака, она скользила между мазаных и деревянных заборов, все дальше и дальше. Проулки сужались, ни людей, ни собак. Глушь...
— А как Вас зовут? — постаралась разрядить напряженную обстановку Виктория, ясно понимающая уже, что едут они совсем не в Судак. — Я — Вика, а это — Танечка...
— Сакиб, — в упор глянул он на нее в зеркало.
Имя это вкупе с глухими татарскими калитками, мимо которых их вез южный красавец, произвело еще более гнетущее впечатление. Танюша что-то неразборчиво пискнула.
— Сейчас! — он притормозил у одной из арок, легко выскочил из машины и скрылся.
Стены враждебно затаились.
— Может, пойдем? — робко предложила Татьяна.
— А рюкзаки? Они в багажнике заперты.
— Что — рюкзаки? Жизнь дороже.
Виктория вздохнула и повернулась к двери. Тут же у нее за спиной хлопнула передняя дверца, и ледяное нечто обожгло плечо.
— Держи! Это из колодца, дед говорит, что целебный.
Бутылка воды ходила по кругу, а машина вновь петляла по бесчисленным поворотам -Сакиб успевал рулить левой рукой.
Девочки не заметили, как "пятерка" выскочила на судакское шоссе. Словно сумасшедшие, мелькали мимо изумрудные виноградники и фиолетовые склоны, залитые белым солнцем, раскаленные скалы, серебристо-оливковые дубы... А подружки двумя мячиками скакали по заднему сиденью, пытаясь держаться хоть за что-то, но постоянно сбиваясь в "кучу-малу", кубиками льда в шейкере.
Сакиб сидел за рулем как влитой. Невозмутимый и уверенный в себе, он казался самой статичной частью пейзажа, наравне с морем. Спидометр безжизненно показывал сто пятьдесят километров в час, но "пятерка" справлялась с этой скоростью на удивление деликатно и нежно, будто шла на воздушной подушке.
— Так вы за сорок гривен уехать хотели? — снова усмехнулся таинственный водитель.
— Билет стоит пять, — Танюша обиженно выпятила челюсть.
— Мало ли, — шевельнул он затылком. — Стандартная цена сто двадцать за машину. Дешевле никто не возит.
— Вы же повезли! — Вика опять почувствовала себя "не в своей тарелке".
— Я вас отвезу до Рыбачьего. Это ровно половина.
— Но вы обещали! — хором заголосили девицы. — Что мы будем там делать, в этом Рыбачьем?
