— А вот, к примеру, деревня — пополам поделена. И по ней идет дядя-Вася-пьяный. Так местные менты его пинками выгоняют на чужую половину. Что наши, что украинские. Ну и обмены бывают, — еще шире улыбался он. — Я сейчас еду на междусобойчик. Ребята шашлыки жарят — поехали вместе, арбуза поедите, потанцуете... Куда вам сейчас ночью? Дорога-то пустая. Даже фур не видно.
К концу пути, убаюканные теплом и рассказами, девочки уже согласились и на шашлыки. Компания собралась разношерстная, все больше начальственная. Удались ли шашлыки, судить могла только Танюшка. Вика же скромно стояла в сторонке, налегала на хлебушек и арбуз и решительно пресекала поползновения напоить ее водкой, сославшись на "беременность" (в которую так хотелось верить и ей самой). Относились к ней бережней, и танцевать не зазывали, а вот Танюша пользовалась успехом.
К трем утра компания понемногу растаяла, Боря отвез девчушек на ближайшую станцию, где пару часов не глушил мотор, чтобы подружкам, спящим калачиком на заднем сиденье, было тепло.
Утром же весь вагон подошедшего электропоезда — ба, знакомые все лица! — шумно приветствовал.
— А вы-то откуда? Автостопом? В Россоши же посадка была по билетам, я думала, вас не пустили! — лучилась улыбкой старушка-подвижница.
— Курить пойдете? — подмигнули Танюшке подростки-цыгане.
— А тебе — нельзя! — вдруг прозорливо и строго взглянула бабушка на Вику.
Той оставалось лишь изумленно округлить глаза.
Электрички сменяли одна другую — воронежские, с самым вкусным мороженым, которого еще не коснулось подорожание, мичуринские — караваны яблочных ящиков в столицу... и, наконец, платформы решительно выросли, в тамбурах закрыли ступеньки, и самая главная, решительно-последняя, рязанская электричка выпустила путешественниц на знакомый перрон, а через полчаса дома заплакали родители:
— Мы уже не знали, что и думать!
Как раз за день до Викусиного возвращения, в школе, в которую она устраивалась перед отъездом, появилась новая вакансия, и девушку взяли преподавателем живописи и композиции. Учеников набралось под семь сотен, но для Русалки это не представляло особой сложности, за месяц она успела разобраться как во вкусах, привязанностях и способностях, так и в родственных и дружеских связях ребят. Программы составляла динамичные, на всех уроках давала практические работы, одну, две, три — скучать школярам не приходилось.
Работа приносила и творческое удовлетворение, и постоянный, хоть и невеликий доход. Это особенно радовало посерьезневшую "птичку перелетную". Ведь задержка исчислялась уже несколькими неделями, а все тесты показывали положительный результат. Под сердцем у Викусика поселился маленький человечек.
Он уже показывал свой характер. Будущую маму стало укачивать в маршрутках. Не представлялось никакой возможности позавтракать, сонливость била все рекорды, а порой, на коротких переменках, молодая учительница срывалась в ближайший продуктовый, чтобы купить банку болгарского лечо или сайры в собственном соку. Позиции вегетарианства дрогнули. Теперь в "этом доме" вводили новые правила.
В тайну были посвящены только две лучшие подруги — Танюшка и Лидочка.
Лида шла по выплескивающему последние осенние краски Коломенскому. Вздыхала. Задирала голову в надменное бирюзовое небо, вытертое легкими облачками. Ветки дробили его на лоскуты, в невозможной вышине плыла глава Усекновения Главы...
Глаза Лидочки, такие же прозрачные, как эта холодная синь, были тревожными, мука в них читалась, мука и переживание. Волосы тянули к земле русыми пластинами. Лида неуклюже заправляла их за уши, по-мальчишески шмыгала носом:
— Ох, беспокоюсь я за тебя! Прям, душа не на месте!
— Да, брось! — подмигнула боевая и бодрая Вика.
Рядом с Лидой ей отчего-то всегда приходилось играть неустрашимую оптимистку, а то и хулиганить понемножку. Тогда Лидочек расслаблялась, и все страхи казались ей смешными, она принималась шутить в ответ.
— А ему ты сказала?
— Ну, он заведет свою волынку... Я сама справлюсь. А он уже решит, нужно ему это или нет. У него же любимая фраза, знаешь, какая? "Я еще ничего не решил."
— Ох, неправильно это, — покачала головой ее подруга, высокая и дробная, тоже художница, да еще и керамист в придачу.
— Лида, ну ты посмотри! Я сейчас просто как воздушный шарик — вот-вот лопну от счастья! А он как начнет брюзжать. Я не хочу, чтобы за меня боялись. А он будет бояться! Мне сейчас нужна только радость! Нам нужна, — поправилась она.
Лида изучающе оглядела ее живот, который не изменился, ну, ни капли!
— А у тебя-то как дела? Обратил он на тебя внимание? — уже несколько лет как Лидочка была безнадежно влюблена, мужественное лицо, очерченное тяжелыми бровями и выразительным подбородком, появлялось из-под ее карандаша в любую свободную минуту, на любом клочке бумаги.
— Я пригласила его в Кремль, — вспыхнула та.
— Ну, наконец-то! Отважилась! Я так рада!
— Завтра поедем, если Господь управит.
— Ого! Уже завтра? Ух-ты! Что это тут? — и Русалка положила ладошку на ствол дерева, подступившего вплотную к тропинке.
Затем приложила ухо... Походила кругами:
— Вон!
У самой верхушки притулился апострофом пестрый барабанщик.
— Это малый дятел, — тоном знатока представила рыженькая.
— Ничего себе, малый! С чего ты взяла?
— У него трусы красные, а большой трусы на голову надевает.
— На голову? — пошатнулась от смеха Лидочек.
— Ну да, малы становятся, — подмигнула Виктория и гордо выпятила подбородок, молодцеватая, прыгучая, уверенная...
Осень выпласталась последними листьями, посерела, укутала зябкие колени. Викуся, румяная, как наливное яблочко, бродила между замерзших клумб спального микрорайона. Там, через пару кварталов, давно уже ожидал переговорный пункт, один из самых любимых. Все они заветными звездочками подмигивали с карты ее жизни. С каждым из них были связаны воспоминания о мандраже, вталкивающем сердце в самое горло, холоде в животе, когда она отсчитывала последние купюры в маленькое окошечко, получала номерок от телефонной кабины и совершала последние гулкие шаги до полированного металла аппарата. А звонок уже мог оказаться каким угодно — и удачным и радужным, искрящемся смехом, шуточками, теплом, и непреклонно жестким, когда Гоша решал, что правильнее будет молодой девушке искать пару по себе — молодого, красивого, здорового. А еще разговора могло и не быть вовсе — если к телефону подходили дочь или жена, или на том конце раздавались долгие гудки пустоты.
Глупая, мечтательная и рассеянная, она побежала бы, но теперь почти не бегала, ходила плавно, буквально, носила себя. И постоянное осознание того, что с ней частица Гоши, зажигало все ее существо радостью, как маленькая искорка сухой хворост. Викуся и сама себя корила за то, что так изменилась — стала мягкой и беспомощной, но ничего не могла с этим поделать. До невозможности сентиментальная, художница рыдала теперь над каждым детским мультиком, вне зависимости от сюжета, просто от умиления. Сериалы, особенно сцены с маленькими детьми ей вообще были противопоказаны. Постоянно настороже в обществе матери и отца — на улице, на природе, она совершенно раскрывалась, и смотрела влюбленными глазами на солнце, отражающееся в окнах последних этажей, на тонкую перистую полоску облаков, зацепившуюся за шпиль радиомачты, на щенков, играющих в холодной луже. Все происходящее вокруг как бы беспрепятственно протекало сквозь нее. А она смотрела на эту бурную реку, дивясь и замирая, сливаясь с ней сознанием, и иногда переставала понимать, где кончается сама, и начинается мир.
Гоша брал трубку обычно на пятом гудке. Так что четвертый гудок был доброй приметой — домашние мурлыкали приветствие на втором или третьем.
Вот и в этот раз после четвертой ледяной иголки, воткнувшейся в сердце, в трубке раздалось недовольное хрипловатое:
— Ал-ЛО? — и еще раздражительней. — АЛЛО?!!
Это был худший из случаев — однозначно, дома шел скандал — и в ответ на растерянное "привет..." Йога тут же заорал:
— Я же просил вас не звонить, вам там нечем заняться, а у меня тут дел невпроворот. Да! Всего доброго!!
Она захлебнулась и пробкой вылетела из кабины, как с многометровой глубины — в ушах рев, руки трясутся, ноги не держат, жалкое зрелище... Оператор, скучающая тетушка в пустом переговорном пункте, от любопытства даже голову высунула из окошка, но Вике было не до возвращения своей "рабочей копейки". Она нашла силы рвануть тугую высокую дверь и вытолкнуть себя на улицу. Там, рыбой на взморье, и осталась стоять, привалившись спиной ко второй створке дверей.
Солнышко позолотило верхушки березового парка на окраине района. Небо, такое бледно-голубое... "Лида!"... Жадно схватив последний глоток свежего воздуха, девушка твердым шагом вернулась в кабину и набрала ее номер.
Лида жила далеко от Москвы, дорога к ней занимала три-четыре часа, но Вика не ощущала, ни времени, ни смысла жить вообще. Водитель автобуса на маленьком автовокзале раздраженно засигналил, когда она чуть не угодила под колеса — она же даже не заметила этого. Какой-то молодой человек помог подняться в автобус и пытался флиртовать, но Виктория так на него посмотрела, что он поспешил перейти в другую часть автобуса. Пепел лежал серой пылью в этих глазах. Пепел и пустота. А человека не было. И, словно пустой старый дом пугающе хлопал дверью, эта девушка на вопрос: "Вы выходите?" — сухо отталкивала: "Да."
Фалеево, институтский поселок, каким-то чудом выросший в лесу, поил родниковой свежестью. Перед Лидочкиным подъездом на Вику нашло вдруг тяжелое чувство вины за свое настроение, и она промолчала. Она старательно улыбалась два дня, улыбалась Лидиным ученикам, лепившим забавные фигурки, улыбалась Лидиному сердечному другу, Андрею, который оказался вполне симпатичным молодым человеком, и тоже — художником. Улыбалась на вопросы Лиды, улыбалась ее нервной маме, всем улыбалась. Она ревела только в автобусе. На обратном пути. После того, как весело и беззаботно помахала ручкой провожающим.
В киоске на станции недрогнувшим голосом потребовала пачку сигарет и зажигалку. Нет, она не приняла никаких решений. Ее просто не было. Не было ничего. Ни девочки, глупо таращащейся на прекрасные горы, ни возлюбленной великого и всемирного Йоги, ни учительницы в школе на окраине, ни будущей мамы. Все они куда-то отлучились, похоже, занимались своими делами. А то, что купило сигареты на вокзале (ну так должен же их кто-то покупать?!) — чем оно было? Оно было пустотой. Оно сидело на ледяной лавке много темных часов, пуская на ветер пачку за пачкой и... И все.
Как-то случайно и не совсем в себе, Вика вошла в подошедшую электричку. На соседней лавочке ехала компания, у милого молодого человека на коленях сидела зайчиха. "Нет, не кролик, а именно зайчиха!" — как он уверял всех интересующихся. — "Мы везде вместе, кроме работы, естественно." Мальчик оказался молодым хирургом. "Врачи — к несчастью!"
При виде ласкового пушистого существа, нежно подергивающего влажным носом, что-то волком завыло внутри лохматой девушки с горящими глазами и прокуренными пальцами, пятясь, она выскочила в тамбур и стояла там всю дорогу, вцепившись в поперечную оконную решетку двери, противоположной входу. На стекле истертыми буквами торжествовала заповедь "не прислоняться!"
Наконец, за пыльным стеклом потянулся знакомый перрон, двери лязгнули, Вика пулей вылетела и побежала по скользкому асфальту в сторону метро. Ей, конечно, следовало, развернуться и чинно перейти дорогу по виадуку, но те, кто должен был это сделать — "мама", "учительница", "любимая" ушли в бессрочный отпуск. Вика прыгнула с конца платформы на грязный лед, поскользнулась, ухватившись рукой за двухметровую опору. Ее сильно затошнило, и она почувствовала, как что-то теплое потекло по внутренней стороне бедра.
Дома, на кухне, уже дожидалась Танька с обычной просьбой — погадать. Ментоловый дым шарахался в форточку, лез в плафон пластиковой лампы.
— Да такое бывает, не переживай ты. И забудь. Подумаешь — рявкнул! Иногда и менструация во время беременности бывает. Успокойся. Видишь же — крови больше нет! Погадай мне лучше еще!
— Я не знаю, что лучше. Иногда мне кажется, что гадания помогают, а иногда — что от них один вред. Знаешь, как моя сестра говорит?
— Как? — заинтересовалась та.
— Что гадать не стоит, чтобы не оскорблять будущего. Т.е. не навязывать ему какой-то определенный вариант.
— Ну тогда посмотри — любил он меня или нет?
— А вот на это уже я тебе отвечу — не стоит оскорблять прошлого. И тоже навязывать ему свое понимание.
— На все-то у тебя ответ есть. Но, по-моему, ты просто ле-е-е-енишься! — курлыкнула Танюша.
— Ладно, любуйся на своего трефового короля. Или тебе на бубнового сейчас?
— Да! Ты же не знаешь! Я на неделе в Питер ездила! Была там в милиции, сказала, что подвозили на машине, забыла сумку с документами. Номер-то их машины я помню!
— И?
— Дали адрес.
— Ли-са-а-а-а! — уважительно пробасила Викуся. — И как он?
— А вот ты и посмотри как! — и Танечка лукаво улыбнулась.
Районная больница. Как похожи люди на кроватях. Одни лежат "на сохранении", другие — после "чистки". Скоро уйдут. Только бы кровотечения не было.
— Что же ты, девочка, сразу "скорую" не вызвала? — бабушка в бесформенном халате, безжалостная в своем сочувствии.
Я виновата. Я знаю. Но эти... Дорогие-любимые... Они такие противные... Их любишь, любишь... Просишь-просишь... Не умирай, останься со мной. А они — все равно. Упрямые, сволочи. И думают только о себе. Надумалось им умереть — пожалуйста, тебе! Что хочешь, делай — не удержишь. Интересно, им страшно там? Мертвым?
Я сделаю все, что хочешь. Если тебе страшно — я же есть! Я тебя люблю. Обещай, если тебе будет плохо, ты придешь. Правда? Я же смогу тебя защитить, я — твоя мама. Я же ведь остаюсь ей и сейчас, правда? Ты, ведь, тоже так думаешь? А? Маленькая моя, там, у тебя — солнышко. Платье в цветочек. Новенькие туфельки. Белые носки. Тебе ведь хорошо, правда? Прости меня, пожалуйста! Прости! Тебе было очень больно? Или не было? Ты меня ненавидишь? НУ ПОЧЕМУ ЖЕ ТЫ МОЛЧИШЬ?!!! ОТВЕЧАЙ!!...
"Врачи — это к несчастью..."
Над кроватью соседки — картинка с натюрмортом. На ближнем цветке — бабочка. Глупая бабочка. Эти цветы не будут жить. Они в вазе, они умирают сейчас. Зачем же тебя нарисовали тут? Или ты — тоже мертвая? Мы-придуманные — мертвые или живые? Зачем мы нужны? Или — как числа — просто чтобы были? Заполняем ниши? Я — такая же глупая как ты. Я — придуманная бабочка. Мифический зверь. И, должно быть, такие не должны размножаться. Им нет места в реальном мире. Вот и Марьяна не захотела быть моей дочерью.
Надо домой, черт с ним, с кровотечением, главное, чтобы дома ничего не узнали... Им все это знать — ни к чему. А то опять поднимется вой — этот, твой, на костылях, да еще и...
