Вернулись ребята, затеяли салат, запихнули в засыпающую подругу пару ложек помидорно-чесночного крошева, протолкнули куском серого хлеба и позволили с чистой совестью заснуть. Море шепталось и пело.
Пестрые существа, распластанные в экстазе танца, словно налипшие своими птичьими крыльями на мембрану стены, молча и недвижимо пронзали одну секунду за другой, справа и слева от меня. Странно ощущать себя их продолжением, но двухмерность нисколько не лишала нас полноценности. Мир плоскости... Понятия в нем смещаются. Из двух, казалось бы, равных фигур пересеченная — дальше и больше. Хотя привыкнуть к этому легко. Окружающее начинаешь воспринимать как скатанный ковер, взаимосвязанную спиральную структуру свитка.
Трехмерному сознанию, естественно, проще. Оно беспечно пронзает полотно голодным червячком. Но рассмотреть простой и изящный рисунок ему не под силу. Оттого и кажется все непредсказуемым, неожиданным, вероломным — весь строгий орнамент, прописанный от первой до последней нитки на затейливом ковре.
На полу полутемной комнаты теплился алый сгусток упрямой жизни. Он источал боль, жажду, голод, бесконечное терпение и надежду — пищу для здешних сил. Кипящим котлом, судорожно вздрагивал и метался от стены к стене, волоча в пыли массивную цепь, сходящуюся на талии широким кольцом. Он то стонал, раздувая резные чувственные ноздри, то из последних сил стискивал виски, плеща вокруг безумным взором. Спутанные жесткие кольца волос, грязным руном раскинувшиеся по плечам, были чернее, чем тени в самых глубоких углах склепа, а широкие ладони, изъеденные шрамами и мозолями, находились в постоянном движении, будто разговаривали; мяли измазанный глиной плащ, как заведенные, ощупывали утоптанный земляной пол. Густые ресницы, наполненные мраком, как трещины в стенах, порой резко взлетали вверх, крыльями случайной летучей мыши, а под ними вспыхивали сладкой травой очерченные белками зеленые глаза.
Брови хмурились, губы двигались, склоняя бесконечные мантры, от которых не было никакой пользы. Пленник вытягивал длинные ноги, и снова их подбирал, обмякая тряпичной куклой. Мы не знали прошлого, пославшего нам сладкий кусок, но жадно впитывали беспокойство и верность выбранному пути, отчаяние и безмятежность, надежду и проклятие, густой урчащей струей падающие в жертвенные чаши подземелья.
Всхлипнула дверь и комната расширилась до величественного зала, обожженная живым светом пляшущего пламени. Осторожно, словно была из стекла, по коротким ступеням спускалась женская фигура. Иссиня-черный капюшон не удерживал потока ослепительных белых волос, прямых и плотных, сведенных крупными локонами только у самых концов. Они не были седыми, но, даже в неверном свете разом потускневшей свечи, блистали горным снегом, высоким облаком, пеной водопада. Тяжелый упрямый подбородок дрогнул, надменные губы, ставшие на миг по-детски беззащитными, разомкнулись. Спустившаяся в глубины нежити, мрака и теней, женщина протянула пленнику грубую каменную чашу:
— Пей!
Снова закуталась в капюшон, присела на резной костяной стульчик в углу.
— Вода!
Мужчина принял чашу, неуклюже сел, поджав под себя ноги — пояс передавливал грудную клетку — и пил, а мы мучительно алкали, и наши взгляды плясали ненавистью по абрисам этих двоих, недоступных костистым лапам, сильным крыльям. И гнев, поднявшийся вдруг в безмятежной до того стае ломал птичьи тщедушные груди недостижимостью этой целебной крови, сладостной животной муки, пьянящего тепла. Невозможностью нашего возвращения в края живых...
Задыхаясь, художница резко села. Потерла пылающие щеки. Над мысом неспешно занималась розовая заря. Сердце колотилось оленьим хвостом, оставляющим позади воющую свору. Море ласково шелестело мягкими складками по прохладной мозаике камней...
Вика переложила книжку, приткнутую в изголовье, и ощупала на виске красный вдавленный рубец от жесткого корешка.
Утро влажно дышало, легонько поворачивая землю по кругу. По улыбающейся морской глади расплывались огненные перья, веером выбегающие из-за черненого серебряного мыса. Стать таким же легким перышком? Довериться течению? Как за тысячи лет до Колумба пересекали океан на тростниковых плотах упрямые огнепоклонники... Когда только тонкая скорлупа отделяет от прародительского тела поющей воды, одухотворенная, как Впередсмотрящая, чудесная глазастая лодка волшебника Земноморья... Чудеса же настолько близки к нам, насколько мы их к себе подпускаем. Стоит лишь допустить их существование, и они тут же возьмут тебя под свое уютное крылышко...
Не в состоянии спать, девушка вытащила коробку красок, сторожко, стараясь не шуметь, сбегала к морю за водой. Рассвет рассыпался алой дорожкой. Так же стремительно мелькала кисть, а потом, когда законченная работа, прижатая округлым камнем, задрожала на ветру, Вика вдруг достала другой лист и быстро, чтобы не смазать впечатление, написала странную пару в темнице Гробниц, Верховную Жрицу, напоившую своего пленника.
— Лен, ты меня так порадовала своей книжкой! — застенчиво подошла она к проснувшейся соседке. — Позволишь подарить тебе маленькую иллюстрацию?
— Ой! — заулыбалась та. — Да кто же это? Это Жрица?! Но ведь у нее были черные волосы!
— Как? — поразилась художница. — В книжке же сказано — белые!
— Неси книжку! — сурово скомандовала непреклонная Елена, и получив требуемое, быстро нашла абзац с описанием.
— Действительно, черные... — недоуменно протянула расстроенная Русалка. — А почему я была уверена? Да и вообще — какой смысл ей быть брюнеткой?!
— Это ты у автора спроси, — Лена спешила вернуться к сборам снаряжения, сегодня ей повезло с клиентом. — Вот, толстячка поведу на "двойку"... Да не переживай! Это твое художественное виденье! Мне очень нравится, спасибо! — и она звучно чмокнула девушку в щеку.
Пока жара не подмяла все под себя пушистыми тигриными лапами, следовало скорее выбраться в Новый Свет. На набережной, поди, уже продают пирожки с вишней. Викуся окунулась для бодрости духа и заторопилась наверх по тропе.
Сокол, в сиреневых полумесяцах скользящих теней, по-утреннему апельсиново-золотой, приветствовал с обычной полусонной негой. Сосны, потягиваясь, распушили иголки, блестящие на солнце, чернильные в тени, салатовые на просвет. Над соседней бухтой, перепархивая серыми семечками над нефритовой гладью, сновала стая голубей. Можжевельники светились ярко-голубыми ягодами и бросали густую тень на шаловливые осыпи, выгоревшие, как старые рубашки. Лукавыми лазурными глазками покачивался над колкой, попадающей в сандалии крошкой дикий лен.
Аллею ленкаранских акаций, затеняющую парапет набережной, наполнял сладкий, восточный аромат свежих цветов. Он мешался с терпким запахом морской соли, согретых камней, и Вика сбежала вниз, чтобы ощутить босыми ступнями влажное тепло крупного песка. У самого берега на волнах покачивалась лодка. Белоснежная, с красной каймой и двумя глазами, выведенными с обеих сторон на носу черной краской, она стояла на якоре и была совершенно пуста.
Художнице и в голову не пришло дождаться хозяев или забраться в лодку самой. Ощущение нереальности происходящего оказалось настолько сильным, что — дотронься рукой — и сияющая путница на волнах растает, подобно осколку мечты, солнечному блику. Вика застыла и смотрела на нее и сквозь нее. На весь мир сразу. Уподобляясь этой лодке, она хотела избавиться от якоря и почувствовать, куда унесет ее течение.
Не заметила, как справилась с покупкой пирожков, вернулась в Бухту, поручила друзьям присматривать за палаткой, а сама, бросив в пошитый Лешей рюкзак рубашку, яблоко и бутылку воды, ушла к серпантину, не выходя из состояния плавной расслабленности. Под ноги ей стелились желтые пушистики головчатки, похожие на привычные розовато-лиловые цветы подмосковного короставника. Головчатка кожистая же была выгоревшей добела, слегка желтоватой, будто в белковый крем добавили лимонной цедры. Ее закрученные на концах колечками тычинкоподобные лепестки напоминали ослепительно яркие волосы Принесшей Воду, и Вика, вопреки привычке не рвать цветы, почувствовала необходимость взять с собой несколько тонких стебельков с щекотными округлыми головками.
Солнце нещадно жгло, когда Русалка выбралась на расплавленный язык серпантина, и тотчас из-за осыпи, утекающей белой халвой к сизой плоти асфальта, показался маленький автобус с табличкой "Новый Свет — Судак". Завидев поднятую руку, он радостно завизжал тормозами и проглотил чудачку, унося ее навстречу автовокзалу, симферопольскому автобусу и судьбе.
Улыбка... Улыбка — это мало. Одолжите смелости маленькой девочке! А то в своем розовом платьице она так легкомысленно идет навстречу грозному танку со множеством звездочек на броне. Где взять сверкающие доспехи? Прикрыться букетом из ромашек? Наверное, лучше большой и крепкий щит в виде сердца! Или, хотя бы торт-мороженое той же самой сомнительной формы... Гошка любит сладкое. Если ему уж так неприятна встреча, должна же найтись крохотная компенсация!
Любовь — сильнейшее обезболивающее. Она помогает закрыть глаза на все. Даже на нежеланность визита, на косые взгляды, на поджатые губы близких, на ледяное неприятие квартиры, пронизанной чужой жизнью, чужой памятью, ревнующей настолько, что если бы дома вольны были убивать, бездна разверзлась бы под ногами еще при первом шаге в подъезд. И, ожогом по щеке, хлесткая надпись "б...дь" на обшарпанной стене.
И все это может быть правдой. Необходимо одно условие — девочка все себе придумала. Ей немного подыграли, пока было интересно, но пора и честь знать. А она вяжется хвостом и портит семейную жизнь. И тогда любопытные зрачки в "глазках" ближайших квартир и восторги соседок "ах, шалава!" окажутся очень к месту.
Но вот, навстречу выходит откормленный дворовый кот, рыжий, с ободранным ухом, и начинает тереться об ноги. И голуби громче воркуют на карнизе. И если что-то происходит с твоим сердцем, то, значит, эти кадры не вырежут при монтаже, а, может, именно они и составят главную ценность картины. Надо только покрепче цепляться ногами за подмостки и не забывать кланяться и улыбаться. Улыбка! Это так много!
На негнущихся, старательно проглатывая выскакивающее сердце, Вика вдавила кнопку звонка. "Собачку" оттянули почти сразу же, явно не затрудняясь заглядыванием в "глазок". Распахнутая настежь, дверь протестующее скрипнула... Цепляясь за нее, как за последнюю соломинку, Йога стоял столбом, в восхитительном одиночестве, лицо изумленно вытянулось — тысячи мыслей тенями пробегали по его глади, как облака над зимним морем. Наконец, он болезненно сморщился, молвил глухо, почти всхлипнул:
— Не думал я, что ты приедешь...
— Это значит, можно войти? — она не спрашивала, она уже входила.
Дверь удовлетворенно бухнула за ее спиной, и, сделав еще один шаг, Вика оказалась внутри замка жадных объятий, в которых дрожь кочевала от одних рук к другим... Девчушку мяли, тискали, прижимали к себе, на секунды отдаляя, испивая лицо долгим взволнованным взглядом, словно страшась, что сейчас она растает в ладонях как призрак.
— Тише ты! Цветы помнешь! — Вика ловко увернулась, беспокоясь за содержимое рюкзака, сладко поцеловала Гошку. — Я тебе привет из Бухты привезла! Есть для них посудина?
Он нахмурился, потерянно оглядываясь.
— Ну, стакан? — "лягушка-путешественница" уже сбросила сандалии и без спросу ушла на кухню.
Йога догнал ее, достал стакан, и бело-желтые "цыплятки" головчатки приветливо закивали на длинном столе.
— А еще я привезла мороженое! — гордо предъявленное винно-розовое "сердечко" шаркнуло по столу. — Будешь?
— Ох, девчонка, а я его не люблю! — виновато пробасил Гора, опуская глаза. — Скоро Аленка придет, она, скорее всего, будет...
И торт сообща убрали в холодильник.
— Что же ты любишь? — вслух рассуждая сама с собой, художница направилась в мастерскую, попутно доставая из сумки сигареты. — "Киевский" — ешь. Конфеты — ешь. А мороженое... МОРОЖЕНОЕ!!!... не ешь... Это неправильно, — она уютно устроилась в лунке на маленьком диванчике. — А почему?
— Сладкое не должно быть холодным... А то ты не знаешь... х-Ха! Подвинься, девчонка! — он сел рядом.
И она почувствовала его щекотные нежные губы у мочки уха. И — на своих губах. А потом он заполонил собой весь диванчик. И весь мир...
Вика беззаботно дрыгала ногами, изредка оглаживая уютное лежбище, и наблюдала. Йога будто вырос, распрямил плечи.
— Без копейки сижу, — он деловито болтался по квартире, изредка бросая в рюкзак нужные вещи. — Вот, держи! — цепкая лапа выгребла с пианино последние монетки, две четвертушки и три десятюнчика. — На троллейбус хватит, а у меня удостоверение... Я заме-е-етил, если денег мало, надо выложить последние, тогда еще придут. Сейчас сгребу кой-какое барахло, глядишь, и разберут... Да и на пещере, может, что продалось...
Они только что проводили Алену, которая поклевала мороженое, как птичка, и упорхнула.
— Эх, надо было мне у Аленки бумаги попросить, а то я совсем пустая. Соус есть, уголь, а больше... — досадливо поморщилась Викуся.
Гора порылся в комнате дочери, потом вынес оттуда несколько листов плотной бумаги:
— Столько тебе хватит?
— А она не рассердится? — опешила художница. — Я бы, просто, очень рассердилась.
Он поднял бровь, и одного этого движения было достаточно, чтобы пресечь все сентенции.
У Центрального рынка Вика успела захватить пару банок сгущенки и какие-то консервы. А в это время к остановке, словно перегруженная баржа, почти черпая боками, кряжисто подвалил битком набитый троллейбус номер один.
Не сразу, но место в нем Гошке, все-таки, уступили, и он сидел, виновато посверкивая снизу вверх пронзительными голубыми глазами. Белки ярко блестели в полусумраке людской тесноты. Наконец, бОльшая часть пассажиров рассеялась в пригороде, сидение рядом с любимым опустело, и девушка с облегчением фыркнула, весело плюхаясь и устраивая на коленях увесистый рюкзак.
И тут, откуда ни возьмись, такое смущение залило их обоих краской до самых ушей, что, задерживая дыхание и опуская глаза, они просидели неподвижно почти всю поездку — в начале салона, на скамейке, обращенной к любопытному зрительному залу. Как школьники на первом свидании.
Соприкасались локтями и вздрагивали, словно от электрического разряда. Вздыхали, не в силах придумать, что же сказать. И звенящее счастье, бумажным змеем уходящее в тугую синь, путало невидимыми бечевками, юлило перед глазами радужным хвостом, напряженное, безудержное и настоящее. За окнами мелькали всклокоченные куры, сомлевшие от жары ленивые дворняги, пепельно-серые пыльные придорожные кусты, лентой стелилась Долгоруковская яйла, а Вика пересчитывала золотистые волоски на желанных руках, запоминала царственные линии загорелой кисти, словно пламя свечи, мягко светящейся на фоне темных брюк.
