Тоненькие, тоненькие вишенки. Аж боязно. Черемуха, мята у корней. И живая вода. И мальчик на берегу, играющий в "парковый фонтанчик". Струйка дугой убегает, соединяясь с переливчатым телом реки. И голос Вики звенит торжеством:

— Ну вот! А вы не верили, что водохранилище соленое!

Захохотали все четверо, а Долгоруковская яйла им ответила, далеким счастливым эхом...

Май выдался теплым, но дома укутывал вечер, и серые тени скользили от погасших крыш к недоверчивой земле.

— Да знаю я, все знаю, — шепнула художница заходящему солнышку. — Раз светишь, значит, помнит и любит, иначе день выдался бы серым, а ночь дождливой. А с этой погодой только Фома усомнился бы. Верит, любит и ждет.

— А твои как дела? — вот опять, только вернулся с теплого Южного берега в свой дождливый Симферополь, свет бьет из телефонной трубки и голос — шумный, веселый, накачанный кислородом.

— Да по лесу бегала босиком... — она улыбалась, нисколько не смущаясь своими долгими паузами, вполне уверенная, что эти улыбки ему отлично видны.

— Ага-а-а!! Шишки собирала? — расхохотался Йога.

Телефонная трубка плавилась, колени подгибались, что-то екало под солнечным сплетением. "Ай, жаркий какой!"

— Акварелила...

— Помазюкала на природе? Молоде-е-ец! — а гордится-то, гордится, ей гордится!

И вдруг спохватился:

— Я не обидел, девчонка?

— Ты же не обижаешься, когда я говорю, что вы по горе ползаете, а не лазаете?! "... уже не обижаешься", — тихо поправилась она про себя.

— Так — пр-ра-а-авильно! По-олзаем! Я — так, вообще, на четвереньках, — ему было абсолютно все равно, о чем говорить, лишь бы говорить и говорить... без конца.

Выдохшись и обменявшись самыми солнечными пожеланиями, Русалка, не глядя, повесила трубку, подошла к окну, прикрывая фрамугу. Начавшееся лето не торопилось упрочить тепло.

В последнюю секунду лиственница, робко жавшаяся под стеной, метнула в щель сухую ветку с двумя черными шишками на конце, и странное оцепенение нашло на Викторию, разглядывающую нежданный подарок. Она села за стол, вяло погоняла ложку по тарелке и поняла, что есть не в состоянии. Сердце строчило швейной машинкой, а в ладонях разлилась противная слабость. Но теперь можно было выслушивать чужие проблемы, улыбаться, рисовать, прихорашиваться перед зеркалом, тратить время на приготовление вкусного ужина. Жизнь снова сияла радужными красками. Вика засела за эскизы детского бумажного конструктора (с весны она перешла работать в издательство), и работа закипела.

Кое-как примостившись на стуле с ногами — по-человечески на стульях она не сидела никогда — художница отрисовывала одну кальку за другой. А спина ее жила своей придуманной жизнью, ей снилось, что она стала мягкой теплой глиной, на которой нежные сильные пальцы лепят свои узоры, чертят легкие линии, разминают упругими движениями. Лопатки сладко поеживались, по шее бежали пугливые мурашки: "Любит, любит, любит!" И праведное одергивание насчет самовнушения ничуть эту бесстыжую спину не смущало.

— Я в этот раз с Лидой приеду, — сердце снова бежало в безумные дали, так сложно завести разговор о запретном. — Познакомишься!

— Навряд ли у меня будет время, — ага, вот и ожидаемый отпор.

Предсказывать подобные спазмы в отношениях вошло в привычку, но от этого они не становились менее болезненными.

— Да ладно! Она тебе понравится, должен же ты познакомиться со второй моей лучшей подругой, — свалять дурочку нетрудно, надо по-щенячьи валиться на спину и подставлять беззащитный живот.

— Вика, мы уже говорили об этом. Я — жена-А-атый человек, кроме того, начинается сезон, и я должен быть на Красных пещерах. Думаешь, кого-нибудь интересует продавать мое барахло? Или тебе кажется, что на эту н-нищенскую пенсию можно прожить? — да, в этот раз он мягок, насколько возможно.

А сколько разговоров еще придется выслушивать куда более агрессивные вспышки? Она грустно "прижала уши". Лучше снова заключить нейтралитет:

— На Красных! Здо-о-о-орово! Там такая вода! У меня после купания были роскошные волосы, нежные, пушистые. Кстати, мы еще прошлым летом привезли из Бухты кил, и я иногда мою им голову. Классная штука! "Вот я какая хорошая девочка! Ля-ля-ля!"

— Ну, на ва-а-аши-то наклонности голубые глины повлиять не должны!

— "Мир!" — и Вика благодарно расхохоталась, источенная напряжением и хватающаяся за каждую шутку, как за глоток свободы.

В конце весны Гора всегда был особенно раздражителен. Деньги, заработанные за лето, имели гнусное обыкновение заканчиваться, а сидение дома его опустошало и изматывало. С приходом июня он и вовсе ушел в неуловимость, короткими набегами осчастливливая опустевшую квартиру. И, взбудораженный инстинктом самосохранения, в телефонных разговорах часто "спускал собак" на бестолковую упрямицу, отчего-то не желающую отступиться.

С Людой у них в отношениях случился очередной раскол, но распространяться об этом Гошусик не спешил, и влюбленной художнице оставалось только домысливать, почему супруга не появляется дома даже по вечерам. Неужели, наконец, сбылась любимая сплетня Инны о сердечном друге, "который готов забрать Людочку к себе в одной ночной рубашке"?

Окутывая торец господского дома, душистой пенной стеной осыпалась вишня. Усадьба пестрела по-цыплячьи желтыми одуванчиками. Белоснежные с кровавой полосой на узком изящном лепестке тюльпаны плавно двигались по кругу за ветром и солнцем. С озера тянуло студеной прохладой, но брошенная в пыли коробка акварели сохла под жаркими лучами. Не было сил писать эти великолепные цветы, кровь с молоком.

Вике вспоминались Гошины скалолазные штаны, ярко-красные, понтовые, с рисунком из маленьких свирепых быков. "Торро!" Вторую, любимую пару, белоснежную, как эти лепестки, пришлось порезать на лоскуты, когда он упал на съемках. Наверное, их тоже прошила спелой смородиной алая кровь...

Бело-красная ленточка, стягивающая высокий лоб Йоги, усмиряющая беспокойные пряди...

"Красная ленточка", перерезанная при второй встрече.

Красные флажки, окружающие теперь...

И, все же, девушка с перепачканными красной краской пальцами, не могла оторвать глаз от этих совершенных, лилейно-белых лепестков, переливающихся свечными перышками над лиловыми тенями озера. И зов не утекал в безответность, он возвращался сладкой маетой, тискал, перебирал знакомыми губами мочки ушей, бухал хриплым голосом: "Да люблю я тебя!!!..."

Трубку надо умело брать за голову, как змею, чтобы не ужалила ненароком.

— Да как это ты можешь не желать меня видеть? Я не верю!

— Так! — он запнулся в поисках последнего козыря. — У меня другая женщина.

Словно костяшки на счётах, под окнами свистят машины. Влево-вправо, влево-вправо...

Хорошо сидеть на грани, спрятав подбородок в колени.

По квартире плавает кислый запах перегара — родители опять не выяснили отношения и предаются сомнительному утешению, каждый в своей комнате. А тут — молодое лето, душещипательно прекрасное. Цветут рябины, и нарциссово-приторный аромат, как полупрозрачная упрямая субстанция колышется над улицей голубоватой медузой.

Не-е-ебо...

Небо беспечно, как отличник после сдачи экзамена... Там, на небесах, я познакомилась с тобой. Но туда уже нельзя...

Там, где каждый лик мудрее нас, где смотрят в глаза, а видят насквозь.

Я видела это. Мне не забыть. Только ползать, крохи собирая. Винить бесполезно. Кричать: "Почему?"

Но там каждый камень в ответе за всех. И эти пушистые глыбы, ослепительные в своей белизне, самодостаточные, как оазис в пустыне, презрительно небрежны, двигают плюшевые пешки по перечерченной земной тверди. То же и с твоим одиночеством. Это обычная маска. Кто бы поверил в то, что оно мучает тебя! Ты так старательно его защищаешь, и чем чаще поминаешь всуе, тем больше хочется утешить — да пройдет! Заживет до свадьбы!

Окстись! Ты — избран и пьешь нектар Богов.

А мне — непонятная проза. Возможность крыльями осиять других, но не летать самой. Тщет или крест — жить не летая? Капризы судьбы...

Заче-е-ем? Зачем же?!! Зачем взрастили меня сладким вином, вкус которого я забыть не в силах? Кому я должна — жить на земле? Когда меня отпустят?! Зачем эти токи в крови? Их и взять-то никто не может, лишь чует их тайную нежность и льнет...

Зачем я гадаю на картах? Их воля — каприз. Кому нужно то, растревоженное во мне?

Пусть в беде закаляются и растут, но кому, как не тебе хотела бы отдать я все?

Я. Молюсь. За. Тебя. Боги слышат?

Все пойдет с молотка... Хорошо. Кому-то хоть.

А если пеплом в урну — какая польза?

Возгораться встречей. Угасать. Иметь мужество жить. Слабость — лечь кошкой поперек дороги. Живу надеждой, что поднимешь. Надежда мала. Живу вопреки. Не нужны тебе мои премудрости — не твой хлеб. Может, кому-то сгодятся крошки — устроиться с толком, обменяться на жизнь? Да все уже сказано — живу прошлым. Дурно. А как было светло!

Была гордой, своей. Искать иного? Но иное появится в свой срок, если судьба. Для чего меня держат здесь? Летописцем? Слогом и кистью петь? Неужели миру это нужно? Звонила бы в тебя как в колокол! Осудишь. Даже стихов не осталось. Остался мир, осиянный тобой, порой он помогает, а сейчас ты клянешь. Где мне составить с тобой путь?! Могу мечтать тебя греть. Не нужны тебе мои премудрости. Наверное, я слабая для тебя. А когда-то летали...

Машины... Что же так сигналят эти сумасшедшие машины?! Опять авария... Чертов перекресток! ДА, замолчите же!!!

И, вроде бы, все еще есть.

Есть Ялта, где ты лазил. Есть Карадаг, где собирал камни. Есть Сокол, которому сердце открыл. Есть Чатырдаг и Кизил-Коба. Есть Форос с Марчекой. Есть просто Петровские скалы. Есть балкончик, где ты работаешь. Есть чертова Америка, Чехия, Кавказ. Есть ресторан "Пекин" ("ах, как там было весело!") и прочая "чухня". Есть заснеженный Ай-Петри и прокуренный вагончик, и Крепостная, целующая в макушку, как мать. Есть Орел, собравший твою кровь. И небо над Новым Светом. Есть друзья, машины, водка. Где-то бродит по свету первая жена. Где-то лежит ее тезка, которую ты тоже любил, но иначе. Где-то женщина, что твой теплит огонь. Строит свою жизнь дочка, сокровищница надежд и нераскрытой нежности... Они все помнят тебя. И слышат меня. Я говорю с ними:

Любите его и молитесь за него. Небо! Носи его землею. Горы! Горите в нем пламенем жарким. Море! Лечи его стройное тело.

Они меня слышат. Они тебя любят. Тебе ж безразлично, и можешь ты встать мне на горло, сказав: "Если можешь — дыши!"

Я же не скалы. Я же не море. Я же не печень, что чистит кровь от друзей и водки. Я же не Карадаг, что одарит камнями. Я же не женщина твоих снов. Я же — просто! А то, что я живу лишь тобой — это мои проблемы. Сама-а-а-а я в ответе за них, сама. Я, конечно, я виновата тем, что они могут без тебя, а я — нет!

Завтра ты — будешь. А я — буду думать. Завтра наступит цветастым ковром. Завтра я буду смягчать эти мысли другими. А послезавтра... ты... точно придешь!!! Давай, будет так! Иначе — зачем мне Завтра?

Надо как-то ползком, бочком, мимо. И вовсе не в Симферополь, а так, краешком. В Феодосию, типа. Чтобы, не дай Бог, не накрыла эта страшная волна Йогиного гнева. Чай, не море — и захлебнуться можно. Надо сделать вид, что "никого нет", и по возможности минимально бередить эфир. Он же почувствует, не иначе. А так — можно и до Судака добраться через Щебетовку, по нижнему шоссе. До чего же оно красивое летом!!

Но волна, все-таки, догнала, подмяла, бахнула. Именно там, в скользящей тени покачивающихся акаций, под пыльным зноем Феодосии.

— "Это кто изнывает? Ты или я?" — испуганно ежилась поникшая Викуся, которой испортили "крем на пирожном" — прибытие в сказочный городок. — "Ну, позвоню я тебе, позвоню! Только успокойся!"

На что еще можно потратить первые обменянные гривны, как не на Звонок? Звонок, которого ты боишься до рези в животе, но это надо пережить. Как ложку горькой микстуры, проглотить злое и жгучее "не нужна!!!" И — будет легче.

Да. И мертвой бабочке совсем не больно. Крылья — тонкая субстанция. Секунду назад они вызывали восхищенное оханье, а теперь это просто мусор, бесполезный хитин, перекатываемый удивленным ветром. Стоит ли об этом думать? Но Феодосия, эта милая, славная, гостеприимная тетушка Феодосия удушает. Без толку таскаться по излюбленным музеям, облизывать солнечный Карантин, если в центре города пульсирует болезненный нерв — телефонный узел? Нужно бежать! В Бухту, к Соколу под крыло. Там все заживает как на кошке!

"Морюшко-море, смой мои хвори! ... Фео, прости!"

Это шальное трам-пам-пам, этот несущийся автобус, игриво вихляющий задом. Трам-пам-пам, трам-пам-пам. Полумесяцы холмов, пьянящий воздух, путающийся в занавесках, льющийся в приоткрытые люки и окна. Ослепительная ржавчина выжженной земли, утопающей в благодатном зное. Темные кожистые листья, омытые шелковистой пылью, покачиваются в такт. Трам-пам-пам, трам-пам-пам... трам-пам-пам, трам-пам-пам. Тонко звенят шины по горячему шоссе. Весело качаются экзотические деревянные сережки, вьются ленточки и замысловатые косички праздного люда, дрэды, радужные резиночки, хлещут по ветру язычки бандан и шейных платков, проходят утряску на полу разноцветные рюкзаки, втихомолку хвастаясь продвинутыми брендами. Время интервенции. Время бессонной, неугомонной, жадной жизни. И — счастье!... Под вздутыми сквозняком майками с разлапистым зеленым листком на груди, под лихо свернутыми набок бейсболками, под цветастыми саронгами, беззастенчиво открывающими купальники. Трам-пам-пам, трам-пам-пам. И пустое место рядом, единственное во всем автобусе.

Вика задумчиво оглядывала вакантное кресло, с улыбкой загадывая, кто же его займет. Может быть, этот человек принесет ей счастье?

Серо-голубая дымка впереди расступилась платиновым морем, сизой громадой обрезал небо Карадаг. И-и-и... Коктебель, шумный штурм, потная, измаявшаяся толпа старательно рвала на кусочки маленький автобус. Проход в салоне тотчас плотно забился людьми, но опережая всех, оставляя далеко позади молодого мужчину, под завязку обвешенного рюкзаками, огромными пакетами и складными стульчиками, к свободному месту рядом с Викой пробилась хрупкая девушка. Упала на сидение, мученически стянув виски тонкими пальцами, не поднимая взгляда даже на своего обессилевшего спутника, враспор зажатого в дверях, вытянула ноги и застонала: